Все это было на войне — страница extra из 2

От далеких карпатских отрогов,

От широких венгерских долин,

По полям, по лесам, по дорогам

Слышен голос знакомый один.

В этом голосе слово привета,

Слово верной, сыновней любви

Казаков, обошедших полсвета,

Не склонивших знамена свои.

Здравствуй, Дон, наш родной Дон Иваныч,

Ты казачьего войска отец,

Здравствуй, тихий соленый наш Маныч,

Здравствуй, отрок казачий — Донец!

Мы рубились в сраженьях опасных,

Не роняли казачьих клинков,

И мелькали, как пламя, лампасы

Среди улиц чужих, городов.

Мы твою возвеличили славу,

Дон Иваныч, отец наш родной,

За тебя отомстили по праву,

Край наш светлый, широкий, степной.

Мы отмыли водой ключевою

Кровь фашистскую с острых клинков

И готовим в дорогу с собою

Рыжебоких своих дончаков.

…Слышит Дон это слово привета,

И студеной волною журчит,

И от радости, солнца и света

В днища старых баркасов стучит.

Шелестит поутру камышами

В необъятных владеньях своих

Да играет волной с голышами

На песчаных откосах крутых.

А над ним, если выйти на берег

Да на степь золотую взглянуть,

Не узнать, не понять, не поверить —

Колос вышел, поднялся по грудь.

Все пройдя, все узнав, все изведав,

Через смерть, через дым, через кровь

Урожаем счастливой победы

Дон наполнен до самых краев.

Шум работ не смолкает и на ночь

Над широкой казачьей рекой.

Ой ты, Дон, наш родной Дон Иваныч,

Тихий Дон наш, отец дорогой.

Лежали запорошенные степи,

Над ними низко плыли облака,

Под снегом стыл холодный серый пепел

У обожженного известняка.

Потом пришла весна. Ручьи запели,

И небо засияло синевой —

И хутор тот, где петь и жить умели,

Открылся взгляду черный, неживой.

К сырой земле, домой вернулись люди,

Туда, где был спален их отчий кров,—

В тряпье пришли бесчисленные судьи,

Жильцы степных оврагов и яров.

Они жилища строили из глины,

Из камня желтого, из тяжких мук,

Не разгибая согнутые спины,

Сдирая в кровь ладони черных рук.

Войной побитые, поля лежали;

Тянулись каждой травкою к теплу,

И для земли своей, для урожая

Сбирали люди горькую золу.

В золе той было жаркое дыханье,

Их дом сгоревший, думы и любовь,

Вечерних зорь степное полыханье,

Все, что кончалось, начинаясь вновь.

Взошла пшеница дружно над землею

Зелеными ростками без числа.

Пропитанная кровью и золою,

Она росла, желанная, росла!

Под первым солнцем росами блистала,

Ловила тень скользящих облаков…

Так серебро золы перерастало

В степное золото хлебов.

— Что было в поле? — В поле был блиндаж,

Он сохранился ладный, в три наката.

— А что росло над ним? — Над ним? Фураж.

Трава — по-мирному, густая мята.

— Но ведь война давно уже прошла,

Сражения былые отгремели,

Так почему же в поле у села

Зарыть блиндаж военный не сумели?

— Зарыть блиндаж? А Костя-бригадир —

Он чувствует себя еще солдатом.

Он до сих пор не снял еще мундир,

Хотя погоны старшины он спрятал.

Он так доволен, что нашел блиндаж

На поле, где посеяна озимка.

Он командир, он полеводец наш,

Он до сих пор, как на военном снимке.

— А правду ли в станице говорят,

Что будто к Маше засылал он сватов?

— Ну, в этом уж блиндаж не виноват,

Фураж виновен, мята виновата…

Ты смотришь, Марфа, как побег зеленый

Перегоняет темную лозу;

Ты видишь виноградник опаленный,

Покинутый в ненастье и грозу.

Ты оправляешь волосы седые

И вспоминаешь, сколько лет тому,

Когда ты ночью в годы молодые

На виноградник бегала к нему?

Потом он мужем стал твоим законным,

Потом война пришла. И чем помочь,

Когда на винограднике зеленом

Ты с ним прощалась, расставаясь в ночь?

И он ушел уже перед рассветом,

А ты стояла, не пролив слезы…

Ты не забудешь расставанье это,

Как первое свиданье у лозы.

