– О, – восклицает он, – я здесь не живу!
– О, правда? – отзываюсь я. – В самом деле?
– Я здесь просто в гостях, – говорит он.
– Ну конечно же в гостях, – отвечаю я, после чего жду.
Он обводит взглядом всех, кто сидит на своих местах за обеденными столами, смотрит на ходунки и инвалидные кресла, выстроившиеся вдоль стены. На улыбающихся акул.
– У меня очень красивый дом, – говорит он. – С белым забором и гаражом на две машины.
Мы едим наши фрикадельки. Малый, который здесь не живет, явно хочет мне что-то сказать. Но я его обидела. Он всегда обижается, когда забываешь, что он здесь не живет.
Однако вскоре не выдерживает.
– Вы слышали? – спрашивает он у меня. Он всегда все знает. Для человека, который здесь не живет, он много чего знает об этом месте.
Отвечаю ему не сразу. Смотрю на остальных, сидящих вокруг нас в столовой. Непохоже, чтобы кто-то из них так уж много чего знал. Об этом месте или о чем-то еще. Но мне нужно быть любезной. Судя по тому, как они всматриваются в свои тарелки, им явно очень хочется как можно больше разузнать хотя бы о своих фрикадельках.
– Что слышала? – говорю я.
– Новости.
– Иногда. Уже не так часто. Мне не нравятся все эти улыбки.
– Да нет же… Вы слышали, что тут произошло? Здесь, в этом месте?
– Была доставка. Что-то привезли, – говорю я ему. Он не единственный, кто знает об этом.
– Кто-то умер, – говорит он.
А затем все мне выкладывает. Кто-то выпал из окна. Одной из комнат на верхнем этаже. Свалился прямо на парковку – и насмерть. Знает он не так уж много, но то, что он знает, наполняет его большой гордостью. Шепчет он так громко, что, наверное, слышно всем остальным. Глаза у него горят. И, как мне кажется, даже дрожат руки.
– Вы, наверное, очень рады, – говорю я.
Вид у него опять изумленный – и опять обиженный. То, что я сейчас сказала, – это явно не то, что можно было бы счесть, как это… применимым. Приемлемым.
Я иду в комнату своей приятельницы. Дверь открыта, я заглядываю внутрь, но моей приятельницы там нет…
– Здравствуйте, милочка, – говорит она.
Я говорю ей то же самое. Мы с ней частенько так поступаем, даже когда помним, как кого зовут. Я поступаю так и со своей дочерью и сыном – «милочка», «золотко», «зайчик» и так далее.
Она полусидит в кровати, лицом к окну. Это окно отличается от моего. Мое лучше. Ее окно выходит на парковку, а из моего, конечно, видны деревья. А еще в комнате есть единственный стул – такой же, как и в моей комнате. Он стоит прямо возле кровати. Я сажусь на него, ставлю рядом свой ходунок.
– Скрэббл? – как всегда, предлагает моя приятельница.
Иногда я пропускаю ее слова мимо ушей, но только не сегодня.
– Почему бы и нет? – отвечаю я.
– В самом деле, почему бы и нет? – говорит она, пытаясь нашарить коробку с игрой на этом, как его там – таком же, как у меня, – и, как всегда, смахивает на пол чью-то фотографию.
– Твою ж мать! – восклицает моя приятельница.
Говорю ей, чтобы не беспокоилась. Девушка из Малайзии потом ее подберет, когда придет раздавать лекарства. Наконец моя приятельница раскладывает доску для игры в скрэббл на кровати между нами. Кстати, до сих не пойму, почему эта квадратная штуковина называется «доска», тем более что она пластмассовая.
– Какими желаете играть? – спрашивает она.
– Черными, – отвечаю я ей.
– Я, пожалуй, тоже буду черными, – говорит она и вручает мне горсть этих, как их, с нарисованными на них буквами.
Мы с приятельницей некоторое время играем в скрэббл. У нас это не особо получается, но нам все равно. У нее свои части доски, а у меня свои. Мы не опираемся на слова друг друга, никогда не используем буквы друг друга, но всегда готовы друг друга похвалить.
– Что это за слово? – может спросить она.
– Збтосмти, – отвечаю я ей.
– Просто поразительно! – говорит она.
Если кому-то из нас не нравится какое-то слово, мы хватаем буквы в горсть и швыряем их на пол, чтобы потом их подобрала девушка из Перу.
Через какое-то время моя приятельница решает, что игра окончена.
– Я выиграла, – объявляет она. – Но не расстраивайтесь, Роза, вы отлично сражались.
– Знаю, – говорю я ей. Она всегда называет меня по имени, когда ей хочется повыделываться.
– Увидимся за обедом? – спрашивает она. – Я думаю, сегодня будет что-то особенное.
Мы обе смеемся.
Но я знаю, что моей приятельницы здесь нет. Знаю, что сейчас я единственный человек в ее комнате. Я прекрасно это понимаю.
Моя дочь один за другим переносит горшки с цветами с ковра под моим окном в ванную комнату, где ставит их в ванну. Подхватывая очередной горшок, она лишь вздыхает. Каждое растение в горшке – это еще один тяжкий крест в ее жизни.
– С тобой точно всё в порядке? – спрашивает она у меня.
