— Иди.
Через час шофер привез Зохрабу билет на ночной рейс на Москву.
— Я сказал — два билета, — Зохраб был явно не в духе, и шофер, хорошо научившийся распознавать любые оттенки его настроения, тут же заметил это. — Два билета, тебе и мне, — хотя Зохраб отлично помнил, что велел взять один.
— Ошибся, хозяин, извини, — и шофер прекрасно помнил насчет одного билета, и знал, что и Зохраб об этом помнит, и, понимал, что просто сейчас хозяину необходимо на ком-то сорвать, накопившуюся злость. — А я вам буду нужен там? — стараясь изо всех сил произнести эту фразу вежливо, спросил шофер.
— Зачем ты мне в Москве? — презрительно обронил Зохраб. — Я просто лечу выпить кофе в «Национале». Там кофе хороший. Выпью чашечку и назад. Хотелось угостить тебя кофе.
— Извини, я не понял насчет двух. Думал один нужен.
— Ладно, иди.
Я знаю, что говорю, я стану известным скульптором, я стану очень известным скульптором, говорю ему. Усмехается. Ненавижу эту его усмешку, издевательски будто бы усмехается. Ты, говорит, очень самонадеянный мальчик, правда, в твои годы я и не нюхал глины, не держал стэки в руках, я даже не знал, кем стану, когда вырасту, да н потом еще не очень твердо знал, потому, что любое искусство это что-то такое, к чему нужно приходить, уже пройдя какой-то отрезок жизни, познав кое-что и кое-что полюбив, найдя и потеряв, одним словом, приобретя хоть какой-то жизненный опыт, который потом должен перелиться в искусство, но когда я начал работать, то думал только о работе и ни о чем больше, и у меня не было таких грандиозных честолюбивых планов, как у тебя, а это, я знаю, папа вбил тебе в голову, и очень напрасно, скажу тебе, то есть все это необходимо, но об этом надо вовремя забывать, чтобы не оставалось ничего, кроме работы, и не в таких огромных дозах должны быть подобные, с позволения сказать, мысли, а вернее — мечты, иначе они просто помешают тебе работать серьезно. А ведь живопись, скульптура — это адский, тяжелый, изнурительный труд и даже в смысле физическом, понимаешь, малыш, тебе, кроме таланта, предстоит долгие годы развивать (вот это мне особенно не понравилось, насчет того, что долгие годы, нет, у меня все будет гораздо быстрее, чем у дяди Кямала) и мускулы. Да, да ты не улыбайся, какой же скульптор со слабыми руками? И вот что я тебе скажу, малыш — пока получается, слава богу, и я радуюсь за тебя, видишь стараюсь помогать, направлять... нет, нет, пока не нужно, Марьям... у нас тут мужской разговор... чуть позже пообедаем, ладно?.. Так вот, пока получается, хоть иногда ты и не слушаешь моих советов, но то, что тебе предстоит — слишком тяжело и ответственно. Запомни это, малыш, и если на самом деле хочешь стать скульптором, то готовься к тяжкой работе. Я готов, говорю. Вот видишь, как у тебя все быстро, говорит, а в жизни все не так, надо учиться быть терпеливым и бережно относиться к своему таланту. Понял, малыш? Что? Да, теперь пожалуй все, Марьям... Пошли за стол... Дядя Кямал, а вам когда-нибудь хотелось стать королем? Смеется. Ты слышишь, Марьям, что он у меня спрашивает? Вот умора! Да, говорю, королем, вот я, говорю, обязательно стану королем скульпторов, понятно? Опять он за свое, обратился огорченный дядя к жене, у этого мальчика тщеславия хватит на целый полк молодых капитанов. Да, говорю, обязательно стану, вот увидите. Ешь суп, говорит тетушка Марьям, суп стынет...
Назавтра, в двенадцать дня Зохраб сидел в «Национале», пил кофе и краем глаза следил за красивой блондинкой — официанткой, обслуживавшей иностранцев за соседним столиком — старика и старуху в белых брюках, впихивающих икру в сладкую булочку.
Допив кофе, он подозвал ее.
— Девушка.
Она с холодным удивлением распахнула на него свои большие синие глаза.
— Я сейчас позову вашу официантку, — сказала она Зохрабу.
— Нет, — сказал он. — Мне нужны вы.
Она подошла к его столику слабо, прохладно, но вежливо улыбаясь, готовая выслушать его просьбу.
— Я хочу вас, — сказал ей Зохраб. — Даю вам триста рублей. Она раскрыла рот от изумления.
— В-вы... вы с ума сошли... — тихо сказала она, испуганно оглядываясь по сторонам.
— Нет, — не отводя от ее лица спокойного взгляда, проговорил Зохраб. — Просто у меня много лишних денег. Итак?
— A-а... Как я раньше не догадалась, — все так же очень тихо произнесла она. — Вы пьяны?
— Нет.
— Тогда это более, чем странно... Я не понимаю. Отдаю должное вашей наглости, но совершенно не понимаю, за кого вы меня принимаете...
— Э, оставьте, — Зохраб чуть поморщился и слабо махнул рукой. — Я даю вам сейчас пятьсот рублей, вы берете тут номер наверху на полчаса...
— Нет... вы явно не в себе... Как так можно, я не...
— Тысячу.
— Не поняла, — тихо, но теперь уже без всякого удивления, деловито сказала она. — Что вы сказали?
— Тысячу рублей, — повторил Зохраб.
— А-а, — сказала она спокойно, и теперь глядела па него с любопытством.
