В следующий раз он повел ее показывать мастерскую. Это для девочки было так же неожиданно, необычно и радостно, как и телевизор, испытания которым, как сама она стыдливо считала, она не выдержала, опозорилась. Он получал истинное наслаждение от ее восторженных охов и ахов. После того, как посмотрели дядины работы, он подвел ее к своей — к тому времени на месте глиняной лепешки уже выросла почти законченная фигура понуро стоящей лошади — Марата. И что его удивило, ни от зрелища его лепки, ни от живого Марата девочка не высказала восторга или хотя бы удивления. У нас в селе полно лошадей и ишаков, сказала она весьма прозаически. Вот так дела. А ведь дядин Марат был настоящим и теперь почти ежевечерним праздником для него, праздником, к которому он собирался в ближайшее время приобщить и ее, оставляя, самый-самый сюрприз, по его понятию, напоследок, чтобы уж вовсе восхитить, осчастливить, подавить огромной радостью. Но вот, вместо восхищения, обычная фраза — у нас полно... и скучающие, тускнеющие глаза. Кстати, как оказалось впоследствии, на лошади она ездила гораздо лучше пего. Это доводило его до тихого, бессильного бешенства, а она, к тому же, как обычно, по примеру ловких, выросших на чистом воздухе и натуральных продуктах, деревенских детей стала дразнить его — городского хлюпика, хотя он был далеко не слабым, разве, что ездил на лошади чуть похуже, но и этого было достаточно, чтобы до слез, безжалостно ущемить его мальчишеское самолюбие. И девочку, способную ущемить его самолюбие, он внезапно зауважал. Теперь, когда исчезла почти вся целиком выдуманная им сказка о принцессе на соседней даче, вдруг рядом с ним возникло почти такое же крепкое, как он, существо противоположного пола, зверек неизвестный, в котором мальчик почувствовал силу, в это его необычайно привлекало в ней — он впервые на коротком своем веку встречался с подобным зверьком, и тяга к таинственному, тщательно скрываемому от чужих глаз, толкала его как-нибудь поиграть в прятки и с этой красивой девочкой, прижучить ее в темном углу мастерской, когда они там окажутся вдвоем, и что-нибудь сделать, что ему еще представлялось довольно туманным. Случай представился скоро, но как только она интуитивно поняла, чего от нее хотят, он получил такой неожиданно свирепый отпор, что не успел даже изумиться. Тогда он понял, что девочка, кроме всего прочего, сильнее его и угрюмо затосковал. И тут непостижимым, странным образом, снова, как и в первый раз, когда он увидел ее через щель изгороди, все стало выстраиваться в его воображении в голубую, с повторяющимся каждую ночь нехитрым сюжетом, светлую сказку, и девочка, теперь уже больше пахнущая морем и солнцем стала навещать перед сном горячую его постель. Но он уже убедился — принцесса была недотрогой и умела постоять за себя, и зависимой стороной впервые оказался он. Он ложился с краю, она — в своих черных трусиках, дальше которых его воображение отказывалось работать — рядом. И каждый раз одно и то же — нежное, не надоедающее, волнующее, чистое, пахнущее прозрачной солнечной волной.
Было еще много разного, радостного — вместе на Марате (он сидел позади), вместе на пляже, вместе — игры, выдумывать которые он был большой мастер, вместе — телевизор; держались обычно за руки, хотя поначалу ему это очень не понравилось — кроме того, что она все-таки девчонка, с которой стыдно держаться за руки, он смутно ощущал в себе неосознанный нарастающий протест против пробуждающегося стадного чувства, когда самец с самкой должны держаться друг за друга, чтобы не потеряться, не погибнуть. Рука у нее была не по-детски шершавая, деревенская, привыкшая к грубой работе, и это тоже вызывало и нем зависть. А однажды принцесса с жесткими ладонями и тонким, красивым, нежным лицом снизошла и в сумеречный час в тихом углу мастерской, отдыхающей от трудолюбивого дяди, они растерянно, несмело, с отчаянно бьющимися сердцами непроизвольно потянулись друг к другу, ткнулись носами. Она почему-то высунула язык — может, у нее губы пересохли? — и как ожог он почувствовал на щеке горячее и мокрое. Потом, когда отвернулись, не в силах заглянуть друг другу в глаза, он вытер щеку ладонью. Но все равно было очень хорошо, он полюбил девочку.
А через два дня они уехали. Вечером, после отъезда девочки, он вышел к морю, вспомнил ее, хотя ни на минуту не забывал, почувствовал себя бесконечно, безнадежно одиноким в этом мире сверкающих холодных звезд, сел на остывший песок и заплакал, размазывая по лицу слезы. Мокрые щеки напоминали о единственном поцелуе, когда девочка вдруг лизнула его горячим языком.
— Ты мне больше не понадобишься. Вот деньги. Тут полтора куска.
— Но как же так, шеф...
— Я тебе больше не шеф.
— Но как же, Зохраб... Я ведь тебе так... Я ведь все выполнял, все, что ты приказывал.
— Слушай, не нервируй меня. Я сам знаю, что мне делать. Иди.
— Но хоть скажи... Объясни... Чем я тебе не...
— Не могу видеть твою морду, твои торчащие уши, твою лысину. Пошел вон! Привыкли, лакеи, к жирной пище, к дармовщине. Ну уж нет, не всегда так будет... Пора и попоститься.
— Зачем обижаешь, Зохраб? Что я тебе плохого сделал?
