— Везите к нам в лабораторию.
Павел Андреевич снова покатал в руке яйцо. Вязь символов на глаз словно углубилась в поверхность. Острей выступили углы букв. Рун. Стук был слышен уже и ухом. Игольчатый, впивающийся. Цок, цок, цок.
Положил на стол. Следствие следствием, а обед по расписанию. Дверь открылась с треском — петли давно уже шалили, полотно немилосердно цепляло за порог, снизу отлетали щепочки. Но в этот раз звук вышел суше, раскатистей, как-то со всех сторон. И следователь невольно оглянулся.
Яйцо, лежавшее на видном месте поверх бумаг, пересекала чёрная извилистая трещина. От тупого конца к острому.
Трррысь! Шррр! Снова затрещало, зашуршало, по тупому концу яйца побежали трещины потоньше, как по стеклу, разбитому камнем. От одного центра. Посыпались осколки золотой скорлупы. И вылезло — названия этому следователь не знал.
Росту около полметра. Фигура человеческих пропорций, но тела-то и нет, одни кости. Руки-ноги тонкие, блестят металлическим блеском, не золотым, а, скорее, стальным. Из чего туловище, не понять. Походило больше всего на чешую. Ноги оканчивались подобием копыт, голова — череп! — кверху была вытянута на манер луковицы. Заканчиваясь остриём, из которого словно излучался тот же, как и ото всей фигуры, жёсткий, синеватый блеск.
Затопало по столу сухим, костяным стуком, раскрылся с мерзким скрипом рот и заорал:
— Кра-бра-мца!
Два каркающих крика, резким фальцетом, и третий — с прицоком, с причмоком.
Подшивалов опомнился. Схватил стул для посетителя и ножками, как косой — вжжух! Стук, что-то упало. Кинул в уродца стулом, фьють — в коридор, гаркнул:
— К бою! — ничего больше язык не вымолвил.
Захлопали двери, понёсся топот. Опера на бегу выхватывали пистолеты. Костлявый опередил — вцепился в ногу. Рванул в клочки, брючину и кожу:
— Кра-бра-мца!
Как со стороны услышал свой истошный визг. Грянули выстрелы. Мимо! Нет, один попал — щелчок, костлявый отлетел в сторону, но вскочил. Пули его не брали.
Грохот. Мат. Костяное чучелко скакануло ещё раз, ещё один надсадный вопль. Впилось, рвануло, повалило одного из оперов. Подшивалов увидел: костяной воткнул в его руку все пальцы, кости — больше-то ничего не было. Ярко, тошнотворно красное мелькнуло, расплылось по рубашке, бурея, пролилось на пол лужицей. Костяной отцепился, упал возле, уткнулся мордой. Или что у него было вместо лица. Опер сумел встать. Баюкал одну руку другой. Рядом уже суетились, оттаскивали, оторвали клочок от шторы, перевязывали. У самого Подшивалова ногу резало и саднило, носок набух и прилип к телу, но как-то удалось отковылять в сторону.
Лужица на полу исчезла, а костяной встал — и бросилось в глаза: наглядно подрос. Железно больше полуметра рост, удлинились руки-ноги. Следующий прыжок достанет до него, Подшивалова, до его мягкого тела. Уже волокли столы из кабинетов, валили набок, строили баррикаду. Стать меньше, притулиться, забиться в щель!
— Кра-бра-мца! — опять прокаркало чудовище. Грубее, уже не кукольным писком. Было почти понятно. Понятно, что это боевой клич, крик терзания и насыщения.
— Крови добра молодца… — эхом повторили рядом, Подшивалов оглянулся. Секретарша облсуда. Глаза ввалены, две чёрные пропасти, полные ужаса. Щёки тоже ушли внутрь, губы истончились, нос заострился. Шагнула вперёд с визгом, еле разобрать можно было:
— Уйди-и-и!
Скелет выпрямился, опять с несносным скрипом разверзся рот — и оглушительный свист. Подшивалова отбросило, он налетел спиной на мягкое, заорал неслышно — так заложило уши. Только тут понял, что пятился задом. Свист оборвался. Подшивалова трясли и спрашивали:
— Вы очень заняты? К вам гражданин Табашкин!
— А-а-а! — только и вырвалось заполошно.
— Что ж вы по телефону-то никак?
— А-а-а… — горло уже сипело, звук кончился.
— То есть Медоедов, — продолжал охранник.
— Срочно! Сюда! — губы у Павла Андреевича прыгали, слова скакали горошинами. Приведут — скормить этому чучелку. Секретаршу оно не жрёт. Она не молодец. Дама.
Скелет прыгал на полу, вскакивал на поваленные столы, копыта звонко грохали о плитку, которой был выстелен коридор. Вскрикивал. Даже пытался петь. Секретарша стояла перед ним в паре метров, её очевидно колотило, пригибало, однако она не двигалась с места. Иногда дрожливо вторила дикому голосу костяного чудища:
— Поката-а-юся,
поваля-а-юся,
ой ты камень бел горюч… —
доносилось до Подшивалова.
Прошла вечность, когда снизу наконец затопали человеческие шаги. Охранник, за ним молодой парень в офисном костюме, но без галстука, и деятель постарше, залысины, чёрные обвислые усы. Не без злорадства следователь увидел, как перекосились ужасом лица всех троих. Первым опомнился молодой:
— Яйцо! Из яйца?
