Мое слово о докторе Гаазе прозвучит не только ради доброй памяти в связи с 150-летней годовщиной со дня его смерти, не только для того, чтобы лишний раз посетовать, какие невосполнимые потери понесли мы из-за своего беспамятства, но скорей во имя будущего, которое невозможно построить, не опираясь на нашу историю, на великие имена, в том числе моральные заповеди доктора Гааза, который сеял добро, по образному выражению Кони, среди общего равнодушия всевозможных препятствий. Дела доктора Гааза столь многочисленны и разносторонни, что одно перечисление заняло бы десятки страниц. Мы остановимся на тех, что ярче рисуют образ деятельности святого доктора и показывают «прекрасное, – как о нем писали, – устройство его сердца».
Но сперва давайте представим: молодой и успешный врач Фридрих Иосиф Хаас, впоследствии Федор Петрович, обретший врачеванием популярность в Москве, обладатель большого состояния – суконной фабрики, квартиры, выезда в карете на четырех белых лошадях; уже награжденный Владимирским крестом 4-й степени, призывается князем Голицыным, генерал-губернатором Москвы, среди самых достойных, в только что образованный тюремный комитет. «Послужить, – по словам князя, – великому и трудному делу преобразования тюрем. Мы будем только счастливы, что найдем… что злейшие из преступников никогда не безнадежны к исправлению». Ах, эти бы слова да нынешним князьям в уши!
Но Голицыным, как подчеркивает Кони, был лишь дан толчок, была указана возвышенная задача. Задача эта могла оказаться неисполнимой, если бы не нашелся человек, посвятивший ей свою жизнь. Предавшись заботе об участи арестантов, Гааз оставил свою практику, раздал все средства. Исчезли лошади и карета, с молотка пошла и суконная фабрика, обветшал старомодный костюм. В 1853 году, когда доктор умер, хоронили некогда видного московского врача, ставшего, по мнению некоторых, смешным и одиноким чудаком, за счет полиции. Тюремному комитету доктор отдал 25 лет жизни. При первом знакомстве с московскими тюрьмами доктор испытал сильнейшее душевное потрясение и описал московскому генерал-губернатору состояние этих тюрем как «наводящих ужас». По словам Кони: «…Он тотчас прозрел сквозь загрубелые черты арестанта нестираемый образ человека, образ существа, которому доступно страдание. На уменьшение этого страдания он и направил свою деятельность».
Ну что ж, времена меняются, а «общее равнодушие и препятствия» никуда не исчезли. Иной раз кажется, что они увеличились. В этом плане не могу не соотнести наш скромный опыт с опытом доктора Гааза. Призванные новой властью десять лет назад послужить трудному делу возрождения России в общественной комиссии по вопросам помилования, мы тоже испытали потрясение и пришли в ужас от правового средневековья и миллионов арестантов; их призывы о помощи не слишком отличались от жалоб пациентов доктора Гааза.
Нам открылось, что наше население, наше общество, как и власть, вопреки традиционному представлению о широкой русской душе, на самом деле чрезвычайно жестоко. Может, даже более жестоко, чем во времена Гааза. Известен случай, когда вопреки приказу московского градоначальника не водить арестантов через Москву, чтобы они не тревожили горожан своим видом, доктор Гааз посчитал вредным «ограждать счастливых от напоминания о несчастных». Он настаивал, чтобы арестантов проводили через центр города, где сердобольные жители бросят им кусок хлеба. Такова традиция на Руси. У Гоголя есть описание, как люди несут ссыльным калачи, яйца, одежду, причем нет никакой ненависти к преступнику, но есть желание утешить, как брат брата.
Сегодня, уверяю вас, ни зэков не проведут через город, разве что под покровом ночи провезут на «воронке», ни жители их не утешат, а могут, вместо хлеба, забросать и камнями. «Счастливые» от «несчастных» теперь отделены прочно колючей проволокой, это два мира: люди, попавшие в тюрьму (а у нас проходят через следственные изоляторы около 5 миллионов человек в год), молят о милости, криком кричат о помощи, в то время как другие, те, что на свободе, в лучшем случае стараются ничего не замечать, а в худшем требуют еще большего ужесточения наказания, возобновления смертных казней или даже расправы над виновными без суда и следствия. Взывать в таких условиях к жалости в России все равно, что кричать в пустоту. Вот разница между нами и временем доктора Гааза.
Наша комиссия по помилованию просуществовала почти десять лет, до 2001 года. Ее называли островком милосердия в океане жестокости. Жестокости по отношению к заключенным, но и к тем, кто пытается их защитить. Гаазовский тюремный комитет прожил куда дольше. Хотя и над ним вдоволь поиздевались. Доктору Гаазу приклеивают имя «безрассудного утрированного филантропа, затрудняющего начальство перепиской и соблазняющего арестантов». Соблазняющего, то есть внушающего надежду.