— Да что ты мне можешь... ты, микроб, что ты вообще можешь? Не нервируй меня. Мне теперь не нужен секретарь, понял? Вот и все. — И, считая разговор законченным, Зохраб молниеносно сунул в руки оторопевшего бывшего своего помощника конверт с деньгами и вышел из конторы. На улице он подошел к машине и сказал шоферу:
— Поезжай, достань мне билет на Москву на ночной рейс сегодня.
Шофер отъехал, а к Зохрабу подошел, тяжело отдуваясь, отечный, толстый бывший секретарь — вид у него был неважный, лицо бледное, руки заметно тряслись.
— Вот что я тебе скажу, — решительно начал он, но тут же внезапно сник под твердым взглядом Зохраба, съежился, сделался меньше и толще, но хоть и без прежней смелости, вяло, однако договорил, то, что приготовил сказать. — Если уж ты со мной поступаешь так... так... по-свински... И я тоже... я сумею... Ты не смотри, что... Я много про всех вас знаю. А про тебя и говорить нечего. Ты еще горько пожалеешь об этом.
— Что ты имеешь в виду? — спокойно, чуть удивленно спросил Зохраб. — Мне показалось, что ты тут угрожал... Так?
— Вот, вот. Ты еще пожалеешь об этом, — упрямо, но вовсе нерешительно повторил мужчина.
— Брось, брось, — миролюбиво сказал Зохраб, потрепав мужчину по плечу (тот решил было, что теперь самое время остановить подобный жест, стряхнуть ненавистную руку с плеча, но не осмелился). — Глупо это. Если ты постараешься подумать самостоятельно, и если это у тебя получится, то ты поймешь, что мое право перестать платить человеку из своего кармана сто пятьдесят рублей в неделю. Теперь у меня отпала такая необходимость. Понимаешь, мне не нужен, не-е ну-у-уже-ен се-екре-ета-арь... Понимаешь. А глупости, что ты... вернее, что у тебя сорвались с языка, позабудь, выкинь из головы.
— Нет, не выкину. Ты еще очень пожалеешь, — теперь уже смелее, настойчивее произнес мужчина, видимо решив, что еще немного, еще одно усилие и Зохраб сломится и будет вынужден оставить его.
Зохраб некоторое время серьезно, изучающе смотрел на своего бывшего секретаря, вид у него был удрученным, и он подумал в этот момент о том, как легко можно сделать из человека лакея, и как потом трудно его переделать.
— Послушай меня внимательно, — задумчиво проговорил Зохраб таким голосом, словно то, что он сейчас скажет, его вынудили говорить, иначе ни за что бы... — У меня есть несколько хороших парней, которые с удовольствием затыкают рты тем, кто болтает лишнее.
— Ты-ты... т-ты что?! — ошалело выкатил на него свои бесцветные глаза мужчина. — Убрать меня задумал?
Зохраб безнадежно развел руками, промолчал.
Мужчина смотрел на него в страхе.
— Ты — зверь... зверь бешеный... — пролепетал он, не в силах оторвать полного ужаса взгляда от невозмутимого лица Зохраба.
Зохраб еще раз развел руками — ничего не поделаешь, уж каков есть. Мужчина торопливо отошел, почти отбежал от него, стал удаляться на неверных ногах по улочке, но вдруг обернулся подбежал к Зохрабу. Он здорово запыхался.
— Теперь я понял, кто велел убрать Валеха, — тихо, с нескрываемой злобой прошипел он, вытаращив глаза на Зохраба. — Он тебе мешал...
— Бред, — холодно отрезал Зохраб. — Ты бредишь, видно.
Мужчина опять отбежал н уже не оборачиваясь, словно убегая, пошел вдоль тротуара.
Зохраб мрачно глядел ему вслед.
На улицу из ворот вышел длинный, долговязый парень в желтой рубашке, подошел к Зохрабу.
— Я вас искал, шеф, — сказал он.
— Не стоит об этом говорить потому, что ты меня уже нашел, раздраженно отозвался Зохраб, не глядя на парня.
Тот смутился и не решался продолжать.
— А теперь, когда надо говорить, у тебя язык отнялся?
Зохраб явно вымещал на нем досаду на своего бывшего секретаря.
— Говори, что надо?
— Пока реализована половина товара, — сказал парень.
— Б-болваны! — в сердцах выжал сквозь зубы Зохраб. — Дождутся, что весь товар накроют. Где остальное?
— Там же, в подвале, — сказал парень.
— Идиоты, — Зохраб теперь смотрел на парня в желтой рубашке и неожиданно почувствовал, что что-то в нем начинает раздражать. Вот что. Товар разбить на четыре партии, выслать три четверти — Азизу, Ага Кериму, Ашоту, четверть — только четверть, понял? — оставить у нас. Постараться реализовать в три дня. Понял?
— Да, — сказал парень.
— Иди.
Парень с готовностью отбежал к воротам.
— Поди сюда, — тут же велел ему Зохраб, не оборачиваясь.
Тот подошел.
— Вот что, — сказал Зохраб. — Смени рубашку.
— Рубашку? — удивился парень.
— Да, рубашку! — раздраженно повторил Зохраб. — Не могу смотреть на яркое. Надень черную, понял? Черную, будто я умер, а ты в трауре, — мрачно произнес он. — А вот, когда умру на самом деле, наденешь желтую, как на праздник.
— Да что вы, зачем вы так говорите? — неохотно промямлил смутившийся парень.