И где он был, что стало с ним, не знала,

Не ведала, не плакала… Ждала!

На снег смотрела, на рассвете алый,

На тропку, что от хутора вела.

И не было ни вести, ни привета…

Но вдруг тебе станичник передал,

Что будто бы у Миллерово где-то

Твой муж убит в атаке наповал…

Ты не поверила, ночами ожидала;

И дом, и сад, и двор был полон им;

Одна на винограднике рыдала,

Припав к корням, корявым и сухим.

И год прошел. Недаром был он прожит,

Ты, в смерть еще не веря до конца,

Увидела, что сын растет похожим

И взором и усмешкой на отца.

Пришла весна… И даже из ограды

Росли сережек белые цветы…

И вышел сын с тобой на виноградник,

Где пахли снегом первые листы.

Смотря на виноградник опаленный,

Покинутый в ненастье и грозу,

Ты видишь, Марфа, как побег зеленый

Перегоняет старую лозу.

Среди разбитых кирпичей,

Дрожа изодранной корой,

Сто пятьдесят слепых ночей

Она стояла, как герой,

Как те герои, что кругом

У ног ее лежали в ряд,

Как каждый камень, каждый дом,

Как весь багровый Сталинград.

Война ушла, весна пришла,

И вишня снова расцвела

И отцвела… И вот висят,

Под солнцем ягоды блестят.

Уже не кровь — вишневый цвет,

Уже не дым — вдали рассвет,

Уже не бред — в землянке сон,

Уже не смерть — железа звон.

Искала долго свой очаг

Седая женщина в пыли.

Печаль и гнев в ее очах

Вперед на много дней легли.

Вдруг увидала: средь камней

Стояла вишня в двух шагах,

И догадалась: перед ней

Лежал ее жилища прах,

Но рядом вишня так цвела,

Ветвями так к себе звала,

Что пепел женщина смела,

Шатаясь, к вишне подошла,

Припала к ней…

И с той поры

Здесь зазвенели топоры,

У вишни тонкой, вкруг нее,

Над Волгой — новое жилье.

Не спит мальчишка в хате темной,

Глаза откроет, и в окне

Он видит заревом огромным

Огонь за хатой в стороне.

Он мать зовет, дрожит в испуге:

— Ой, мамо, ворог…

                                 Спрячь меня…

Но мать спокойна: то в округе

Горит пшеничная стерня.

Готовит поле для пшеницы

До снега раннего колхоз,

Сверкают в небе над станицей,

Переливаясь, нити звезд.

Сын плачет, вскрикивает, стонет,

Сжимает влажную ладонь;

Он видит мертвых на затоне

И вновь — огонь, огонь, огонь

Опять горящую станицу

Опять безрукие тела,

И перекошенные лица,

И над телами — шомпола.

Мать, от бессонницы слепая,

Глаза сжимая, как в дыму,

Лишь на рассвете засыпает,

Склоняясь к сыну своему.

И в этот час, когда ровнее

Сын спит, разжав во сне ладонь,

Отец его на батарее

Вдали командует: «Огонь!»

И вверх летят накаты, бревна,

Тела фашистские, бетон…

Но снова слышен голос ровный,

Отец командует: «Огонь!»

Дрожит земля, качая воздух,

Взлетают в небо сталь и бронь,

И снова слышен голос ровный:

«Огонь!»

«Огонь!»

«Огонь!»

«Огонь!»

Весны знакомые приметы

Лежат пред вами в трех шагах;

Игра теней, мельканье света

На обнажившихся холмах.

Грачиный крик на перепутье

У придорожной колеи,

Лозы оттаявшие прутья

И говорливые ручьи.

Высокий звон, неодолимый,—

Средь покоренной тишины,

Летящей с юга по долинам

Казачьей всадницы-весны.

Дымок над кузней синеватый,

Соломы желтая труха;

И в кузне свекор бородатый

Кует у горна лемеха.

Пригреет солнце — у калитки,

Вдыхая запахи земли,

Орденоносцы-инвалиды

Сидят, сложивши костыли.

Они табак неспешно курят,

Неторопливые в словах,

Но отраженье грозной бури

Еще горит у них в глазах.

