— Что с тобой?
Компания за столом напряженно притихла, все уставились на него. Он заставил себя улыбнуться. Жалкая вышла улыбка — он увидел ее в зеркале на стене ресторана, но если б даже не увидел, знал — жалкая.
— Ничего со мной, — проговорил вяло, неохотно. — Устал. Пойду пройдусь.
Он кивнул сидящим за столом, встал, вышел из кабинета, пересек большой, гремящий музыкой зал и вышел на улицу. На углу его ждала машина с личным шофером, которого он брал обычно в тех случаях, когда шел пить. Он направился к машине, но тут вдруг почувствовал, что ему будет противно садиться в нее, остановился. Машина сейчас же подкатила, а шофер с готовностью распахнул дверцу. Зохраб покачал головой.
— Поезжай. Не нужен.
Удивленный шофер отъехал и, развернув машину, медленно поехал вслед за Зохрабом — вдруг хозяин передумает, захочет сесть.
Обернувшись, Зохраб увидел подползающую к нему машину. .
— Уезжай, я сказал! — крикнул он в ярости. — Проваливай!
Машина стремительно рванула вперед и растворилась вдали среди светящихся красных точек вечерней улицы.
На душе было смутно. Еще не поздно, подумал он и, проходя мимо светящего на улицу тусклым окном подвальчика — забегаловки, спустился вниз, подошел к стойке и сказал буфетчику:
— Стакан водки.
— Двести? — спросил буфетчик — парень лет двадцати пяти.
— Стакан водки, — упрямо повторил Зохраб.
Парень кинул на него недружелюбный взгляд, но натолкнувшись на колючие, холодные глаза Зохраба, следящие за ним, решил не связываться, поставил стакан на стойку и только хотел налить из початой бутылки, как Зохраб остановил его.
— Открой новую.
Ни потки раздражения не слышалось в голосе этого странного посетителя, лицо было спокойным, но взглянув еще раз на короткий миг ему в глаза, буфетчик тут же оставил бутылку, взял новую, ловко раскупорил, опрокинул в стакан, наполнив его до краев. Зохраб подержал стакан в руке, чуть расплескивая водку, рассеянно оглядел мужскую компанию за столиком неподалеку, слыша умиротворяющий, усыпляющий рокот голосов, неспешно выпил водку до дна. Парень за стойкой протянул ему в тарелке надвое разрезанный огурец. Зохраб стоял, будто оцепенев, мутно глядя в тарелку в протянутой руке буфетчика.
— Еще чего-нибудь? — спросил парень.
Зохраб поглядел на его невыразительное лакейское лицо, на то, как отражается свет тусклой лампочки над буфетом на его блестящем от пота носу.
— Еще чего-нибудь желаете? — переспросил парень, чувствуя себя явно неуютно под этим взглядом. «Принесла нелегкая, — с досадой подумал он при этом. — Скорее бы уж выматывался... Если скажет, что нет денег — черт с ним — отпущу.»
— Вы закусите, — сказал он.
— Еще стакан, —сказал Зохраб, понимая, что совершает ошибку.
— Не много ли будет? — почти неслышно пробормотал парень, но тут же послушно налил второй стакан.
Зохраб выпил залпом, не отрывая взгляда от лица вконец оробевшего парня за стойкой буфета. Потом вытащил сигарету, зажигалку и под откровенно восхищенным взглядом парня прикурил, затянулся с удовольствием.
— Ты мне нравишься, — сказал Зохраб.
Парень растерялся, открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, передумал, угодливо улыбнулся, засуетился за прилавком, перекладывая без нужды бутылки и тарелки с одного места на другое.
Зохраб поманил его пальцем, н тот приблизил лицо, готовясь слушать.
— В детстве, — сказал Зохраб, — когда ему было три года, он засыпал в люльке, подвешенной к толстому суку шелковицы. Это в деревне было. Бабушка тогда была не старая — пятьдесят два. Она раскачивала люльку. Сильно раскачивала. Понял?
— Ага, — сказал парень. Он слушал напряженно, почему-то стараясь не упустить ни слова сквозь шум громких разговоров вокруг.
— Малыш засыпал только в том случае, — продолжал Зохраб, — когда люлька раскачивалась стремительно, когда замирало у него дыхание, а у бабушки поднималось давление. Но делать нечего. Надо было именно так. Иначе он не засыпал. Понятно?
— Понятно, — кивнул парень. — Все ясно, дорогой.
— Вот так вот, — сказал Зохраб. — Такие дела... — он вытащил из кармана двадцатипятирублевку, бросил на стойку и неторопливо, чувствуя шумящий хмель в голове, поднялся по ступенькам на улицу. Когда он уже садился в такси, на улицу выскочил, парень-буфетчик. В своем нечистом белом халате на вечерней улице он выделялся странным, жалким пятном. Парень подбежал к машине, протягивая Зохрабу сдачу.
— Вы забыли, — запыхавшись, проговорил он.
— Убирайся, — спокойно обронил Зохраб.
— Нет, что же, нам чужого не нужно, — испуганно настаивал парень. — Вот сдача — все в порядке, можете пересчитать - двадцать рублей пятнадцать копеек....
— Купишь на них себе ума, — сказал Зохраб. — Я не тот, за кого ты меня принимаешь. Пошел вон, идиот! — и захлопнул дверцу.
Шофер, отъехав, спросил:
— Куда, с божьей помощью?
— Кататься, — сказал Зохраб. — Покатай меня, там посмотрим...
Не прошло и четверти часа, его стошнило в такси, и как опытный пьяница он аккуратно проблевался через окошко машины.