Получив возможность управлять пересыльной тюрьмой, а потом больницей, доктор смог воочию увидеть жизнь ссыльных. Особенно его поражает, что люди, идущие этапом в Сибирь на тысячи верст, сильные, слабые, больные и вовсе немощные, – днем и ночью сомкнуты железным прутом, который не дает им возможности нормально идти и нормально отдыхать. Сильные, изнемогая, тащат на себе слабых и даже мертвых. Доктор Гааз тотчас забил тревогу, начав борьбу против этого орудия пытки. Он обращается к князю Голицыну и находит в нем поддержку. Князь Голицын специально посетил тюрьму (можно ли сегодня такое представить?!) и выступил против прута в особой записке, обратившись к министру МВД, а потом к самому государю. Через несколько лет борьбы прут заменили цепью, но ссыльные продолжали мучиться, обмораживая кожу рук. Тогда доктор Гааз изготавливает облегченные кандалы и сам испытывает их на себе. Они облегчают участь арестантов и называются «гаазовскими».
Но князь Голицын уехал лечиться за границу и вскоре умер, а начальство стало отказывать Гаазу менять прут на кандалы. Доктор пишет жалобу новому губернатору, но тот предлагает вообще «удалить сего доктора от его обязанностей». Неистовый доктор пишет горячее письмо прусскому королю, умоляя сообщить об этом своей сестре, русской государыне, которая бы, в свою очередь, поведала бы государю об ужасах ссылки на пруте. Но и это не помогло. Новый градоначальник находит предложения господина Гааза «не заслуживающими внимания». Семидесятилетний доктор Гааз, прочтя это, заплакал. «Один, – пишет Кони, – без всякой помощи, окруженный неуловимыми, но осязаемыми противодействиями…»
Как это знакомо, когда тебя незримо морально избивают, как будто резиновыми дубинками, которые не оставляют следов, но душу превращают всмятку. Однажды, должен впервые признаться, и наша комиссия не выдержала ударов. Не имея возможности донести это наверх, в отчаянии обратился я к госпоже фон Штудниц, которая, встречаясь с женой нашего Президента, смогла бы через нее передать наше письмо. История, как видите, повторяется. Хотя нам, как и доктору Гаазу, спасти положение не удалось.
Не могу не упомянуть здесь о том, что именно господин фон Штудниц и его супруга создали благотворительный фонд помощи российским заключенным «Перспектива» и даже сейчас, закончив пребывание в России, остаются его покровителями.
Из биографии доктора Гааза известно, что он предлагал, по примеру Гамбурга, ввести в Москве скорую помощь, ибо, не получив своевременно помощь, умирало много народу. Ему отвечали, что мера излишняя и бесполезная, ибо, при каждой части города есть положенный по штату лекарь. Доктор втолковывает другим врачам о пользе прививки от оспы. Его бумагу отсылают «по принадлежности», то есть кладут под сукно. Доктор просит создать при больнице бесплатные кровати для бедных, ибо в приеме отказано трем тысячам больных и многие прямо на улице скончались. Ему снова отказывают. Лишь построив арестантскую больницу, доктор вопреки запретам лечит там и бедняков. Кони отмечает его главную черту: гармоничное согласие слова и дела.
Каждому акту помощи арестантам противопоставлялись тысячи препятствий со стороны администрации, которая обвиняла его в «беспокойном характере» или даже в «неблагонадежности», поскольку он чужеземец, из немцев. «Конторе неизвестно, – пишут в одном из доносов, – какими путями достиг, будучи иноземцем, доктор Гааз чинов». Сейчас бы, наверное, его обвинили в коррупции, даже в шпионаже, а наша бдительная Дума потребовала бы немедленного вмешательства прокуратуры, как это случилось с господином Соросом, многие годы безвозмездно помогавшим спасению нашей культуры и науки.
Но доктора Гааза таки обвинили в перерасходовании средств, когда он ремонтировал тюремную больницу, и 19 лет вели расследование, несмотря на письменное обещание доктора заплатить сумму из собственных средств. Которые, правда, он все и давно потратил на нужды заключенных. И хоть через много лет его оправдали, но цель отомстить честному человеку, уязвить его в самое больное место, была достигнута.
После шестнадцати лет работы доктор Гааз обращается с просьбой о российском гражданстве. «Я посвятил свои силы на служение страждущего человечества в России и не получил право на усыновление, говоря, что я иноземец. Я буду весьма несчастлив».
Но это исключение. Доктор никогда не жаловался и не рассказывал о себе, только о заключенных. Он не пил, ел умеренно, но, когда угощали фруктами, клал в карман: «Это для больных».
Обличая мучительную тюремную систему, Кони, видный юрист, который и сам потратил много сил на гуманизацию тюрем, пишет: у этих тюрем мрачные сырые своды, грязные окна без света и воздуха, традиционная «параша» в углу. Помещения битком набиты народом, и вследствие отравленного воздуха еженедельно приходилось уносить в больницу более десяти человек. Для сравнения скажу, что тюрьмы, которые мы посещали спустя два века, практически были те же самые, постройки екатерининских времен, только на окна надеты так называемые «намордники», с которыми света и воздуха стало еще меньше. Сохранялась до наших времен и «параша», и грязь, и отсутствие гигиены, и большая скученность, когда заключенные спят в очередь. Но вот доктору Гаазу, несмотря на все противодействия, удается, за счет спонсоров, отремонтировать одно крыло пересыльной тюрьмы и придать ей вполне человеческий вид: большие окна, светлые стены, зеленые насаждения во дворе. Он же организует для арестантов мастерские: сапожные, переплетные и даже школу для детей арестантов.