В этом есть какой-то пародонт… парадокс.
А вот вам и еще один: бесконечное темное настоящее тоже все-таки когда-то наконец заканчивается. В окне появляется свет. Но ты этого не видишь. Или же видишь, но, прежде чем увидеть его, ты его слышишь. В окне появляется звук. А скорее шум.
Он громкий. Он слышен прямо сейчас. Он самый что ни на есть настоящий.
И он вроде как мне смутно знаком.
Иногда я заблуждаюсь. А иногда блуждаю. Я и мой ходунок. Мой ходунок и я. Мы блуждаем по надраенным коридорам, в которых славный парнишка моет полы… Полы в которых моет славный парнишка.
Мы с моим ходунком едем в этой штуке, в фильте… лифте. У меня выходит управляться с его кнопками, большими и яркими, получше, чем с кнопками и пуговками на моей блузке. В лифте есть табличка, предупреждающая о том, что им нельзя пользоваться в случае возгорания. И рядом картинка, для наглядности – человечек, прямо над головой у которого вздымаются языки пламени. Я сейчас не горю, так что всё в порядке. Обычно я стараюсь соблюдать правила.
Я хорошо ориентируюсь в этом месте. Иногда я невидима и могу пойти куда только захочу. А иногда может показаться, что это не так – показываюсь всем остальным опять. Видимо, опять становлюсь видимой. Мне улыбаются. Или улыбаются и хмурятся, если это Сердитая Медсестра. Меня называют лапочкой. Мне говорят, что я наверняка не отказалась бы от чашечки чая. Меня спрашивают, не ищу ли я, где играют в бинго. Но когда они слишком заняты, чем-то озабочены или не в настроении, то я опять становлюсь невидимой и могу заблуждаться где только захочу.
Конечно, в этом месте есть и другие люди, которые делают то же самое. Некоторые из них тоже невидимы. Некоторые любят, когда им улыбаются. Так что иногда я и сама улыбаюсь им, просто из вежливости. А кое-кто из них и вправду не прочь сыграть в бинго.
В этом месте встречаются все типы совершенно разных людей. Или, по крайней мере, несколько типов совершенно разных людей. Некоторые, вроде моей приятельницы, почти никогда не выходят из своих комнат, кроме как за фрикадельками или чтобы сыграть в бинго. Одни из них на редкость молчаливы, другие же вечно горят желанием что-то тебе рассказать. Некоторые рассказывают что-то самим себе, разговаривают сами с собой, сидя в своих инвалидных креслах, выстроившихся в ряд у стены, – глубоко погрузившись в беседу с самими собой и задавая себе всякие важные вопросы: например, зачем их креслам-каталкам колеса, тогда как всё, что они делают, это сидят в них возле стены.
Тогда как я… Тогда как я могу свободно бродить, где только захочу. Вверх и вниз, туда и сюда – до самых стеклянных раздвижных дверей, которые выходят на парковку.
Мне нравятся раздвижные двери, когда они раздвигаются сами собой. Когда они видят, что вы приближаетесь, и тут же открываются – как будто знают, чего вы хотите. Другие двери вообще не откроются, если только вы не знаете этот, как его там… Код. Если вы его знаете, то все проще простого. А если нет, тогда пиши пропало, если только вдруг не появится кто-нибудь, кто знает код, и не потычет пальцем в эту маленькую штуковину, похожую на доску для игры в скрэббл рядом с дверью, после чего она откроется, и вы со своим ходунком проскользнете за порог вслед за ним, прежде чем дверь успеет опять закрыться – как будто вы с самого начала знали этот код, но просто так уж вышло, что этот человек успел набрать его раньше вас. Этот фокус срабатывает чаще, чем вы думаете.
Однако только не у больших раздвижных дверей главного входа. Их охраняет Сердитая Медсестра. Она сидит в своем кабинете, укрывшись за вазой с цветами, и тут же высовывается оттуда, стоит вам объявиться поблизости – хоть вы об этом заранее и не объявляете. Как будто чувствует ваше приближение.
«Могу я вам чем-то помочь, лапочка?» – спросит она в этом случае.
От лютой, ядовитой ярости, с которой это произносится, всякий раз просто оторопь берет. А иногда она заходит даже еще дальше.
«Чем конкретно я могу вам помочь?» – может спросить в таких случаях она. А потом улыбнуться. В такие моменты нужно хорошенько контролировать свой кишечник.
Она очень хороша в своем деле, эта Сердитая Медсестра.
Сегодня она разговаривает по телефону, и если б я могла, то открыла бы эти большие стеклянные раздвижные двери и вышла на парковку. Но, естественно, я не знаю, как их открыть, а вокруг никого нет. На парковке тоже ни души. Ни души, ни тела. Только чей-то сын складывает кого-то, усаживая на пассажирское сиденье машины и бережно обращаясь с его головой, чтобы отвезти в какое-нибудь милое местечко выпить чаю.
Сердитая Медсестра уже заметила меня. Она прикрывает телефон рукой, как будто для нее важно, чтобы я его не увидела.
– Чем конкретно я могу вам помочь, лапочка? – предостерегающе спрашивает она у меня.
Я ее не боюсь.
– Моей приятельницы нет в ее комнате, – го– ворю я ей.
– Не переживайте на этот счет, лапочка, – угрожает она.