На площади станичной старой

Непререкаемо с утра,

У деревянного амбара,

Рокочут ровно триера.

И в сапогах, в косынках пестрых,

В солдатских ватниках простых

Стоят казачьи жены, сестры

С утра до ночи возле них.

Пусть от работы поясница

Болит и ноет, в полуночь

Мужская ласка долго снится,

И отогнать ее невмочь.

Потом проснутся и услышат,

Как над просторами земли,

Над самой хатой, по-над крышей

Летят, курлыча, журавли.

Вздохнет и, ватник натянувши,

Казачка выйдет за порог

Далекий шум в ночи послушать,

Во тьме идущий от дорог.

И на какое-то мгновенье

Она услышит вдалеке

Того, кто снился, в поле пенье

И отзвук песни на реке.

Горн пропел за окном —

Я вскочил, как бывало,

И потертым ремнем

Затянулся, как встарь.

Песня грянула в дом,

Налетела обвалом,

Заиграла под солнцем,

Как старый янтарь.

Пионерская песня…

То отряд собирался —

Загорались косынки

Лучами в окне…

А недавно

По трубному звуку я мчался

Пригибаясь над холкой,

На рыжем коне.

А недавно

Горели, как алые маки,

Наши шашки под солнцем,

Как наша судьба,

И, бросая нас в пекло

Свистящей атаки,

Пела в небе багряном

Казачья труба.

А теперь —

Я поднялся по пению горна

И стою, одинокий,

У желтых ворот…

Это сын мой,

Мальчишка

Веселый, упорный,

Однолетков своих

Под знамена зовет.

Вот построились дружно

И тронулись с места.

Мне мигнул незаметно

По пути мальчуган.

Барабан пионерский

Заменяет оркестр,

Он гремит неумолчно,

Гремит барабан!

Я стою у ворот,

Взглядом их провожая,

Пыль клубком поднялась,

На ходу взметена…

Начинается жизнь

У мальчишек — большая,

Как когда-то у нас

Начиналась она.

Мы играли в лесах

Пионерские зори;

Алый флаг поднимали

Весной в лагерях;

Мы бродили в горах,

Мы стояли в дозоре,

Мы купались, ныряли

В прозрачных морях.

Юность, юность, куда же

Умчалась ты, скрылась?

И какой же по счету

Нам год миновал,

Сколько весен прошло,

Как же это случилось,

Что взошли мы уже

На крутой перевал?

Но я слышу звучание

Медного горна.

Он сверкает под солнцем,

Как осени лист, —

Это в бурке лохматой,

Простреленной, черной,

Приподнявшись на стремени,

Песню играет горнист.

Так звучи же, труба,

Над землей, золотая,

Словно горн пионерский,

Утрами буди!

Пусть, как прежде,

От песни взлетая,

Сердце воина дрогнет

В солдатской груди.

В это время тополя

Шелестят ветвями.

Дышит черная земля

Теплыми парами.

Посмотри на степь. Над ней —

Тонкое дрожанье.

Пахнут стены куреней

Сладкими дрожжами.

На скрещении дорог,

Раздувая ноздри,

Золотистый стригунок

Ржет в весенний воздух.

А потом, задравши хвост,

Мчится что есть силы,

Бьет копытками о мост,

Дробно по настилу.

Домовитые грачи

Вдоль дороги ходят

И пшеничные харчи

В колее находят.

Здесь везли на степь зерно,

Жито золотое,

Жизнью новою оно

Туго налитое.

Разгорается восход

В утреннем тумане.

Песня девичья плывет

На бригадном стане…

Где бы ни был я вдали

От родной округи,

Я тоскую в эти дни

По весне на юге,

По курганам, по степи,

По дорожным вехам,

Что ни пеши не пройти,

Ни верхом проехать,

По горячим табунам

На степном раздолье,

Где пришлось когда-то нам

Воевать за волю!

Мы идем с тобой в едином строю,

Цель одна у нас в труде и в бою:

Мир построить на земле навсегда,

Светлый мир людей труда.

       Дай руку, товарищ далекий,

       Мы рядом с тобою стоим,

       Единой судьбой,

       Единой борьбой

       Союз наш непобедим!

       Дай руку, товарищ далекий,

       Ведь наш союз непобедим!

Чтобы день наш был, как юность, хорош,

Прочный мир оберегай, молодежь!

