Но пошли эти стереотипы подальше!
Париж был мечтой, вот чем он был для меня. Атмосфера, Эйфелева башня, окружающая обстановка… Все это было новым. А мне предстояло все это исследовать. Я жаждала это исследовать.
Мама больше не сможет не давать мне оставленное отцом наследство после того, как я закончу университет. Это прописано в завещании отца. Он его составил, уже когда алкоголизм сожрал лучшие его части.
Поразмышляв об этом, я перенаправила мысли на Джейса. Джейс.
Джейс, Джейс, Джейс.
– Я кое-кем увлеклась на занятиях.
Картер посмотрел на меня из-за ободка бокала.
– Ты имеешь в виду занятия, на которые ходила час назад?
Я кивнула. «Я непонятно изъясняюсь?»
– Могу ли я поинтересоваться, как у тебя так быстро возникли чувства, или мне не следует это знать?
– У меня не возникает чувств к людям. Я просто увлеклась. – Чувства – это для тех, кого можно сломать. А я сильная.
– И что ты собираешься делать с упомянутым увлечением?
Я села прямо.
– Я собираюсь заставить его любить меня.
Картер саркастически улыбнулся мне.
– А потом что?
– Так далеко я не думала.
Но на самом деле я о нем думала. На всем пути в метро до «Мерканти» я только о нем и думала. Он не относился к моему типу мужчин. Он был загадкой. Я чувствовала вызов – и это меня возбуждало. В таком обыденном сером мире я была солнцем, которое возрождало этот мир к жизни. По крайней мере, в моей собственной гребаной вселенной.
– Выпьем за новые начинания? – предложила я, поднимая бокал с вином.
Картер со мной согласился. Они всегда со мной соглашались.
– За тебя, Блю Хендерсон. За девушку, которая всегда получает то, что хочет.
Как бы мне хотелось, чтобы это на самом деле было так.
Как бы мне хотелось, чтобы хоть кто-то меня заметил.
Я допила остатки вина в бокале и помахала мужику в костюме, который смотрел на меня, а затем уставился на мою грудь.
По моему телу пробежала волна удовлетворения, желания, и еще я почувствовала укол обиды, который пронзил меня насквозь. Я отмахнулась от последнего и сосредоточилась на том, что я – объект его желания. Только это имело значение.
В мире, где не хватает любви, я должна была быть желанной.
Я была желанной.
Я чувствовала себя желанной.
Любимой – никогда, нет.
Но меня хотели.
Глава шестая. Джейс
Четвертый курс,
вторая неделя – настоящее время
Блю села рядом со мной.
– Джейс, правильно? – Она говорила требовательно и искушающе. Быть беде.
Я сжал губы и кивнул.
– Привет.
На ней была черная толстовка с капюшоном поверх женских брюк для йоги, белые кроссовки, темно-синие волосы стянуты в неаккуратный хвост. Карие глаза уставились в мои собственные, когда она устроилась на стуле и повернулась ко мне.
– Привет, – повторила она.
У нее была милая улыбка. Все зубы оказались идеально ровными, за исключением двух передних, они немного находили один на другой. У меня была такая же проблема. Я ее решил. Я решал все проблемы.
– Я сказала «привет».
Я рассмеялся, хотя и знал, что получилось грубо. Но не стал ничего исправлять. Я вел себя, как мои братья. Они никогда не пытались исправиться.
Если Блю и оскорбилась, то ничего не сказала. Похоже, ее ничто не оскорбляло.
Я обратил на нее внимание на первом занятии. Ее синие волосы казались глотком свежего воздуха внутри скучных безликих стен. Я сидел на краешке стула, когда она отвечала профессору Грейнджер, – никто не говорил так, как говорила Блю.
– Прости, я тебя не услышала. – Она вынула из ушей черные наушники. У меня возникло ощущение, что она ничего не слушала.
Я решил не отвечать и принялся качать ногой. Это была нервная привычка, и я не осознавал, что делаю, пока не появлялись судороги.
Столы были сдвинуты поближе, словно Вселенная знала, что Блю усядется рядом со мной.
На последнем занятии она сказала, что ее зовут Блю Хендерсон.
Что за имя такое – Блю ?[6] Конечно, это кличка. Наверняка ей ее дал кто-то из друзей или родственников. Что у нее за семья? Почему бы мне просто не спросить ее об этом? Но у меня никогда не получалось задавать вопросы. У меня никогда не получалось долго говорить.
У Морриса получалось. И у Дэнни. У Коннора. Прайса. У всех.
У всех, кроме меня.
Я сидел в аудитории и слушал, как Грейнджер рассказывает про семиотику. Было довольно интересно, даже увлекательно, пока ее пальцы не коснулись моей коленной чашечки.
Она посмотрела на меня. Я посмотрел на нее. Я думал, что прекратил трясти ногой полчаса назад. Я не прекратил.
Ее рука совсем недолго оставалась у меня на колене, затем она решила ее убрать и снова смотреть вперед. Мне страшно хотелось, чтобы Блю снова ко мне прикоснулась. Это желание было необычным.