Через несколько дней на соседнюю дачу приехали гости из далекого горного района, семья в пять человек — отец с землистого цвета, задавленным, испуганным лицом; мать, выглядевшая намного старше своих лет и, несмотря на жару, вечно укутанная так, что только глаза и кончик носа были видны из-под келагая; двое неряшливо одетых, сопливых мальчиков лет пяти-шести и девочка, подобная ромашке среди сорной травы — красивая, но безнадежно пропахшая этой сорной травой. Между дядиной дачей и соседней каменный невысокий забор перемежался с аккуратной решетчатой изгородью, сквозь щели которой и увидел Зорик девочку. Она была примерно одних с ним лет. От ее лица, когда он глядел на нее, у него учащенно билось сердце, потели ладони; и верно — девочка была красивенькая с тонким, таинственным, чуть замученным, и кажется, не совсем чистым лицом. Всего этого он, конечно, не мог заметить, но в дальнейшем, когда он поближе с ней познакомился,оказалось, что от ее худого, костлявого, крепкого тела чуть попахивает немытой плотью. Самую чуточку. Но все равно, даже эта самая чуточка стала понемногу разрушать голубую, прекрасную сказку, которую он уже придумал, додумывал, еще не будучи знаком с девочкой, и в которой с каждым днем все больше запутывался. Девочка теперь не умещалась в то видение принцессы, которое навещало его часто по ночам, не могла уже слиться с этим видением — ее угловатые коленки, обнаружившиеся редкие волосы подмышкой, и неотделимый от ее кожи запах далекой родной деревни выпирали, выдавались из чудного видения под нажимом реального, с чем приходилось сталкиваться ему почти каждый день, при встречах с нею. Правда, она очень любила купаться в море, купалась и загорала до изнеможения, и всегда почему-то в черных трусиках и белой майке (видимо, родители считали возможным пока экономить на такой мелочи, как купальный костюм для дочери) — и стала пахнуть морем и солнцем. Но в зыбкое и страстное чувство уже вторглось что-то нехорошее, голубая пелена спала с его глаз и ой стал замечать некрасивые пальцы на ее ногах. На даче у дяди стоял телевизор, а у соседей, к которым приехали гости, телевизора не было. В то время телевизор был не у всех, а тем более на дачах.
Они с девочкой уже довольно близко познакомились, можно сказать подружились, и вот он ее пригласил как-то вечером смотреть телевизор. Она пошла спросить разрешения и вернулась радостная со своими сопливыми братьями. Это его немного огорчило, но перед тем, что предстояло, ее визит с братьями, которых он видеть не мог без подступающей к горлу тошноты, был такой мелочью и огорчение было так ничтожно, что он и не ощутил его как следует, лишь зафиксировал в себе в первое мгновение; а предстояло доставить этой девушке огромную радость — ведь она еще ни разу не смотрела, даже не видела телевизор!
Поначалу она во все глаза глядела на разную дребень, на диктора, удивлялась, восторгалась, спрашивала всякую смешную чепуху, ну, например, — а дядя этот где? а как его голова там очутилась? — и прочее, с упоением смотрела и слушала один из смертельно надоевших ему концертов, до умопомрачения статичных, лишенных всякой зрелищности. О малышах и говорить нечего — от восторга пускали сопли до пола. Потом она привыкла, и тут как раз начался фильм о молодогвардейцах. Она жадно вбирала в себя через широко распахнутые печальные глаза происходящее на экране, и вот — сцена казни. Он сначала не понял, тоже весь захваченный фильмом — словно всплеск рядом, оглянулся — она тихо, горько плачет! Что ты, это же кино! Он рассмеялся. Его это позабавило — это же неправда, кино, артисты (как-то родители взяли маленького его с собой в театр, там тоже убивали, а потом артисты — живые, улыбающиеся выходили кланяться, а папа с мамой объяснили мальчику, что в кино и театре все не взаправду; а так, чтобы людей развлечь), это не на самом деле стреляют, как ты не понимаешь?! Но девочка была безутешна, слезы так и текли из ее грустных, красивых глаз, не отрывающихся от маленького экрана «Рекорда»; ей внушили, что в гостях нужно вести себя скромно, и вот теперь она изо всех сил старалась не очень горевать, чтобы не расстроить хозяев, но ей это плохо, удавалось, разве что почти беззвучно плакала — и то уж хорошо. Завидев такое дело, заревели малыши, и тут уж — море соплей. Это было невероятно — девочка плакала оттого, что в фильме, пусть даже «по-нарошке», совершалось зло — убивали хороших людей, которых она успела полюбить, и хоть ему это казалось очень странным, девочка, плачущая была так же реальна, как этот ласковый вечер, как теплые, спелые вишни, что принес с базара дядя, как все вокруг. И тогда вдруг что-то завистливое в нем заставило его задуматься: в то время, как он смотрел фильм, ничего почти не чувствуя и получая удовольствие только от перестрелок и прочей чепухи, зная, что в любую минуту может повернуть ручку выключателя и на экране этого ящика ненадолго останется лишь угасающая искорка вместо изображений кто-то рядом, а именно — вот эта вот девчонка все происходящее в фильме восприняла своим угловатым воображением неотесанной дикарки всерьез, слишком близко к сердцу, и вот — плачет. Ну вот еще! Хватит! Перестань реветь! Он даже ногой топнул. Он еще не мог знать, что это заговорила в нем зависть по неведомому, что есть в девочке и чего нет в нем, вернее, что было в нем, и что он преждевременно утратил.