Чтоб фашизму никогда не бывать —

Будем на посту стоять!

Чтобы мирный день не скрылся в дыму —

Не дадим войну зажечь никому!

Будем мы на страже мира стоять,

Порох свой сухим держать!

Песню дружбы запевай, громче пой!

Наша сила, наша дружба с тобой!

Дружным строем по земле пройдем

Боевым, прямым путем.

       Дай руку, товарищ далекий,

       Мы рядом с тобою стоим,

       Единой судьбой,

       Суровой борьбой

       Союз наш непобедим!

       Дай руку, товарищ далекий,

       Ведь наш союз непобедим!

Газеты

        охвачены

                      атомной дрожью,

У всех на устах

                     названье —

                               Бикини…[4]

И кто собирается в рай

                                   по бездорожью,

А кто и в Сахару

                         подальше,

                                    в пустыню.

Куда-нибудь в землю уйти,

                                     в катакомбы,

Чтоб утром

               от чтения

                            не было горько…

В газете читаешь:

                         «Достаточно бомбы

Одной

      водородной — и

                              нету Нью-Йорка!»

Здесь все подсчитали —

                                  до дальнего берега

Пройдет самолет

                      сравнительно просто.

Что лондонцу

                думать

                     сейчас об Америке.

Когда у него

                под подошвами

    остров?!

На острове этом,

                      как будто бы дома,

В соседстве

                 с волной океанскою,

Расположились

                    аэродромы

Американские.

Как в лихорадке трясет противной,

В контору идешь,

                      на свет не глядел бы…

А в это время

                 гул реактивный

Распарывает

                 надвое

                          синее небо.

Как будто бы воздух

                            в концессию отдан,

Как будто взлетают

                            с любого пригорка…

Известно и школьнику:

                               Лондон

Нисколько

              не больше Нью-Йорка.

Газеты трещат

            и трещат без умолка —

Сотни психических потрясений…

Один,

    говорят,

              захотел стать

                                 иголкой

И месяц

          скрывался

                        в скошенном сене.

А в это время

                   зареванные

                                  дети и жены —

Искусаны

            от горести

                          ладони их —

Возле отравленных

                             и обожженных

Отцов и мужей

                склонились

                             в Японии.

Лежат рыбаки.

                  Страдания невыносимые,

В железо кроватей

                          вцепились руками.

Мало

     американцам

                          Хиросимы,

Еще

   экспериментируют убийства

                                         в океане!

…Чирикают воробьи на моем подоконнике,

За окнами гостиницы полдень

                                        гулкий;

Чирикают воробьишки

                               тоненько-тоненько.

И я их

        кормлю

                  французскою булкой.

Они по утрам

                    ко мне прилетают.

В раскрытое

                 жадно смотрят окошко

И, видимо,

              просто обожают

Чуть суховатую

                     хлебную крошку.

И вдруг

          товарищ сияющий входит

И «Правду» приносит —

                                  родную газету:

Читай,

         ликованье сегодня в народе.

Радость

            по белому свету!

И вот она, правда,

                          великая, сущая,

Реальное дело

                     мирной стратегии:

«В Советском Союзе

                             электростанция пущена

На атомной энергии!»

И я отправляюсь

                   к шахтерам Уэльса,

Из уст в уста

                  сообщаю вскорости

Не слух непроверенный,

                                  не одну из версий,

А первую страницу

                          удивительной повести.

Газеты, конечно,

                         правду запрятали,

Шахтеры не знают…

                           Да, это — обычное.

И вот мы уже

                  друзья и приятели,

Как будто бы давние,

                               закадычные.

Сидим,

        друг на друга глядим,

                                       улыбаемся,

Как будто соседями

                            молодость прожили;

Сегодня впервые в Уэльсе

                                     встречаемся,

А друг к другу

                    меж тем

                              расположены.

Откуда же это?

                    И что за причина?

Какие к нам тянут

                           магниты?

Какая душа

             их теплом облучила?

И чем мы для них знамениты?

Мы тем знамениты,

                           что детям их милым,

Их

  дымом закопченным кровлям

Желаем мы жизни счастливой

                                          и мира

И без исключения —

                             здоровья.

Не заглушить

                  гуденьем эфира,

Не спрятать

                рекламным плакатом —

Пошел,

            заработал

                           для дела мира

Советский, рабочий наш

                                     атом.