Когда объявили перерыв, она не теряла времени и сразу задала вопрос:
– У тебя часто такое бывает?
– Что – «такое»? – Я прекрасно знал, что она имеет в виду, но все равно хотел услышать, что она скажет.
– С ногой. Ты не можешь сидеть спокойно.
Я пожал плечами.
– Ну, я так делаю.
– Хм. – Она немного отклонилась назад, глядя на меня своими карими глазами. – Ты очень симпатичный.
Если бы я в эту минуту пил воду, то подавился бы. К щекам уже начала приливать кровь, но я приложил усилия и остановил процесс до того, как они успели покраснеть. Но Блю, вероятно, все равно заметила, потому что улыбнулась.
– Ты выглядишь как картина.
– Картина? – переспросил я. Мне хотелось услышать больше. Что бы это ни было.
– Картина, – повторила она, затем повернулась к своему ноутбуку и принялась печатать что-то для семинара.
До конца занятий мы больше не разговаривали. Она резко встала, чтобы ответить на телефонный звонок, и больше не вернулась, а я остался, очень сильно желая снова почувствовать ее пальцы у себя на коленной чашечке и послушать ее комплименты.
Домой я вернулся поздно и отправился спать. Погружаясь в сон, я перебирал в уме картины, с которыми, как я надеялся, она меня сравнивала.
По крайней мере, у меня во сне комплимент Блю был настоящим.
Глава седьмая. Блю
Восьмой класс – десять лет назад
– Твой отец умер.
В тот день моя мать не забрала меня из школы. Она просто произнесла эти слова по телефону. Моя учительница миссис Мелени, которая преподавала у нас в восьмом классе, попросила разрешения проводить меня до дома.
Я не хотела идти домой.
Возвращаться туда было особо не к чему.
Я вошла в дом в сопровождении миссис Мелени. Если и был какой-то закон, запрещающий это, она его нарушила. Но я чувствовала себя в безопасности рядом с ней.
Моя мать сидела в гостиной, держа в одной руке сигарету, а в другой – банку пива. Радио было включено на полную мощность, грохотал панк-рок, а она пела в полный голос, словно у нее и не умер муж.
Словно у меня не умер отец.
Мне было тринадцать, когда я спросила у матери, как он умер. Она ответила, что его забрал алкоголь. Теперь я знаю, что она имела в виду: он тогда выпил слишком много, и из-за яда его мозг прекратил работать.
Миссис Мелени расплакалась, когда увидела, в каком состоянии находится дом, в котором я живу. Моя мать была функциональной алкоголичкой [7], но все равно алкоголичкой. Она говорила, что если она способна выполнять необходимую работу по дому, появляться на работе и мыть машину, не отключаясь и осознавая, что делает, так зачем ей прекращать пить?
Я не могла с ней спорить. У меня не было права голоса.
Миссис Мелени спросила, не хочу ли я, чтобы она отвела меня в центр социальной помощи детям. Я помню, как рассмеялась в ответ.
– Я уже слишком большая для этого, – сказала я ей.
На самом деле я имела в виду: «Спасите меня».
На похоронах моего отца мать рыдала как двухлетний ребенок, потерявший любимую игрушку. Не знаю, любила ли она когда-нибудь моего отца. Не могу сказать, знала ли она его вообще.
А я?
Он ее любил? А меня?
Почему он меня бросил, если любил?
В доме больше не воняло алкоголем. Отец обычно его расплескивал, а мать наливала себе выпивку в стаканы с крышками. Полы перестали быть липкими. Наверное, это что-то значило.
Отец оставил большое наследство матери и мне, только в завещании указал особое условие: я его получу только после окончания университета. В свое время он основал подрядную строительную фирму. Мой отец был по-своему умным. Но он также был и больным человеком.
Но мне было тринадцать лет. Что тринадцатилетнему ребенку делать с тысячами долларов? Я не знала, как тратить деньги. По крайней мере, тогда.
После похорон мать исчезла на несколько дней. Я думаю, что она отправилась в заведение под названием «У тети Лизы», потому что вернулась в красном пальто и чулках до колена. «У тети Лизы» – это стриптиз-клуб, я погуглила.
В ту ночь я спала в кровати отца. Мне хотелось почувствовать то, что чувствовал он, чувствовал каждую ночь, когда просыпался и ненавидел жизнь так сильно, что травил себя изнутри.
Я была такой плохой? Я была трудным ребенком, о котором было сложно заботиться? Мне слишком много всего требовалось? Я была приставучей? Слишком слабой?
Его комната была темной и мрачной, на этих стенах и в каждом углу встречались разные оттенки синего. Темно-синие шторы, постельное белье цвета индиго, облупившаяся краска цвета еловой хвои.
Синий – счастливый цвет? Я больше не могла сказать. Отец был болен, но его страдания закончились. Горько-сладкая дихотомия в некотором роде.
Я заснула, раздумывая над тем, кто я. Кем я хочу стать. Чего я хочу добиться. Я закончу так, как мои родители? Один мертв, другая балансирует между дыханием и бездыханностью.