Как видно, успела поговорить с братом.
– Моя приятельница выпала из окна, – говорю я.
– Постарайся не зацикливаться на этом, мам, – советует мне моя дочь. Еще один тяжкий крест в жизни ей явно не требуется.
Я вижу, как она вылетает из окна. То есть моя приятельница. Заляпанная фрикадельками ночнушка с незабудками, как мне кажется, не слишком-то хороший паразит… парашют.
В моей ванной комнате есть все, что только можно пожелать, в том числе множество приспособлений, которые не дадут вам упасть, сломать шею и так далее. Прямо сейчас она больше похожа на джунгли – из-за растений в ванне. Моя дочь поливает их из такой пластмассовой штуки. Такого вот рода вещами она обычно и занимается. Она беспокоится, что вода из горшков протечет на ковер под моим окном, если я буду поливать их там. Такого вот рода вещи ее обычно и волнуют.
– Ты приняла свои лекарства? – спрашивает она.
– Мне их принесла девушка с Сицилии. Вместе с чашкой чая и печеньем.
Вид у моей дочери раздраженный. Она не любит, когда слишком много подробностей. У нее очень насыщенная жизнь. В ней и так слишком много подробностей – больше уже не лезет.
– Не знаю, смогу ли я завтра прийти, – говорит она мне. – У Чарити школьная экскурсия.
– Ничего страшного, золотко. Как она?
– Я уже говорила тебе, мам… У нее проблемы с биологией.
– Бедняжка… Образование – это так… важно. А как дела у… другой?
Она смотрит на меня и вздыхает. Ее расстраивает, когда я чего-то не помню.
– Фелисити, мам. У нее на данный момент некоторые сложности с производственной практикой.
– Какая жалость, – говорю я ей.
У меня окно намного лучше, чем у моей приятельницы.
Всю ночь я лежу в своей постели, глядя в лицо происходящему. Правда, в комнате полная тьма, так что тут явно не тьма всего, чему можно глядеть в лицо. Вообще-то чему я сейчас гляжу в лицо – это потолок. Лежа в постели и глядя вверх, только его я и вижу. Так что смотрю на него. Интересного в нем мало, но тем не менее. Он белый, так что только на него и остается смотреть ночью, когда все остальное в моей комнате укутано глубокими темными тенями. Телевизор, висящий под потолком в углу, укутан еще более глубокими и темными тенями, поскольку после моего последнего на сегодня приема лекарств его выключили. Та штуковина с фотографиями тоже темная, так что не видно, что все там улыбаются. Большой ежедневник раскрыт, хотя в темноте ничего там не прочтешь, да и в любом случае было бы неправильно читать о том, что, как там написано, должно произойти завтра, до наступления завтрашнего дня.
За окном обычно еще темней, если только нет луны, но даже если она есть, то до нее слишком уж далеко. Помимо луны, в ванной есть крошечная лампочка, так что ты не свернешь себе шею, если встанешь с кровати, чтобы зайти туда. Но зачем мне вставать посреди ночи только для того, чтобы зайти в ванную и свернуть себе шею?
Да и в любом случае дело не в темноте. Дело во времени.
Время – вот что самое необычное в этом месте.
Хотя нет… В этом месте так много времени, что в нем нет абсолютно ничего необычного.
Уж чего-чего, а времени здесь в избытке.
По ночам в этом месте ты живешь вечно.
В общем, ночь длится вечно, а поскольку я, насколько мне известно, все еще жива, то и живу вечно вместе с ней.
Ничего не происходит и продолжает не происходить, а потом не происходит и дальше. Так что все это так и тянется, стоя при этом на месте, и я тоже стою на месте, хотя в этот момент и лежу.
Тем не менее… Если, лежа в постели в этом месте, вы хорошенько прислушаетесь, то сможете услышать то, что творится за пределами вашей собственной темноты. Можете услышать, как дышат люди. Или как не дышат, что немного сложней. Вы можете прислушаться к ним, если вам надоест потолок. Иногда можно услышать, как они вспоминают – что вроде должно быть интересно, но на самом деле еще скучней, чем чье-то дыхание или потолок.
Но вот что странно касательно времени – пусть даже в этом и нет ничего необычного, – так это что оно бывает двух разных типов.
Есть время, которое бесконечно. В это время ничего не происходит. Абсолютно ничего не происходит, кроме самого течения времени. Это время, которое страдает бессовестницей… бессонницей. Единственный способ избежать его – это наконец заснуть или умереть, а я сейчас не сплю и не мертва, насколько могу судить.
А кроме того, есть крошечные отрезки времени, которые не бесконечны. Они все-таки заканчиваются, причем заканчиваются очень быстро. Внезапно появляются, а затем столь же внезапно исчезают. Вот они есть, а вот уже нет. Хотя сейчас их нет, что бы они собой ни являли. То, что есть, – это, естественно, потолок, а еще бессонница.
Я знаю, что являет собой этот второй тип времени. Конечно же знаю. Эти крошечные обрывки времени – это прошлое. То, что происходило когда-то давным-давно. И все же…
Это лишь настоящее длится так долго, что кажется, будто ты в нем уже очень давно. Прошлое же внезапно и полно событий, которые самые что ни на есть настоящие и происходят прямо в настоящий момент.