Тут ее подозвали иностранцы.
— Извините, — сказала она Зохрабу и отошла.
Через несколько минут она сама подошла к его столику.
— Вы меня разыгрываете? — спокойно спросила она.
Зохраб полез в боковой карман пиджака, достал и кинул в кармашек ее фартука тугую пачку. Она взглянула, тихо ахнула.
— Как договорились, — сказал он.
— Через два часа я кончаю смену.
— Нет, сейчас. — сказал он, — через три часа я улетаю.
— Но я ведь на работе... — неуверенно проговорила она.
Он полез в другой карман и новая пачка перекочевала в ее передник.
— Вы возьмите номер на полчаса. — сказал он.
— Подождите меня минутку, — сказала она и отошла.
Через час, когда они уже собирались выходить из номера, она вдруг спросила:
— Вы всегда такой деловой в вопросах любви?
— Да, — сказал он без улыбки. — За три минуты, не снимая шпаги. Как Наполеон. Дела ждут.
— Так уж и три минуты... — она лукаво улыбнулась, желая польстить ему, но он не ответил на ее улыбку.
— Как вас зовут? — спросила она.
— Это неважно, — сказал он.
— И вы не хотите узнать, как зовут меня? — обиженно спросила она.
— Нет, — сказал он.
Он ехал в такси в аэропорт, расслабленно вытянув свои длинные ноги и огорченно рассматривая пятнышко от капли коньяка на брюках.
Уже через пять часов после отлета Зохраба в Москву, шофер ждал его в бакинском аэропорту, на случай, если вдруг хозяин вернется тут же обратно из московского аэропорта — иногда случалось и так, когда вдруг в самолете у Зохраба внезапно менялось настроение. Если б хозяину вздумалось остаться в Москве на неделю, шофер ждал бы его неделю, живя в гостинице тут же — Зохраб редко когда знал наперед время своих отъездов и приездов. На этот раз шоферу повезло — хозяин вернулся предвечерним рейсом.
— Зря ты меня ждал, — сказал Зохраб, усаживаясь рядом с шофером. — Мог бы просто оставить машину. Я бы сам приехал.
Выслушивать это было обидно, потому что шофер знал — поступи он так — обязательно вызвал бы гнев хозяина.
Тем не менее заговорил он первым, подавив обиду.
— Ну, как кофе? — улыбаясь, спросил шофер, когда они выехали на магистраль, ведущую к городу.
— Он стоил мне полторы тысячи, — сказал Зохраб и устало прикрыл глаза.
— Ого-го! — восхищенно воскликнул шофер, но дальше расспрашивать не стал, зная, что хозяину не нравится, когда копаются в подробностях.
Ничего в общем-то, особенного не случилось, просто мальчик впервые ощутил утрату, и как бы она ни казалась незначительной, все-таки, это была первая утрата, и горечь ее ощущалась крайне глубоко и болезненно. Он неприкаянно слонялся по пляжу, по саду и мастерской, но тем местам, где они бывали вдвоем с девочкой, он готов был оросить слезами понурого Марата, на котором они вместе катались, у пего пропал аппетит, и как это ни странно, даже сны, щемяще-радостные, покинули его, девочка не навещала его снов. Он был мрачен целыми днями, и ничто, в том числе и работа, не могло развлечь его. Но проходили дни, и горечь постепенно зарастала в забывчивой мальчишеской душе, горечь таяла под горячим солнцем, ее смывали волны ослепительно-светлого моря. К тому же у дяди дела пошли на лад — он закончил свою, измучившую его, работу, отправил ее куда-то, освобожденный и помолодевший, вернулся на дачу и объявил о своем решении — послезавтра они втроем едут отдыхать в Кисловодск, где папа и мама Зорика наняли им комнату в том же домике, в котором остановились они сами, он уже дал им телеграмму, чтобы встречали, а вот билеты на поезд. Ур-ра! Едем в Кисловодск! Дядя поглядел на обрадованного мальчика и с задумчивой улыбкой произнес что-то в обличение внезапно охватившего его многоопытную душу табунного чувства, подавшись которому он с трудом достал; в разгар сезона билеты в Кисловодск,куда старается попасть летом почти все население не только Баку, но и всего Закавказья, словно там медом помазано... Что именно медом помазано дядя сказал шепотом, склонившись к уху жены, отчего та смущенно, игриво зарделась, и мальчик понял, что слово это не для его ушей, хотя, если б знал дядя, через какую школу уличных мальчишеских драк и матерщины удалось ему пройти в свои одиннадцать лет. Ур-ра! Едем в Кисловодск! — еще раз крикнул пай-мальчик, дабы дядя уверился, как он рад этому сюрпризу.
И поехали. Тогда уж вовсе забылась маленькая, хрупкая принцесса, плакавшая перед телевизором, принцесса, от тела которой исходил волнующий аромат плоти. Новые впечатления заслонили почти все. А нового было немало — во-первых, сам поезд, а вернее, вагон, в котором ехал мальчик с дядей и его женой, потом —тамбур, потом — купе, потом — можно было открывать окно, и когда никто не видел, высовывать голову, чтобы ветер дул в рот, будто стараясь надуть из мальчика большой, легкий шар. И еще — дорога, летнее марево, плывущее вдали, и жаркие, горячие предметы, облитые солнцем, деревья, столбы, люди, лошади, пробегающие вблизи, на все это можно было глядеть бесконечно, все было новым, интересным. И еще — как их встретят папа и мама, как обрадуются, где они будут жить, когда будут ходить гулять — все было волнующим и прекрасным.