Я ничего не отвечаю. И не двигаюсь с места. Ей это явно не по нутру.
– Что вам сейчас нужно, так это хорошая партия в бинго, – говорит она.
Я бы предпочла, чтоб меня разорвали на части лошадьми.
– Уверена, это было бы просто чудесно, – отзываюсь я и опять смотрю на парковку.
Мы понимаем друг друга.
У меня окно лучше, чем окно у моей приятельницы… Лучше окна моей приятельницы. Неприятель моего неприятеля – мой приятель. Окно моей приятельницы – приятель моего окна. Слова – они такие…
Мое окно заполнено деревьями. Близкими и далекими. Такими близкими, что самих деревьев не видно, видны только листья. И такими далекими, что деревья видны, а листья уже нет – понятно лишь, что они зеленые. В общем, как там в этой пословице говорится: за деревьями не видать леса?
Я смотрю на эти деревья, когда не разглядываю улыбающиеся фотографии, стоящие на этом, как его там, или не пялюсь в надоедливый телевизор. Я не знаю, что это за деревья. Но это явно деревья. Я не знаю, как они называются, эти деревья. Я не знаю их названий или имен. Хотя беспокоит меня не это. А то, что я люблю их. Что, впрочем, меня тоже особо не беспокоит. А вот что беспокоит, так это что я не знаю, по какой именно причине я их люблю. Или как именно я их люблю.
Именно… Имя… Должно же это как-то именоваться?
Как бы там ни было, когда я смотрю в свое окно и вижу деревья, то там всегда есть и что-то еще. Что-то, что я люблю. Или что-то, что я помню, как любила, – почти помню. Я провожу уйму времени, почти вспоминая. Вообще-то это меня тоже особо не беспокоит, по большому счету. Но что-то там все-таки есть.
Моя дочь говорит, что это здорово, когда за окном деревья. Я отвечаю ей, что не пойму, о чем это она. В каком это смысле «здорово»? При чем тут здоровье? Она говорит мне, что я просто невыносима и что у нее нет времени на эти мои игры. На деревья у нее тоже нет времени. Моя дочь ничего не смыслит в деревьях. Она ничего не смыслит и в комнатных растениях, раз уж на то пошло, – знает лишь, что их нужно поливать и что они могут испортить ковер. И что это еще одна вещь, на которую у нее нет времени. Она такая хорошая дочь…
Мой сын никогда не смотрит в мое окно. Он даже деревьев не видит. Когда он в своей обычной манере обводит взглядом мою комнату, то видит то, за что платит. Или за что плачу́ я. Или за что он платит с моего счета, поскольку обладает Властью Вечности [5]. Счета, который мой сын почему-то именует словом «аккаунт», хотя это вроде одно и то же. И каждый раз, приходя сюда, он почему-то переставляет фото дядечки постарше от стенки на самый край этого, как его. Он такой хороший сын…
Иногда, когда он спрашивает у меня, чем я сегодня занималась, я отвечаю, что смотрела в окно. Говорю ему, что, надеюсь, у него нет возражений, поскольку в ежедневнике про это ничего не написано.
Но когда я смотрю в свое окно – когда вижу деревья, которые далеко, и листья, которые близко, – то там всегда есть и что-то еще. Интересно, а как насчет окна моей приятельницы? Когда она смотрит в свое окно, за которым парковка, то там тоже есть что-то еще? Там тоже еще что-то есть? В моем окне определенно что-то есть. Или я просто невыносима?
Моей приятельницы опять нет в ее комнате. Опять моей приятельницы нет в ее комнате. Там есть кто-то другой. Мужчина. На кровати моей приятельницы лежит какой-то мужчина и смотрит телевизор. Во всяком случае, смотрит на него. Лежит он на спине, с открытым ртом. Я подозреваю, что надолго он там не задержится. Мужчины редко задерживаются в этом месте. За исключением того малого, который здесь не живет, естественно. Когда этот субъект, который сейчас лежит на кровати моей приятельницы, уйдет, то не исключено, что моя приятельница вернется сюда.
Решаю спросить об этом у Доктора, или кто он там такой на самом деле, для чего подхожу к его кабинету, который расположен по соседству с кабинетом Сердитой Медсестры. Дверь открыта. Он часто говорит, что дверь в его кабинет всегда открыта, что не соответствует действительности, но сегодня это так.
Доктор, или кто он там такой на самом деле, мнет большими пальцами свой смартфон, как это делают молодые люди. Я знаю, что такое смартфон – «умный телефон». Фелисити и Частити [6] просто не выпускают свои из рук, отчего у вас наверняка может сложиться впечатление, что они и вправду очень умные. В смысле Фелисити и Частити, а не их смартфоны – те умные уже по определению. Доктор, или кто он там такой на самом деле, очень молод. Я бы сказала, лет четырнадцати. Но такого же не может быть, так ведь? Он сейчас не в школе, как Фелисити и Частити. Он здесь, и он врач, или кто он там такой на самом деле. Если, конечно, только у него сейчас не эта, как ее… производственная практика. Как у Фелисити. Или у Частити. Хотя, по-моему, все-таки вряд ли.
Увидев, что я стою в дверях его кабинета, он улыбается мне так, словно готов съесть меня целиком. Он очень красивый. Он хочет понравиться вам. И ведет себя так, будто вы ему тоже нравитесь.