И это —

            эпохи великой

                                   преддверье,

Когда убивать перестанут.

Поэтому

             люди простые

                                   с доверьем

К нам руки

              над землями

                                 тянут.

Да здравствует мудрость

                                      первого шага,

Стократ чудесами богат он!

Людей весели,

                      богатырь-работяга,

Рабочий

             советский наш

                                    атом!

Я слышу все,

                    я вижу род людской

В поту,

        в морщинах

                         под сияньем солнца,

На берегу Италии морской,

Где смотрят слепо

                          рыбака оконца.

Путей земных, как дней,

                                   не перечесть —

Лежат широты и меридианы…

А я живу и думаю,

                           что есть

Товарищи мои

                    во всех

                              далеких странах.

Письмо приходит —

                          это Альберт Кан[5]

Мне пишет из-под Сан-Франциско;

Нас разделяет Тихий океан,

Соединяют

                сыновья-мальчишки.

Я помню, Брайен,

                           Кана сын,

                                          зимой

Летел, сияя,

                   под Москвой на лыжах,

И с ним Алешка,

                          сын вихрастый мой,—

А кто мне может быть

                                еще родней и ближе?

Я вспоминаю Токио,

еще одну семью,—

В моих руках

                    в письме пришедший

                                                    снимок:

Жена и дочка в кимоно,

                                    в краю,

Где я впервые

                     повстречался с ними.

Японию я помню —

                            страшный гриб

Как будто бы еще

                           висит над Хиросимой:

Больничная палата, мальчик, как старик,

Страдающий невыносимо…

Вот мир каков!

                     А должен он цвести

На всех материках

                               и параллелях,

Чтоб каждый злак

                           обязан был расти —

Как мы хотим,

                      как мы ему велели!

И я хочу,

             чтоб сын вихрастый мой

Мог

      к сверстнику

                          поехать в Сан-Франциско

И чтоб не пахло на земле

                                      войной

И призрака ее

                    не видно было

                                          близко.

Пусть встретятся,

                          еще друзей найдут,—

Планета широка

                         и превосходна!

Пусть дышат, как орлы,

                                  и пусть живут,

Как людям полагается —

                                    свободно!

И потому я с голубем стою

И обращаюсь через океаны

В одну семью,

                     затем еще в семью,

В одном краю,

                      потом в другом краю,

Неся мечту заветную свою

Через моря

                 и все меридианы!

Вот почему я

                      с голубем стою!

Поднимаются все:

                           черные,

                                       белые,

                                                  желтые —

Минута молчания.

                          Танганьика.

                                              Зной.

Солнце струится материей шелковой,

Обрамленное голубизной.

Африка —

              с Юга и Севера,

С Запада и Востока —

                             вся здесь;

От какао и кофе —

                            от бананов и клевера

Одна,

         звучащая гневом

                                  песнь.

Минута молчания…

                              Памяти

Тех, кто погиб от веревки

                                       и от свинца!

Черные, белые, желтые —

                                       замерли,

Только слышно —

                            стучат сердца.

Камерун.

               Уганда.

                          Кения.

Гвинея.

            Гана.

                   Занзибар.

Одни уже бывшие,

                           другие — владения

Тех,

      кто в Африке видел базар,

Где можно было купить

                                  за бесценок

Все — от ореха

                      до жизни людской!

Не хотят уходить злодеи

                                     со сцены,

За Африку

                   хватаются

                                   жадной рукой.

Минута молчания…

                             Века отчаяния!

Но знают все в Танганьике здесь:

На русской земле слова зазвучали

На всю планету:

                        это есть…

Это будет!

                 И черные,

                                 белые,

                                             желтые

Стоят отныне

                     в одном ряду,

Под пулями,

                   под снарядами,

                                           под осколками

Одну кончая для всех беду.

Еще кандалы по земле волочатся.

Еще кровавые лужи блестят.

Но это кончится!

                       Кончится!

                                           Кончится!

Черные,

             белые,

                        желтые — в ряд.

Пусть трепещут

                        те, кто пытается

Остановить истории бег!

Даже самое страшное в жизни

                                             кончается,

Если хочет того —

                           Человек!

Минута молчания! Нет отчаяния!

Нет молчания!

                       Жизнь начинается!