Секретарша обернулась, и тут же скелет прыгнул. Вцепился в пожилого, флегматичного охранника. Рухнули оба. Охранник завопил:
— Твою ма-а-а-а… — дальше уж было не разобрать, слов не было вообще, только нарастающей высоты ор, больше похожий на голос электромотора, нежели человека. Скелет чавкал. Руки и ноги удлинялись на глазах. Черноусый скривился и сам себя с отчаянным «мм-э-эх!» ударил кулаком в щёку. Ещё пуще скосоротилась физиономия. Рылся по карманам. Выплюнул что-то в ладонь — багрово-бурое, растопырил пальцы, сощурил разбойно один левый глаз:
— Ать!
Оттянул и отпустил нечто упругое. Подшивалов услышал еле-елешный струнный звук. Скорее ощутил нутром, чем слухом — свист полёта. Дзок! Что-то твёрдое ударило в пустое железо, и костяной страхолюд рухнул на неподвижное тело охранника.
— Вяжи! — почти в один голос воскликнули молодой офисный Табашкин и черноусый Медоедов, уже сдиравший с себя галстук. Перемазанная кровью его физиономия была озарена победой. Скрутили скелету руки.
— Цепу, цепу давай!
Молодой тоже охлопал карманы. Возникли карманные часы на цепочке. Цепочка с лязгом захлестнула кости ног чудовища.
— Пфу-у-ух… — пропыхтел Медоедов, как теряющий газ праздничный шарик.
— С… серебряная… ц-цепочка… — ни к кому не обращаясь, выдохнул и молодой Табашкин. — Н-неразрывная… для.
— Для… к-кого? — переспросил Подшивалов.
Уродец-скелет дёргался на полу. Длины в нём было уже больше метра. Колотил копытами по плиткам, рычал. Но лишь извивался на месте. Люди приходили в себя. Кто-то вызывал скорую. Пострадавший опер, гулко булькая, пил из горлышка графина, вынесенного доброхотами. Пожилого охранника перевязывали.
— Кто это было? — Подшивалов почти владел голосом. — И чем вы его?
— Зубом. Собственным. Давно шатался, доктора этого не лечат, — Медоедов оттирал испачканный подбородок большим клетчатым носовым платком, — а Кощея зуб человечий хотя бы кратковременно оглушает.
— Ко… го? — голос у следователя дал петуха, из извилин словно всё вынесло. Однако опомнился быстро — как горячим окатило: — Это вещдок или… — решимости хватило на пару секунд, дальше опять застрял.
— Это Кощей Бессмертный, птенчик Кощея, — раздельно и ласково пояснил Медоедов, даже не адвокатским, а учительским тоном, будто разговаривал с безнадёжным умственно-отсталым, — и лучше всего будет, если вы распорядитесь запереть его в кладовую для вещественных доказательств. Могу помочь, пока на нём цепь, он не вырвется.
Следователь настолько выпал из равновесия, что послушался адвоката. Позвал приставов. Кощей лязгал зубами, звенел чешуёй на груди, выкрикивал «кры-кшы-быгырскы», что адвокат истолковал как «кровушки богатырской», но его подняли, понесли, водворили в кладовку.
— За цепочку, за железное, — наставлял вдогонку Медоедов.
— Пройдёмте! — выпрямился Павел Андреевич, не в силах снести откровенного командирства поверх его головы.
— Да-да. Нам многое нужно выяснить. Кто яйцо инкубировал, хотя бы. Тут ведь достаточно несколько часов в руках или нагрудном кармане, дальше само.
— И вы тоже! — вскипел Подшивалов, тыча пальцем в сторону молодого Табашкина.
Открывал и закрывал двери, нашёл, наконец, пустой кабинет:
— Вы — сюда! А вы, — развернулся к адвокату, — за мной!
— Погодите, — убедительный, актёрский жест, — так не пойдёт. Нам с вами нужна, насколько я понимаю, мадмуазель Элеонора. И обязательно вместе с Олегом Платоновичем, это второй полюс, в его присутствии возможен взаиморазряд.
Подшиваловская квадратная челюсть отвисала всё более. Галиматья-то какая.
— Этот кабинет ваш? — и адвокат устремился в открытую дверь. — Руками не буду, не беспокойтесь. О-о, — донеслось от стола, — даже фрагменты волновода уцелели. Иголочки, попросту…
— Не сметь распоряжаться! — из последних силёнок сопротивлялся Подшивалов.
Здание областного святилища юриспруденции вдруг огласилось воем. Скрежетом. Надрывным нелюдским плачем. У следователя зачесалось внутри щёк — так зубы завибрировали. И коленки застучали друг о друга. А следом раздался молодой голос:
— Ростислав Мелентьич, вы где? Царапается, чудила!
Рыдания и взвывы приближались. Наконец в кабинет ввалился молодой Табашкин, порядком растерзанный, волоча за одежду бабу-ягу. Больше никак было не назвать. Только чёрно-пронзительные глаза и остались от мадмуазель Мальдред, да элегантный кардиган. И тот лопнул на спине, и в прореху лезли чёрные лохмотья, дыбясь горбом. Растрепались, посерели, встали жёстко волосы. Лицо прорезали морщины, подбородок и нос тянулись друг к другу как две половинки щипцов. Или клюва. Двигалась она вприпрыжку, руки жёлто-мумифицированной хваткой вцепились в полы кардигана, пытаясь вырвать материю из рук Табашкина.
Подшивалов шарахнулся, даже Медоедов отпрянул. С треском рвущейся тряпки баба-яга выдралась из кардигана. Чёрный косматый горб развернулся в крылья. Размахом во весь кабинет.
— Каррр! — нависла над столом, застрочил пулемётной дробью клюв. Золотые осколки, в беспорядке валявшиеся на бумагах, исчезали с неуследимой скоростью. Медоедов успел выхватить смартфон. Щёлк, щёлк. Лицо, на глазах обраставшее исчерна-серой чешуёй, обернулось: