Все приключения мушкетеров — страница 4 из 12

I. Судьба

Между тем миледи, в сильном гневе, бегала по палубе корабля с ужасным криком и пыталась броситься в море, чтобы воротиться на берег: она не могла успокоиться при мысли, что должна была оставить Францию, не отомстив д’Артаньяну за нанесенное ей оскорбление и Атосу, осмелившемуся угрожать ей. Эта мысль до того мучила ее, что несмотря на все опасности, каким она могла подвергнуться, она просила капитана высадить ее на берег, но капитан, желая скорее выйти из неприятного положения между французскими и английскими крейсерами, как летучая мышь между крысами и птицами, спешил в Англию и наотрез отказал ей в просьбе, принятой им за женский каприз, обещая, впрочем, своей пассажирке, которая была особенно рекомендована ему кардиналом, высадить ее, если не будет затруднений со стороны французов и если это по состоянию моря будет возможно, в одном из портов Бретани, или в Лориане, или в Бресте; но, между тем, ветер все был противный, море бурно, и корабль шел, лавируя. Через 9 дней по выходе из Шаранта миледи, бледная от горя и злости, увидела еще только синеватый берег Финистерре.

Она рассчитала, что надо было по крайней мере три дни, чтобы проехать оттуда до кардинала; кроме того один день нужно было бы употребить для высадки, итого с 9 прошедшими уже днями было бы потеряно 13 дней, а в 13 дней много важных событий могло произойти в Лондоне; она думала, что кардинал, без сомнения, рассердится за ее возвращение и, следовательно, больше будет расположен верить жалобам других на нее, нежели ее обвинениям против них. И потому, когда проезжали мимо Лориана и Бреста, то она не настаивала уже, чтобы ее высадили, а капитан со своей стороны и не думал напоминать ей об этом. Итак, миледи ехала дальше и в тот самый день, когда Планше отправлялся из Портсмута во Францию, посланница кардинала торжественно въехала в порт.

По всему городу было необыкновенное движение; спускали в море четыре большие, недавно отстроенные корабля; Бокингем стоял на плотине, блистая, по обыкновению, золотом, бриллиантами и разными драгоценными камнями, в шляпе, украшенной белым пером, спускавшимся ему на плечо, окруженный штабом, почти столь же блестящим, как и он сам.

Был один из тех прекрасных, редких зимних дней, когда Англия вспоминает, что есть на свете солнце. Бледное светило опускалось за горизонт, обливая пурпуровым светом небо и море и бросая последние золотые лучи свои па башни и старинные дома города, окна которых блестели, как будто отражением пожара. Миледи, вдыхая чистый и бальзамический морской воздух, смотря на грозные приготовления, которые ей поручено было уничтожить, на могущественную армию, которую она одна должна была победить несколькими мешками золота, сравнивала себя мысленно с Юдифью, страшной еврейкой, когда она проникла в лагерь ассириян и увидела огромную массу колесниц, лошадей, людей и оружия, которая должна быть рассеяться как облако, от одного движения руки ее.

Вошли в гавань; но когда приготовлялись бросить якорь, маленький хорошо вооруженный купер подошел к купеческому кораблю, выдавая себя за сторожевой, и спустил на море свою лодку, которая подошла к лестнице. В этой лодке были офицер, подшкипер и восемь гребцов; офицер один вошел на корабль; где был принят со всем уважением, внушаемым мундиром.

Офицер поговорил несколько минут с капитаном корабля, показал ему какие-то бумаги, и, по приказанию капитана, весь экипаж корабля, матросы и пассажиры, приглашены были на палубу.

Когда все явились, офицер спросил вслух, откуда ехал брик, какою дорогой, какие встречал мели, и на все вопросы его капитан отвечал без затруднения. Тогда офицер стал осматривать всех пассажиров и, остановившись перед миледи, смотрел на нее с большим вниманием, не говоря ни слова.

Потом он обратился опять к капитану, сказал ему несколько слов и, как будто корабль должен был ему повиноваться, приказал сделать один маневр, который тотчас был исполнен. Тогда корабль отправился дальше, в сопровождении куттера, который шел рядом с ним, угрожая ему жерлами шести своих пушек, между тем как лодка шла сзади, по следам корабля.

В то время, когда офицер рассматривал миледи, она со своей стороны пожирала его глазами. Но хотя эта женщина проницательным взглядом своим привыкла читать в сердце людей, которых тайны ей нужно было узнать, на этот раз она встретила лицо такое бесстрастное, что ровно ничего не открыла, Офицер этот был 25 или 26-ти лет от роду; его лицо было белое со светло-голубыми немного впалыми глазами, губы тонкие, неподвижно правильные, выдавшийся подбородок его показывал силу воли, которая в простонародном британском типе означает упрямство, лоб высокий, как у поэтов, энтузиастов и солдат, волосы короткие и редкие, прекрасного темно-каштанового цвета, как и борода, покрывавшая нижнюю часть лица его.

Была уже ночь, когда вошли в гавань. Туман увеличивал темноту и образовал около маяков и береговых фонарей круги, похожие на те, какие окружают луну перед наступлением дождливого времени. Воздух был сырой и холодный.

Миледи, как ни была крепка здоровьем, почувствовала дрожь.

Офицер спросил вещи миледи, велел отнести багаж ее в лодку, и когда это было исполнено, он пригласил и ее сойти туда, подав ей руку.

Миледи посмотрела на него и не решалась сойти.

– Кто вы, милостивый государь? – спросила она, – и отчего вы так добры, что принимаете во мне особенное участие?

– Вы видите по моему мундиру, миледи, что я офицер английского флота, – отвечал молодой человек.

– Разве офицеры английского флота имеют обыкновение услуживать своим соотечественницам, пристающим в каком-нибудь порте Великобритании, и простирают любезность свою даже до того, что провожают их на берег?

– Да, миледи, не из учтивости, а из предосторожности: у нас есть обыкновение во время войны провожать иностранцев в известную гостиницу, где они остаются под надзором правительства до тех пор, пока о них соберут точные сведения.

Эти слова сказаны были с чрезвычайною вежливостью и с совершенным спокойствием, но они не убедили миледи.

– Но я не иностранка, – сказала она самым чистым английским языком, меня зовут леди Клерик и эта мера….

– Эта мера общая для всех, миледи, и вы напрасно будете стараться избавиться от нее.

– В таком случае я пойду с вами.

И приняв руку офицера, она начала спускаться по лестнице, внизу которой ожидала ее лодка.

Большой плащ постлан был в лодке; офицер пригласил ее сесть на плащ и сел возле нее.

– Гребите, – сказал он матросам.

Восемь гребцов опустили весла разом и лодка, казалось, летела по поверхности воды.

Через пять минут пристали к берегу.

Офицер вскочил на берег и предложил руку миледи.

Карета ожидала их.

– Эта карета для нас? – спросила миледи.

– Да, миледи, – отвечал офицер.

– Значит, гостиница неблизко.

– На другом конце города.

– Поедем! – сказала миледи.

Она села в карету. Офицер посмотрел, чтобы чемоданы были крепко привязаны сзади кареты, потом занял место возле миледи и затворил дверцу.

Кучеру не было отдано никакого приказания, куда ехать, но он тотчас пустил лошадей в галоп, и карета покатилась по улицам.

Такой странный прием должен был заставить миледи задуматься; видя, что молодой офицер вовсе не расположен был начинать разговора, она легла в угол кареты и перебирала все возможные предположения, какие приходили ей в голову.

Спустя четверть часа, удивляясь, что карета так долго не останавливалась, она наклонилась к дверцам, чтоб посмотреть, куда ее везли.

Домов уже не видно было, в темноте мелькали только деревья, как большие черные привидения.

Миледи вздрогнула.

– Мы уже за городом? – спросила она.

Офицер молчал.

– Предупреждаю вас, что я не поеду дальше, если вы не скажете мне, куда вы меня везете.

На эту угрозу не было никакого ответа.

– Это уже слишком! – вскричала миледи: – помогите! помогите!

Никто не отвечал на крик ее; карета продолжала катиться с прежней быстротой: офицер был нем как статуя.

Миледи посмотрела на офицера; лице ее приняло страшное выражение, которое для нее было довольно обыкновенно и редко не производило своего действия; глаза ее сверкали в темноте от гнева.

Офицер оставался неподвижен.

Миледи хотела отворить дверцу и выскочить.

– Берегитесь, миледи, – сказал он хладнокровно: – вы убьетесь.

Миледи опять села, дрожа от гнева; офицер наклонился, взглянул на нее и, казалось, был удивлен при виде этого лица, прежде столь прекрасного, теперь искаженного злобой до того, что оно сделалось почти отвратительным. Лукавая женщина поняла, что она вредила сама себе, выказывая состояние души своей; черты лица ее прояснились, и она сказала жалобным голосом:

– Ради Бога, скажите мне, кому я должна приписать делаемое мне насилие: вам или вашему правительству, или какому-нибудь врагу?

– Вам не делают никакого насилия, миледи; все это есть только мера предосторожности, которую мы обязаны принимать со всеми приезжающими в Англию.

– В таком случае вы меня не знаете?

– Я в первый раз имею честь вас видеть.

– И, скажите по совести, вы не имеете никакой причины ненавидеть меня?

– Клянусь вам, никакой.

В голосе его было столько простоты, хладнокровия, даже нежности, что миледи успокоилась.

Наконец, спустя около часу после отъезда, карета остановилась перед железною решеткой, за которой дорога вела к массивному, старинной формы замку, стоявшему вдали от всякого жилья. Потом колеса покатились по мелкому песку, и миледи услышала шум волн, ударявших в скалистый берег.

Карета проехала под двумя сводами и, наконец, остановилась на темном, квадратном дворе; тотчас дверца кареты отворилась, офицер легко выпрыгнул и предложил руку миледи, которая спокойно вышла.

– Все-таки я пленница, – сказала миледи, осматриваясь кругом и остановив взгляд на молодом офицере с самою любезной улыбкой. – Но я уверена, что это ненадолго, совесть моя и ваша любезность ручаются мне в этом.

Офицер ничего не отвечал на комплимент; он вынул из-за пояса маленький серебряный свисток, вроде тех, какие употребляются подшкиперами на военных кораблях, и свистнул три раза, на три разных тона: появилось несколько человек, которые отпрягли усталых лошадей и отвезли карету в сарай.

Офицер, с тою же спокойною вежливостью, пригласил пленницу войти в дом. Она, с тою же улыбкой, взяла его за руку и вошла с ним в низкую дверь, за которой свод, освещенный только в глубине, вел к каменной лестнице; они остановились перед массивною дверью; офицер отпер ее бывшим у него ключом; дверь тяжело повернулась на петлях и они вошли в комнату, назначенную для миледи.

Пленница одним взглядом осмотрела комнату до малейших подробностей.

По убранству эту комнату можно было принять и за тюрьму, и за жилище свободного человека; но железные решетки в окнах и наружные замки у дверей давали понять, что это скорее была тюрьма.

Миледи, хотя перенесшая много самых жестоких испытаний, совершенно упала духом; она опустилась в кресло, сложила руки, наклонила голову и всякую минуту ожидала, что войдет судья допрашивать ее.

Но никто не входил, кроме двух или трех матросов, которые принесли чемоданы и ящики, положили их в углу комнаты и ушли, не сказав ни слова.

Офицер присутствовал при этом, все с тем же спокойствием, не говоря ни одного слова и распоряжаясь жестами, или звуком свистка.

Можно было подумать, что для этого человека с его подчиненными языка не существовало, или он был им не нужен.

– Ради Бога, – сказала она, – скажите, что все это значит? Разрешите мое недоумение, я буду иметь довольно твердости, чтобы перенести все несчастия и опасности, которые я предчувствую и понимаю. Где же я и зачем я здесь? если я свободна, то к чему эти решетки и двери? если я пленница, то какое преступление я сделала?

– Вы в комнате, которая для вас назначена, миледи. Я получил приказание взять вас с корабля и привезти в этот замок: кажется, я исполнил эго приказание со всею точностью солдата, и со всею вежливостью дворянина. Этим оканчивается, по крайней мере, теперь, возложенная на меня обязанность в отношении к вам; остальное зависит от другого лица.

– Кто же этот другой? – спросила миледи, – не можете ли вы сказать мне его имя?

В это время послышался на лестнице звук шпор и голоса нескольких человек, проходивших мимо двери; они удалились, только шум шагов одного из них приближался к дверям.

– Вот кто, – сказал офицер, посторонившись с почтением и покорностью.

В то же время дверь отворилась и неизвестный вошел.

Он был без шляпы, со шпагой на перевязи и держал в руке платок.

Миледи, казалось, узнала его издалека; она оперлась рукой на ручку кресел и вытянула вперед голову, чтоб убедиться в своем предположении.

Незнакомец медленно подошел. По мере того как он приближался к свету, бросаемому лампой, миледи невольно отодвигалась назад.

Потом убедившись, что она ошиблась, она вскричала с удивлением:

– Брат мой! это вы!

– Да, моя красавица! это я! – отвечал лорд Винтер, – делая ей полулюбезный, полунасмешливый поклон.

– Так этот замок?

– Мой.

– Эта комната.

– Ваша.

– Следовательно, я у вас в плену?

– Почти.

– Но это ужасное злоупотребление силы?

– Не говорите громких фраз; сядем и поговорим спокойно, как прилично брату и сестре.

Потом обернувшись к двери и видя, что офицер ожидал его приказаний, он ему сказал.

– Хорошо, благодарю вас; теперь, оставьте нас, г. Фельтон.

II. Разговор брата с сестрой

Пока лорд Винтер запирал дверь, закрывал ставни и приставил стул к креслам своей невестки, миледи делала разные предположения и угадала весь план заговора, которого не могла понять, пока не знала, в чьи руки она попала. Она знала своего зятя как хорошего дворянина, ловкого охотника, бойкого игрока, волокиту, но никак не предполагала в нем искусства вести интриги. Как мог он узнать о ее приезде? Как мог он велеть схватить ее? И для чего он держал ее в плену?

Хотя из нескольких слов Атоса она могла заключить, что разговор ее с кардиналом был подслушан, но она никак не думала, чтоб он мог так скоро и смело устроить ей засаду. Она больше боялась, не открыли ли прежние похождения ее в Англии. Может быть, Бокингем догадался, что это она отрезала два наконечника, и мстит за эту измену; но Бокингем неспособен был на насилие против женщины, особенно если он думал, что женщина эта действует против него из ревности.

Это предположение казалось ей самым вероятным; она думала, наверное, что ей хотят отомстить за прошедшее, а не предупредить будущее. Во всяком случае, она радовалась, что попала в руки своего зятя, от которого надеялась легко отделаться, а не в руки открытого и умного врага своего.

– Да, поговорим, братец, – сказала она с веселым видом, решившись, несмотря на скрытность лорда Винтера, выведать из разговора с ним все, что ей было нужно, чтобы сообразно тому действовать впоследствии.

– Итак, вы решились возвратиться в Англию, – сказал лорд Винтер, – несмотря на то, что вы часто говорили мне в Париже, что никогда нога ваша не будет в Великобритании?

Миледи на вопрос его отвечала другим вопросом.

– Прежде всего, – сказала она, – объясните мне, каким образом вы следили за мной так зорко, что знали вперед не только о моем приезде, но даже о дне и часе приезда, и в каком порте я пристану.

Лорд Винтер принял ту же тактику, думая, что это верно самая лучшая, потому что сестра его держалась ее.

– Но скажите мне, любезная сестра, – продолжал он, – зачем вы приехали в Англию?

– Повидаться с вами, – отвечала миледи, не зная, что этим ответом она еще больше увеличивала подозрение, родившееся в уме зятя ее от письма д’Артаньяна, и желая этою ложью приобрести расположение своего собеседника.

– А, вы хотели повидаться со мной! – сказал, нахмурившись, лорд Винтер.

– Разумеется. Что же тут удивительного?

– И приезд ваш в Англию не имеет другой цели кроме этого свидания?

– Нет.

– Значит, только для меня вы беспокоились переезжать через Ла Манш?

– Только для вас.

– Черт возьми, какая нежность, сестрица!

– Но разве я не ближайшая родственница ваша? – спросила миледи с самою трогательною наивностью.

– И даже моя единственная наследница, не правда ли? – спросил лорд Винтер, смотря ей прямо в глаза.

Хотя миледи очень умела владеть собой, но не могла не вздрогнуть при этом вопросе, и лорд Винтер, взяв ее за руку при последних словах, заметил это.

Действительно, удар был нанесен метко и глубоко. Миледи тотчас пришла в голову мысль, что Кетти изменила ей и рассказала барону отвращение к нему, высказанное ею так неосторожно в присутствии служанки; она вспомнила также неистовые и неблагоразумные выходки свои против д’Артаньяна в то время, когда он спас жизнь ее зятю.

– Я не понимаю, милорд, – сказала она, желая выиграть время и заставить своего противника высказаться яснее, – что вы хотите этим сказать? Нет ли какого скрытного смысла в ваших словах?

– Право, нет, – сказал лорд Винтер с притворным добродушием; – вы желаете меня видеть и приезжаете в Англию. Я узнаю об этом желании, или, лучше сказать, догадываюсь, что вам пришло это желание, и чтоб избавить вас от неприятностей ночного приезда в порт, и от утомительной высадки, я посылаю навстречу вам одного из моих офицеров, отдаю в ваше распоряжение карету, и он привозит вас в мой замок, где я бываю каждый день, и где для удовлетворения общего желания нашего видеться друг с другом я велел приготовить для вас комнату. Что же во всем этом вы находите удивительного? Это проще, нежели то, что вы мне сказали.

– Ничего; мне кажется удивительным только то, что вы были предупреждены о моем приезде.

– Между тем это очень просто, любезная сестра; разве вы не заметили, что капитан корабля вашего, приближаясь к гавани, чтобы получить позволение войти в нее, послал вперед маленькую лодку с путевым журналом и с реестром пассажиров? Я командир порта, мне принесли этот реестр, и я увидел в нем ваше имя. Сердце мое сказало мне то, что подтвердили ваши слова, т. е. цель, для которой вы подвергались опасностям, или, по крайней мере, утомительности переезда по такому бурному морю, и я послал навстречу вам мой куттер. Остальное вам известно.

Миледи догадалась, что лорд Винтер лгал, и страх ее увеличился.

– Братец, – продолжала она, – кажется, милорд Бокингем был на плотине вечером, когда я приехала.

– Да, был. А, я понимаю, эта встреча напугала вас, – продолжал лорд Винтер, – потому что вы приехали из такой страны, где вероятно много говорят о нем, и я знаю, что его вооружение против Франции очень беспокоят вашего друга – кардинала.

– Моего друга кардинала! – вскричала миледи, видев, что лорду Винтеру все было известно.

– А разве он не друг ваш? – отвечал небрежно барон; – извините, я так думал, но мы поговорим после о милорде-герцоге, а теперь не будем изменять сентиментального тона нашего разговора; вы сказали, что вы приехали затем, чтобы видеться со мной?

– Да.

– Хорошо! Я отвечал вам, что жилище ваше устроится по вашему желанию, и что мы будем видеться каждый день.

– Разве я навсегда должна буду остаться здесь? – спросила миледи с ужасом.

– А разве вам здесь худо, сестрица? требуйте всего, что вам угодно, и я поспешу исполнить все желания ваши.

– Но у меня нет ни женщин моих, ни слуг…

– Это все будет у вас; расскажите мне, как устроен был дом ваш при первом муже вашем, и я, хотя и не муж, а только зять ваш, устрою вам его точно также.

– При первом муже моем! – вскричала миледи, смотря на лорда Винтера с испуганным видом.

– Да, при муже вашем, французе; я говорю не о брате моем. Впрочем, если вы забыли его, то он жив еще, и я могу написать к нему; он сообщит мне нужные сведения по этому предмету.

Лоб миледи покрылся холодным потом.

– Вы смеетесь надо мной, – сказала она глухим голосом.

– Вам так кажется? – спросил барон, вставая и отступая назад.

– Или лучше сказать, вы оскорбляете меня, – продолжала она, судорожно сжимая ручки кресел и приподнимаясь на руках.

– Я оскорбляю вас! – сказал лорд Винтер с презрением; – неужели вы думаете, что это возможно?

– Вы, милостивый государь, или пьяны, или с ума сошли, – сказала миледи; – ступайте вон и пошлите ко мне женщину.

– Женщины очень нескромны, сестрица; не могу ли я заменить вам служанку? по крайней мере, тогда все наши тайны останутся в семействе.

– Дерзкий! – вскричала миледи, и, вскочив с кресел, она бросилась к барону, ожидавшему ее, сложа руки, но держась впрочем, одною рукой за эфес шпаги.

– Ого? – сказал он, – я знаю, что вы привыкли убивать людей, но предупреждаю вас, что буду защищаться, даже против вас.

– Вы правы, – сказала миледи, – и мне кажется, вы довольно низки для того, чтобы поднять руку на женщину.

– Может быть; впрочем, я буду иметь оправдание в том, что, кажется, моя рука будет не первая рука мужчины, которая поднимется на вас.

И барон медленно показал на левое плечо миледи, почти прикоснувшись к нему пальцем.

Миледи испустила глухой стон и отскочила в угол комнаты, как пантера, приготовляющаяся к новому нападению.

– Ревите, сколько вам угодно, – вскричал лорд Винтер, – но не пробуйте укусить меня, потому что, предупреждаю вас, вы будете в потере: здесь нет прокуроров, вперед распределяющих наследства; нет странствующих рыцарей, которые напали бы на меня для освобождения прекрасной дамы, моей пленницы, но у меня готовы судьи, которые решат участь женщины, до того бесстыдной, что при живом первом муже она сделалась женой лорда Винтера, моего старшего брата, и предупреждаю вас, что эти судьи пошлют вас к палачу, который сделает оба плеча ваши похожими одно на другое.

Глаза миледи сверкали таким огнем, что хотя лорд Винтер был мужчина и стоял вооруженный перед безоружною женщиной, однако он почувствовал невольный страх; несмотря на то, он продолжал с возрастающим гневом:

– Да, я понимаю, что получив наследство после моего брата, вам приятно было бы получить его и после меня; но знайте вперед, что я взял свои предосторожности на случаи если бы вам вздумалось убить меня, или поручить это кому-нибудь: вы не получите ни одного пенни из моего имущества. Разве вы еще не довольно богаты, имея около миллиона, и вам пора бы остановиться на роковом пути вашем; если бы вы не делали зло из одного только высокого наслаждения делать его? Будьте уверены, что если бы память брата не была для меня священна, вы сгнили бы в какой-нибудь государственной тюрьме или отправились бы в Тибюрн удовлетворять любопытство матросов; я буду молчать, но вы извольте спокойно переносить ваш плен; через 15 или 20 дней я отправляюсь к ла Рошели, в армию; накануне моего отъезда за вами приедет корабль, я буду смотреть за его отправлением, он отвезет вас в наши южные колонии, и будьте уверены, я приставлю к вам товарища, который размозжит вам голову при первой попытке вашей возвратиться в Англию или на континент.

Миледи слушала с вниманием; глаза ее блестели, зрачки расширялись.

– Да, продолжал лорд Винтер, – теперь вы останетесь пока в этом замке: стены его толсты, двери крепки, железные решетки надежны; впрочем, окно из вашей комнаты прямо выходит над морем: матросы мои, преданные мне на жизнь и смерть, стоят на страже около этой комнаты и наблюдают за всеми проходами, ведущими во двор; и если бы вам удалось добраться до двора, то останется еще пройти через три железные решетки. Приказ отдан очень определенно: при первом шаге вашем, движении или слове к побегу, в вас будут стрелять; если вас убьют, то, я надеюсь, английское правосудие будет мне обязано, что я избавил его от хлопот. А, ваше лицо принимает спокойное выражение, ваша уверенность возвращается; вы думаете: 15 дней, 20 дней, о, ум мой изобретателен, в это время мне придет какая-нибудь идея; у меня адская хитрость, я найду какую-нибудь жертву. Через 15 дней, думаете вы, меня здесь не будет! Попробуйте!

Миледи, видя, что мысли ее угаданы, изо всех сил старалась, чтобы в лице не выразилось другого какого-нибудь чувства, кроме грусти и отчаяния.

Лорд Винтер продолжал:

– Вы видели уже офицера, который принимает здесь начальство во время моего отсутствия; следовательно, вы его уже знаете; вы видели, что он умеет в точности исполнять приказания, потому что я знаю вас и уверен, что по дороге из Портсмута сюда вы пробовали заставить его сказать что-нибудь. Как вы думаете? бывает ли мраморная статуя бесстрастнее и молчаливее его? Вы испытали уже на многих силу соблазна, и к несчастью, вам всегда это удавалось; но попробуйте на этом! если вам удастся, то я скажу, что вы сам демон.

Он подошел к двери и отворил ее.

– Позовите г. Фельтона, сказал он; – я сейчас отрекомендую вам его.

Последовало странное молчание, во время которого слышно было приближение медленных, ровных шагов; вскоре вошел знакомый уже нам молодой поручик и остановился на пороге, ожидая приказаний барона.

– Войдите, любезный Джон, – сказал лорд Винтер, – войдите и заприте дверь.

Офицер вошел.

– Посмотрите на эту женщину, – сказал барон: – она молода, прекрасна, обладает всею прелестью соблазна, и между тем это чудовище, которое в 25 лет совершило уже столько преступлений, сколько вы не насчитаете в год в архивах наших судов; голос ее располагает в ее пользу, красота ее служит приманкой жертвам, она будет стараться соблазнить вас, может быть, даже убить. Я извлек вас из нищеты, Фельтон; я сделал вас поручиком, я однажды спас вашу жизнь, вы помните в каком случае; я для вас не только покровитель, я ваш друг; не только благодетель, но и отец; женщина эта возвратилась в Англию для того, чтоб убить меня; я держу в руках эту змею; я призываю вас и говорю вам: друг мой Фельтон, Джон, дитя мое, оберегай меня и особенно берегись сам этой женщины, поклянись жизнью сохранить ее для наказания, ею заслуженного. Джон Фельтон, я верю твоему слову; Джон Фельтон, я верю твоей честности.

– Милорд, сказал офицер, придавая ясному взгляду своему как можно больше ненависти; – милорд, клянусь вам, что желание ваше будет исполнено.

Миледи перенесла этот взгляд как беззащитная жертва: невозможно вообразить себе более покорного и нежного выражения, как то, которое отражалось в эту минуту на лице ее. Так что сам лорд Винтер не узнавал в ней тигрицы, с которою за минуту тому назад он приготовлялся вступить в бой.

– Она не должна выходить из этой комнаты; понимаете, Джон, – продолжал барон; – она не должна иметь ни с кем переписки, не должна говорить ни с кем кроме вас, если вам угодно будет сделать ей честь говорить с ней.

– Я поклялся, милорд, этого достаточно.

– Теперь, миледи, постарайтесь примириться с Богом, потому что вы осуждены людьми.

Миледи опустила голову, как будто уничтоженная этим приговором. Лорд Винтер вышел, сделав знак Фельтону, который пошел за ним и запер дверь.

– Минуту спустя раздались в коридоре тяжелые шаги матроса, бывшего на страже, с топором за поясом и ружьем в руке.

Миледи несколько минут оставалась в том же положении, потому что она думала, что за ней наблюдают в замочную скважину; потом медленно подняла голову; лицо ее опять приняло страшное выражение угрозы и неустрашимости, она побежала подслушать у двери, взглянула в окно, наконец, погрузившись опять в широкое кресло, задумалась.

III. Офицер

Между тем кардинал ожидал хороших вестей из Англии, но никаких вестей не было, кроме неприятных и грозных.

Хотя ла Рошель была обложена, и хотя успех казался несомненным благодаря принятым предосторожностям и в особенности плотине, не пропускавшей в осажденный город ни одной лодки; но блокада могла продолжаться еще долгое время к великому стыду для армии короля и к великому затруднению кардинала. Правда, ему уже не нужно было ссорить Людовика с Анною Австрийской, потому что это уже было сделано, но нужно было помирить Бассомгхиера с герцогом Ангулемским.

Что касается до брата короля, то он, начав осаду, предоставил кардиналу заботу окончить ее.

Жители города, несмотря на невероятное упорство мера, хотели сдаться и составили заговор; мер велел повесить заговорщиков. Эта казнь успокоила буйные головы, решившиеся тогда дать уморить себя голодом. Эта смерть казалась им все-таки не такою быстрою и верною как смерть на виселице.

Осаждающие по временам перехватывали курьеров, отправляемых рошельцами к Бокингему и шпионов, посылаемых к ним Бокингемом. В том и другом случае суд был короток. Кардинал решал его одним словом: повесить! Короля приглашали посмотреть на казнь. Он являлся изнуренный, занимал лучшее место, чтобы видеть операцию во всей подробности: это его немного развлекало и заставляло терпеливо переносить осаду. Но не мешало ему очень скучать и думать беспрестанно о возвращении в Париж, так что если бы не попадались курьеры и шпионы, то кардинал, несмотря на свою изобретательность, был бы в большом затруднении.

Время шло, ла Рошель не сдавалась; последний пойманный шпион был с письмом. Бокингему писали, что город доведен до последней крайности, но вместо того, чтобы прибавить: «Если вы не подадите помощи раньше 15 дней, то мы сдадимся». Письмо оканчивалось так: «если вы подадите нам помощи раньше 15 дней, то мы все умрем с голоду».

Итак, ла Рошель надеялась только на Бокингема. Очевидно было, что если жители города получат верное известие, что им нельзя уже рассчитывать на Бокингема, то храбрость их пропадет вместе с надеждой на него.

Итак, кардинал с великим нетерпением ожидал из Англии уведомления о том, что Бокингем не придет на помощь ла Рошели.

В королевском совете часто рассуждали о том, не взять ли город силой, но совет не соглашался на это: во-первых, потому что ла Рошель казалась неприступною: притом кардинал все-таки понимал, что разрешить приступ, в котором французы должны были бы проливать кровь французов, значило бы отстать от века, а кардинал был тогда, что называют в наше время, человек прогресса. В самом деле, разграбление ла Рошели и убийство 4– тысяч гугенотов, которые ни за что бы не сдались, слишком походило бы в 1628 году на Варфоломеевскую ночь 1572 года, и притом такое крайнее средство, которое впрочем, вовсе не противно было королю, как ревностному католику, всегда опровергалось следующим доводом осаждающих генералов: ла Рошель невозможно взять иначе как голодом.

Кардинал не мог не бояться своей страшной посланницы, потому что он очень понимал эту женщину, то извивавшуюся как змей, то опасную как львица, не изменила ли она ему? не умерла ли она? Во всяком случае, он знал очень хорошо, что действовала ли она за него или против него, но что она не останется в бездействии, разве в случае особенно важных препятствий; что же могло помешать ей? Этого он никак не мог понять.

Впрочем, он имел причины рассчитывать на миледи: он знал в прошедшем этой женщины страшные тайны, которые могли быть прикрыты только его красною мантией, и чувствовал, что по какой бы то ни было причине эта женщина ему предана, потому что только в нем она могла найти защиту против угрожавших ей опасностей.

Итак, он решился продолжать войну и ожидать посторонней помощи только как счастливого случая. Он велел продолжать постройку знаменитой плотины, долженствовавшей произвести голод в ла Рошели; а между тем бросив взгляд на несчастный город, заключавший в себе столько величайших бедствий и столько геройских добродетелей, он припомнил правило своего политического предшественника, Людовика XI: «посевай раздоры, чтоб удобнее управлять».

Генрих IV, осаждая Париж, велел бросать через стены хлеба и других съестных припасов, кардинал велел бросать записочки, в которых представлял рошельцам, как несправедливо, эгоистически и варварски поступали их начальники; писал, что у их начальников было много хлеба, но что они не раздавали его; что они приняли за правило, что неважная вещь, если женщины, дети и старики умрут, только бы люди, обязанные защищать стены, были сыты и здоровы. Правило это, хотя не было вообще принято, но действительно применялось по необходимости; записочки кардинала поколебали его. Они напомнили осажденным, что умирающие дети, женщины и старики были их сыновья, жены и отцы; что было бы справедливее терпеть всем одинаково в общем горе, чтобы при одинаковых условиях все мнения могли быть единогласными.

Эти записки произвели именно то действие, какого мог ожидать сочинитель их: они заставили многих жителей войти в отдельные переговоры с королевскою армией.

Но в то время, когда кардинал видел уже, что употребленное им средство приносит плоды, и радовался, что употребил его, один житель ла Рошели, приехавший из Портсмута и успевший, несмотря на бдительность Бассомпьера и Томберга и герцога Ангулемского, над которыми наблюдал еще кардинал, пройти сквозь линии королевских войск, вошел в город и рассказал, что он видел великолепный флот, готовый к отплытию не позже как через неделю. Кроме того, Бокингем сообщал меру, что скоро объявлен будет великий союз держав против Франции и в нее вторгнутся в одно время английские, императорские и испанские войска. Это письмо читалось публично на всех площадях; копии с него прибиты были на углах улиц, и даже те, которые вступили уже в переговоры с неприятелем, прервали их, решившись ожидать помощи, так торжественно обещанной.

Это неожиданное обстоятельство встревожило Ришелье и заставило его невольно обратить снова взоры на другой берег моря.

Между тем королевская армия, не разделяя беспокойства своего единственного и настоящего начальника, проводила время весело; съестные припасы были в лагере в изобилии; деньги также; все корпуса соперничали в смелости и забавах. Ловили шпионов и вешали их; делали отважные экспедиции на плотину и на море, выдумывали самые безрассудные предприятия и хладнокровно приводили их в исполнение. В таких занятиях армия не замечала, как проходило время, между тем как оно бесконечно тянулось не только для рошельцев, мучимых голодом и сомнением, но и для кардинала, теснившего их блокадой.

Иногда кардинал, ездивший всегда верхом как последний из жандармов армии, задумчиво осматривал осадные работы, производившиеся по его приказанию инженерами, собранными им со всех концов Франции, и ему все казалось, что работы шли очень медленно. Если при этих осмотрах случалось ему встретить кого-нибудь из мушкетеров роты де Тревиля, то он подъезжал к нему, смотрел на него с особенным вниманием, и, узнав, что он не был из числа известных нам четырех товарищей, он обращал на другой предмет свой глубокий взгляд и свою обширную мысль.

Однажды, мучимый смертельною скукой, не надеясь уже на переговоры с городом и не получая никаких вестей из Англии, кардинал выехал без всякой цели, в сопровождении только Кагюзака и ла Гудиниера, и погруженный в глубокую задумчивость ехал тихим шагом по берегу моря. Поднявшись на один холм, он с вершины его заметил за плетнем, лежащих на песке и гревшихся на солнце, как редко показывающемся в это время года, семь человек, окруженных пустыми бутылками. Четверо из них были наши мушкетеры, приготовлявшиеся слушать чтение письма, только что полученного одним из них. Письмо это было так важно, что для него бросили карты и кости, лежавшие на барабане.

Трое остальные заняты были откупоркой огромной сулеи с коллиурским вином; это были слуги тех господ.

Кардинал, как мы сказали, был в мрачном расположении духа, а когда он бывал в таком расположении, то ничто так не усиливало скуки его как веселость других. Притом у него было странное предубеждение: он всегда думал, что других веселило именно то, что было причиной его печали. Сделавши знак Кагюзаку и ла Гудиниеру, чтоб они остановились, он сошел с лошади и подошел к подозрительным весельчакам, надеясь, что скрытый за плетнем и тихо ступая по песку, он мог подойти на такое расстояние, чтобы подслушать что-нибудь из разговора их, казавшегося ему очень интересным: за десять шагов от плетня он расслушал гасконский выговор и не сомневался уже, что остальные трое были так называвшиеся неразлучные, т. е. Атос, Портос и Арамис.

При этом открытии желание его подслушать разговор усилилось; глаза его приняли странное выражение и кошачьим шагом он подкрался к плетню, но до него доходили еще только отрывистые звуки, без всякой связи, как вдруг громкий крик заставил его вздрогнуть и обратил на него внимание мушкетеров.

– Офицер! – закричал Гримо.

– Ты, кажется, что-то сказал, – закричал ему Атос, приподнимаясь на локте и смотря на Гримо своими сверкающими глазами.

Гримо не отвечал ни слова, а протянул только указательный палец по направлению к плетню, показывая на кардинала и его свиту.

Мушкетеры вскочили с мест и поклонились кардиналу с почтением.

Кардинал, казалось, был взбешен.

– Кажется, господа мушкетеры велят караулить себя? – сказал он. – Разве есть опасность, что англичане придут по сухому пути, или мушкетеры считают себя старшими офицерами?

– Ваша эминенция, – отвечал Атос, один среди общего ужаса сохранивший спокойствие и хладнокровие, никогда его не покидавшие, – мушкетеры, когда они не на службе, или когда служба их кончена, пьют и играют в кости, и они офицеры очень важные в отношении к своим лакеям.

– Лакеи! – сказал кардинал; – лакеи, которым приказано предупреждать своих господ, когда кто-нибудь идет, это уже не лакеи, а часовые.

– Вы видите, ваша эминенция, что если бы мы не приняли этой предосторожности, мы могли бы пропустить случай засвидетельствовать вам наше уважение и поблагодарить вас за милость, которую вы нам оказываете, удостоив подойти к нам. Д’Артаньян, – продолжал Атос, – вы сейчас только желали иметь случай выразить вашу признательность г. кардиналу; воспользуйтесь этим теперь.

Слова эти произнесены были с непоколебимым спокойствием, отличавшим Атоса в минуты опасности, и самою изысканною вежливостью, делавшею его величественным в эти минуты.

Д’Артаньян подошел поближе и пробормотал несколько слов благодарности, остановившись на половине фразы при мрачном взгляде на него кардинала.

– Все равно, господа, – продолжал кардинал, не отступая от начатого им разговора: – все равно; я не люблю, чтобы простые солдаты, оттого только, что они имеют честь служить в одном из привилегированных корпусов, разыгрывали роль вельмож, и дисциплина должна быть для всех одинакова.

Атос дал кардиналу окончить фразу и, поклонившись в знак согласия, отвечал:

– Мне кажется, что дисциплина нисколько нами не нарушена. Мы не на службе и полагали, что можем поэтому располагать своим временем, как нам хочется. Если мы так счастливы, что вашей эминенции угодно дать нам какое-нибудь особое приказание, мы готовы вам повиноваться. Вы изволите видеть, – продолжал Атос, нахмурив брови, потому что этот допрос начинал выводить его из терпения, – что мы готовы на всякий случай; вот наше оружие.

И он указал пальцем на 4 ружья, стоявшие вместе возле барабана, на котором лежали карты и кости.

– Поверьте, ваша эминенция, – прибавил д’Артаньян, – что мы вышли бы вам навстречу, если бы могли предполагать, что это вы подъезжаете к нам с такою малою свитой.

Кардинал кусал усы и губы.

– Знаете, на кого вы похожи, когда вы все вместе, как теперь, вооружены, и когда ваши лакеи у вас на страже? – сказал кардинал. – Вы похожи на заговорщиков.

– О, это совершенно справедливо, – сказал Атос, – и мы действительно составляем заговоры, как вы могли сами видеть однажды утром, но только против рошельцев.

– Э, господа политики! – отвечал кардинал, нахмурив брови, – в ваших головах, может быть, скрывается не одна тайна; жаль, что их не так легко читать, как вы читали это письмо, которое спрятали, когда увидели меня.

Атос покраснел и подошел ближе к кардиналу.

– Можно подумать, что вы, в самом деле, подозреваете нас и допрашиваете; если это правда, то удостойте объяснить нам, в чем дело, по крайней мере, мы будем знать, в чем нас обвиняют.

– А если б это и в самом деле был допрос, – отвечал кардинал; – другие не ниже вас, г. Атос, подвергались моим допросам и отвечали на них.

– Но я ведь сказал вашей эминенции, что если вам угодно будет нас допрашивать, мы готовы отвечать.

– Что это за письмо, которое вы читали, г. Арамис, и спрятали?

– Это письмо от женщины.

– О, я понимаю, – сказал кардинал: – в отношении к этим письмам надо быть скромным; но все-таки их можно показать духовнику, а вы знаете, что я имею на это право.

– Ваша эминенция, – сказал Атос со спокойствием, тем более ужасным, что он рисковал своею головой, давая подобный ответ: – письмо это от женщины, но оно не от Марион де Лорень и не от г-жи д’Эгильон.

Кардинал побледнел как смерть; глаза его страшно заблистали; он обернулся, как будто желая отдать приказание Кагюзаку и ла Гудиниеру.

Атос заметил это движение; он сделал шаг к ружьям, на которые трое друзей его пристально смотрели, как люди, не расположенные позволять арестовать себя. С кардиналом были только двое; мушкетеры, считая со слугами, были всемером; он рассчитал, что партия будет неравная, тем больше, что Атос и его товарищи действительно составляли заговор, и вдруг, как он часто это делал, весь гнев его перешел в улыбку.

– Хорошо, хорошо! – сказал он, – вы храбрые молодые люди, верные и днем, и ночью; не худо беречь себя тем, кто так хорошо оберегает других; господа, я не забыл той ночи, когда вы провожали меня в гостиницу Красной Голубятни; если бы была какая-нибудь опасность по той дороге, куда я еду, то я попросил бы вас проводить меня; но как ничего опасного нет, то оставайтесь тут, опоражнивайте ваши бутылки, доигрывайте партию и дочитывайте письмо. Прощайте, господа.

И сев на лошадь, подведенную ему Кагюзаком, он сделал им приветствие рукой и уехал.

Молодые люди стояли неподвижно и провожали его глазами, не говоря ни слова, пока он исчез из виду.

Тогда они взглянули друг на друга.

Все были в большом смущении, потому что, несмотря на дружеское прощание кардинала, они понимали, что он уехал взбешенный.

Один только Атос презрительно улыбался.

Когда кардинал исчез из виду, то Портос, которому хотелось излить на кого-нибудь свой гнев, вскричал: – Этот каналья Гримо поздно закричал!

Гримо хотел отвечать, но Атос поднял вверх палец, и Гримо не сказал ни слова.

– Вы отдали бы письмо, Арамис? – сказал д’Артаньян.

– Если бы он этого потребовал, – отвечал Арамис своим нежным голосом; – то я одною рукой подал бы ему письмо, а другою приколол бы его насквозь шпагой.

– Я этого и ожидал, – сказал Атос; – и потому вмешался в ваш разговор. Удивляюсь, как этот человек неблагоразумен до того, что позволяет себе говорить такие вещи; можно подумать, что он всегда имел дело с женщинами и детьми.

– Любезный Атос, – сказал д’Артаньян, – я вам удивляюсь, но все-таки мы были неправы.

– Как неправы! – сказал Атос. – Кому же принадлежит воздух, которым мы дышим? океан, на который мы смотрим? песок, на котором мы лежали? письмо вашей любовницы? разве кардиналу? Этот человек действительно воображает, что весь свет принадлежит ему; вы уже и струсили, отвечали, заикаясь, как одурелый; как будто Бастилия уже стояла перед вами и гигантская Медуза превратила вас в камень: разве влюбиться значит быть заговорщиком? Вы влюбились в женщину, которую кардинал велел заключить в тюрьму; вы хотите отнять ее из рук кардинала; это все равно, что игра, письмо – это ваши карты, зачем же вам показывать свои карты противнику? так не делается. Пусть он угадывает! мы угадали же его карты!

– Это все справедливо, Атос, – сказал д’Артаньян.

– В таком случае нечего больше и говорить об этом; Арамис, продолжайте читать письмо вашей кузины с того места, где помешал кардинал.

Арамис вынул письмо из кармана; три друга подвинулись к нему, а слуги расположились по-прежнему около суши.

– Вы прочитали только одну или две строчки, – сказал д’Артаньян, – начните уже снова.

– Хорошо, – отвечал Арамис.

«Любезный кузен! кажется, я решусь отправиться в Стене, где сестра моя поместила маленькую служанку нашу в монастырь Кармелиток; бедняжка решилась поступить туда; она знает, что во всяком другом месте спасение души ее будет ненадежно. Впрочем, если дела нашего семейства устроятся так, как мы желаем, я думаю, что она, рискуя погубить свою душу, возвратится к тем, о ком она сожалеет, тем больше, что она знает, что о ней думают постоянно. Между тем она не совсем несчастна: она желала бы только, чтобы жених написал к ней что-нибудь. Я знаю, что письма нелегко проходят через решетки монастыря, но, как я вам доказала, любезный кузен, я не совсем неловка, и я взяла бы на себя это поручение. Сестра моя благодарит вас за память о ней. Она сначала очень беспокоилась; но теперь спокойнее с тех пор, как послала туда доверенное лицо, чтобы там не случилось чего-нибудь неожиданно.

Прощайте, любезный кузен, пишите к нам как можно чаще, то есть каждый раз, когда будете уверены, что письмо будет верно доставлено. Целую вас.

Мария Минсон».

– О, сколько я вам обязан, Арамис, – вскричал д’Артаньян. – Любезная Констанция! наконец я узнал, где она; она жива; она в безопасности в монастыре; она в Стене! Где это Стене, Атос?

– В Лорени, за несколько миль от границ Альзаса; когда осада кончится, мы можем поехать в ту сторону прогуляться.

– И надо надеяться, что это скоро будет, – сказал Портос, – потому что сегодня утром повесили одного шпиона, который объявил, что рошельцы питаются кожей своих башмаков. Если предположить, что съевши кожу, они примутся за подошвы, то я не знаю, что потом им останется, разве есть друг друга.

– Бедные глупцы! – сказал Атос, опоражнивая стакан превосходного бордосского вина, которое хотя тогда не было в такой славе как в наше время, но было не хуже нынешнего; – бедные глупцы! как будто бы католическая вера не есть самая выгодная и самая приятная из всех. А все-таки, – сказал он, – они молодцы. Что вы делаете, Арамис? – продолжал Атос; – вы прячете письмо в карман?

– Да, – сказал д’Артаньян; – Атос прав: его надо сжечь; да и то опасно; кто знает, может быть, кардинал знает секрет возобновить письмо из пепла.

– Наверное, знает, – сказал Атос.

– Что же вы хотите сделать с этим письмом? – спросил Портос.

– Гримо, поди сюда, – сказал Атос.

Гримо подошел.

– Чтобы наказать тебя за то, что ты говорил без моего позволения, друг мой, ты должен съесть этот кусок бумаги; потом чтобы наградить тебя за услугу, которую ты нам этим окажешь, ты получишь за это стакан вина; вот возьми прежде письмо, жуй его хорошенько.

Гримо улыбнулся, и, смотря на стакан, наполненный Атосом до краев, он разжевал бумагу и проглотил.

– Браво, Гримо! – сказал Атос, – теперь возьми вот это; да можешь не благодарить.

Гримо молча выпил стакан бордосского вина, но глаза его, поднятые к небу во время этого приятного занятия, говорили за него очень выразительно.

– Теперь, – сказал Атос, – мы почти можем быть спокойны; разве кардиналу придет гениальная мысль разрезать брюхо Гримо.

Между тем кардинал продолжал свою прогулку, ворча про себя:

– Решительно, эти четыре человека должны быть мои!

IV. Первый день плена

Возвратимся к миледи, которую мы на время потеряли из виду, занявшись берегами Франции.

Мы найдем ее в том же отчаянном положении, погруженную в самые мрачные размышления, в том мрачном аду, за дверями которого она почти потеряла всякую надежду; в первый еще раз ею овладели сомнение и страх.

Два раза счастье изменяло ей; два раза она видела, что ее разгадали и изменили ей, и в обоих случаях причиной неудачи ее был роковой гений, посланный самим небом, чтобы побороть ее: д’Артаньян победил ее, эту непобедимую силу зла.

Он употребил во зло любовь ее, унизил ее гордость, помешал ее честолюбивым замыслам, и наконец, лишил свободы и угрожает даже жизни. А главное, он поднял один угол маски ее, – этого щита, которым она закрывалась, и который составлял всю силу ее.

Она ненавидела Бокингема, так как ненавидела всех, кого любила, и д’Артаньян отвратил от Бокингема бурю, которою угрожал ему Ришелье в лице королевы. Д’Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она имела страсть тигрицы, неукротимую как вообще страсть женщин подобного характера. Д’Артаньян знал ее страшную тайну, а она поклялась, что никто не узнает ее, не заплатив за это жизнью. Наконец, когда она получила средство, которым могла бы отомстить врагу своему, это средство отнято у нее из рук и теперь д’Артаньян держит ее в плену и пошлет ее в какой-нибудь грязный Ботани-Бей, в какой-нибудь отвратительный Тибюрн Индийского океана.

Она не сомневалась, что причиной всего этого – д’Артаньян; кто другой мог покрыть ее таким стыдом, если не он? Только он мог сообщить лорду Винтеру все эти страшные тайны, открытые им одна за другой роковым случаем. Он знает ее зятя и верно написал к нему.

Сколько ненависти в душе ее! она сидит неподвижно, устремив сверкающие глаза в глубину пустынной комнаты своей и глухие вопли, вырывающиеся по временам с дыханием из глубины груди ее, вторят шуму волн, ударяющих с воем, как вечное я бессильное отчаяние, в скалы, на которых построен этот мрачный и грозный замок! Сколько прекрасных проектов мщения, теряющихся в дали будущего, составляет она в уме своем, озаряемом проблесками бурного гнева ее, против мадам Бонасьё, против Бокингема и в особенности против д’Артаньяна.

Да, но для того, чтобы мстить, необходимо быть на свободе, а чтобы освободиться из тюрьмы, нужно разломать стену, или перепилить решетки, или прорубить пол; подобные вещи возможны для человека терпеливого и сильного, а не для желчной и раздражительной женщины. Притом, для этого нужно время; целые месяцы, годы, а ей оставалось только 10 или 12 дней, как говорил лорд Винтер, брат и тюремщик ее.

Если бы она была мужчиной, она испытала бы эти средства освобождения и может быть, ей удалось бы; но, к несчастью, природа ошиблась, одарив ее такою мужественною душой и дав такое слабое и нежное тело.

Поэтому первые минуты заключения были ужасны: она не могла превозмочь нескольких судорожных движений ярости. Мало-помалу она удержала порывы бессильного гнева своего, нервическая дрожь прекратилась, и она начала собираться с силами как отдыхающий змей.

– Да, глупо выходить из себя, – думала она, устремив огненный взгляд на зеркало. – Гнев есть доказательство слабости. Это средство никогда мне не удавалось, если бы я действовала против женщин, то, может быть, нашла бы, что они слабее меня и могла бы остаться победительницей, но я должна бороться с мужчинами, а перед ними я не больше как слабая женщина. Итак, надо действовать, как следует женщине; сила моя заключается в слабости.

Тогда, как будто желая испытать, какие изменения могла она придавать выразительному и подвижному лицу своему, она заставляла его принимать все выражения от гнева, безобразившего черты лица ее, до самой нежной, кроткой, соблазнительной улыбки. Потом она поправила волосы, сделав прическу, которая всего больше была ей к лицу. Наконец, довольная сама собой, она сказала:

– Ничто еще не потеряно. Я все-таки прекрасна.

Было около 8 часов вечера. Миледи заметила кровать и думала, что отдых освежит не только мысли ее, но и цвет лица. Но она не успела еще лечь, как ей пришла другая лучшая мысль. Она вспомнила, что ей говорили об ужине. Прошло уже около часу с тех пор, как ее привели в эту комнату, надо было ожидать, что ужин скоро принесут. Пленница не хотела терять времени и решилась в тот же вечер сделать попытку узнать характер людей, которым поручено было стеречь ее.

За дверью показался свет; этот свет возвещал о приближении ее тюремщиков. Миледи живо бросилась опять в кресло, откинув назад голову, с распущенными волосами, с полуоткрытою грудью, положив одну руку на сердце, другую опустив вниз.

Засовы отодвинулись, дверь со скрипом отворилась, и послышались шаги.

Поставьте там этот стол, – сказал Фельтон, которого пленница узнала по голосу.

Приказание было исполнено.

– Принесите свеч и смените часовых, – продолжал Фельтон. Это приказание, отданное поручиком одним и тем же лицам, доказало миледи, что прислуга ее состояла из тех же людей, которые стерегли ее, т. е. из солдат.

Приказания Фельтона были исполнены со скоростью, доказывавшею хорошее состояние дисциплины его подчиненных.

Наконец Фельтон, не взглянувший еще на миледи, обратился к ней.

– А, она спит, – сказал он, – это ничего; она поужинает, когда проснется.

И он хотел уйти.

– Нет, поручик, – сказал один из солдат, подойдя к миледи, – она не спит.

– Как не спит! – сказал Фельтон, – что же она делает?

– Она в обмороке; лицо ее очень бледно и совсем не слышно дыхания.

– Правда, – сказал Фельтон, посмотрев на миледи, но не приблизившись к ней ни на шаг; – поди, скажи лорду Винтеру, что пленница его в обмороке потому я не знаю, что делать; это непредвиденный случай.

Солдат пошел исполнить приказание своего офицера; Фельтон сел в кресло, стоявшее близ двери, и ждал, не говоря ни слова. Миледи вполне обладала женским искусством видеть сквозь ресницы, не открывая глаз; она заметила, что Фельтон сидит к ней спиной; она смотрела на него в продолжение 10 минут, и во все это время бесстрастный сторож ее не оглянулся ни разу.

Она подумала тогда, что если лорд Винтер придет, то присутствие его придаст новую силу тюремщику ее; итак первая попытка ее была неудачна; она перенесла это, как женщина, у которой есть еще много средств. Она подняла голову, открыла глаза и тихо вздохнула.

При этом вздохе Фельтон, наконец, оглянулся.

– А, вы проснулись, – сказал он, – в таком случае мне больше нечего здесь делать. Если вам что-нибудь нужно будет, вы позвоните.

– О, Боже мой, как я страдаю! – бормотала миледи гармоничным голосом своим, которым, как древняя волшебница, она очаровывала всех, кого хотела погубить.

И выпрямившись на кресле, она приняла положение более грациозное и небрежно, чем прежде.

Фельтон встал.

– Вам будут подавать кушать три раза в день, – сказал он; в 9 часов утра, в час и в 8 часов вечера. Если это вам не нравится, вы можете сами назначить время, и в этом отношении желание ваше будет исполнено.

– Но неужели я всегда буду одна в этой большой и мрачной комнате? – спросила миледи.

– Для вас нанята одна женщина; она завтра придет и будет являться к вам всегда, когда вам угодно.

– Благодарю вас, – отвечала с покорностью пленница.

Фельтон слегка поклонился и хотел выйти.

Когда он был уже в дверях, в коридоре показался лорд Винтер, в сопровождении солдата, известившего его об обмороке миледи. Он нес в руке флакон со спиртом.

– Что такое? что здесь случилось? – сказал он насмешливым тоном, видя, что пленница его уже на ногах и Фельтон уходит. Мертвая уже воскресла! Фельтон, дитя мое, разве ты не понял, что тебя приняли за новичка и разыграли перед тобой первое действие комедии, которую, без сомнения, мы будем иметь удовольствие видеть всю до конца.

– Я так и полагал, милорд, – сказал Фельтон; – но как пленница наша все-таки женщина, то я счел нужным оказать ей внимание, которое всякий благовоспитанный человек должен иметь к женщине, если не для нее, то, по крайней мере, самого себя.

Миледи вздрогнула всем телом. Слова Фельтона прошли холодом по всем жилам ее.

– Так эти прекрасные волосы, так искусно распущенные, – продолжал лорд Винтер смеясь, эта белизна тела и этот темный взгляд не соблазнили еще твое каменное сердце.

– Нет, милорд, – отвечал бесстрастный молодой человек, – и поверьте, что уловки и кокетство женщин никогда не искусят меня.

– В таком случае, храбрый поручик мой, оставим миледи придумывать другие средства и пойдем ужинать: о, у нее изобретательный ум; будь уверен, что второй акт комедии последует скоро за первым.

С этими словами лорд Винтер взял Фельтона под руку и увел его, смеясь.

– О, я найду, что для тебя нужно, – ворчала миледи сквозь зубы; – будь спокоен, несчастный монах в солдатском мундире.

– Кстати, – сказал Винтер, остановясь на пороге; – я надеюсь, миледи, что эта неудача не отнимет у вас аппетита. Попробуйте этого цыпленка и этой рыбы; клянусь вам честью, что они не отравлены. Я очень доволен своим поваром, и так как он не наследник мой, то я имею к нему полную доверенность. Подражайте в этом мне. Прощайте, любезная сестрица! до будущего обморока вашего.

Миледи не могла перенести этого: руки ее судорожно сжались, зубы заскрежетали, она следила глазами за движением двери, затворявшейся за лордом Винтером и Фельтоном, и когда осталась одна, то снова впала в отчаяние; она взглянула на стол, увидела нож, бросилась к нему и схватила его; но она жестоко ошиблась; нож был из гибкого серебра с закругленным концом.

За дверью, неплотно затворенной, раздался хохот, и она опять отворилась.

– Ха, ха, ха, видишь ли, любезный Фельтон, – вскричал лорд Винтер, – что я тебе говорил? Этот нож был для тебя, дитя мое; она убила бы тебя, это одна из странностей ее отделываться так или иначе от людей, которые ей мешают. Если бы я послушался тебя и велел подать ей стальной и острый нож, Фельтон не существовал бы; она бы зарезала тебя и потом всех нас. Видишь, Джон, как хорошо она умеет держать нож.

В самом деле, миледи судорожно сжимала оружие, но при последних словах Винтера рука ее ослабела, силы оставили ее.

Нож упал на пол.

– Вы правы, милорд, – сказал Фельтон, тоном глубокого отвращения, отозвавшимся в сердце миледи, – вы правы, я ошибся.

И оба снова ушли.

Но на этот раз миледи была внимательнее, чем в первый раз; она прислушивалась, как шаги их удалялись и затихли в коридоре.

– Я погибла, – бормотала она, – я нахожусь во власти людей, на которых могу иметь столько же влияния, как на бронзовые или гранитные статуи; они знают меня хорошо и защищены против всякого оружия моего. Но нельзя же, чтобы это кончилось так, как они хотят.

Действительно, как показывало это последнее размышление и инстинктивное возвращение к надежде, страх и слабость ненадолго овладевали этою сильною душой. Миледи села к столу, поела нескольких кушаньев, выпила немного испанского вина и почувствовала, что решимость снова возвратилась к ней.

Ложась спать, она припоминала, анализировала, обдумывала со всех сторон слова, поступки, жесты и даже молчание своих тюремщиков и заключила из этого глубокого исследования, что из двух угнетателей ее на Фельтона все-таки скорее можно было подействовать.

Особенно одно слово припоминала пленница.

– Если бы я тебя послушался, – сказал лорд Винтер Фельтону.

Значит, Фельтон говорил в ее пользу, потому что лорд Винтер не хотел послушаться его.

– Следовательно, у этого человека, – думала миледи, – в душе есть какая-нибудь искра сожаления, я раздую эту искру в пожар, который уничтожит его. Что касается до другого, то он знает меня, он меня боится и знает, чего он может ожидать от меня, если я когда-нибудь ускользну из рук его; значит, бесполезно будет действовать на него. Но Фельтон, – это другое дело; это молодой человек, наивный, честный и, кажется, добродетельный: его можно погубить.

И миледи легла и уснула с улыбкой на губах; если бы кто-нибудь видел ее спящую, всякий сказал бы, что это молодая девушка, мечтающая о венке, который предстояло ей надеть на себя на готовящемся празднике.

V. Второй день плена

Миледи видела во сне, что д’Артаньян был, наконец, в ее руках, что она присутствовала при его казни и вид его ненавистной крови, текущей под топором палача, вызвал очаровательную улыбку на уста ее.

Она спала, как спит пленник, убаюкиваемый первою надеждой.

На другой день, когда вошли в комнату, она была еще в постели. Фельтон стоял в коридоре; он привел женщину, о которой говорил накануне; женщина эта подошла к кровати миледи, предлагая ей свои услуги.

Миледи была бледна, как обыкновенно, и потому цвет лица ее мог обмануть всякого, видевшего ее в первый раз.

– У меня лихорадка, – сказала она, – я всю ночь не спала, я ужасно страдаю; будете ли вы добрее ко мне, чем другие были вчера? Впрочем, я прошу только одного, чтобы мне позволили остаться в постели.

– Не прикажете ли пригласить доктора? – спросила женщина.

Фельтон слушал этот разговор их, не говоря ни слова.

Миледи думала, что чем больше людей будут окружать ее, тем труднее будет для нее всех их разжалобить, и тем больше усилится надзор лорда Винтера; притом же доктор мог бы объявить, что болезнь ее притворная, и миледи, проиграв первую партию, не хотела проиграть второй.

– Пригласить доктора, – сказала она, – к чему? эти господа сказали вчера, что моя болезнь комедия; то же самое было бы без сомнения и сегодня, потому что со вчерашнего вечера можно было успеть предупредить доктора.

– Так скажите сами, – сказал выведенный из терпения Фельтон, – чем вы хотите лечиться?

– Боже мой! разве я знаю, чем? я чувствую только, что страдаю, пусть меня лечат, чем хотят, мне все равно.

– Позовите лорда Винтера, – сказал Фельтон, утомленный этими бесконечными жалобами.

– Нет, нет, – вскричала миледи; – умоляю вас, не зовите его; я здорова, мне ничего не нужно; не зовите его.

Она сказала эти слова с таким отчаянием и так убедительно, что увлеченный Фельтон сделал несколько шагов к ней.

– Он подошел, думала миледи.

– Если вы действительно страдаете, – сказал Фельтон, – мы пошлем за доктором; если же вы нас обманываете, тем хуже для вас; по крайней мере, нам не в чем будет упрекать себя.

Миледи не отвечала; но откинув свою хорошенькую головку на подушку, она залилась слезами и зарыдала.

Фельтон посмотрел на нее с обыкновенным своим бесстрастием; но видя, что кризис мог быть продолжителен; он вышел; женщина вышла вслед за ним, лорд Винтер не являлся.

– Кажется, я начинаю понимать, – прошептала миледи с дикою радостью, завертываясь в одеяло, чтобы скрыть этот порыв внутреннего довольства от тех, которые могли бы подсматривать за нею.

Прошло два часа.

– Теперь пора болезни кончиться, – сказала она, – надобно встать и постараться успеть в чем-нибудь сегодня же; мне остается только десять дней, а сегодня уже второй день.

Утром миледи принесли завтрак; она рассчитывала, что скоро придут убрать его и тогда она снова увидит Фельтона.

Миледи не ошиблась; Фельтон явился снова, и не обращая внимания, завтракала ли миледи или нет, велел вынести из комнаты стол, который приносили обыкновенно со всем накрытым.

Когда все ушли, Фельтон остался; он держал в руке книгу.

Миледи лежала в кресле перед камином прекрасная, бледная и покорная.

Фельтон подошел к ней и сказал:

– Лорд Винтер – католик, так же как и вы, думает, что лишение церковных книг и обрядов вашей религии может быть для вас тягостным, поэтому он согласен, чтобы вы читали каждый день вашу обедню; вот книга, которую он прислал вам для этого.

Заметив, с каким видом Фельтон положил книгу на столик, стоявший возле нее, каким тоном он произнес слово обедню, и какая странная улыбка мелькнула при этом на губах его, миледи подняла голову и внимательно взглянула на офицера.

По скромной прическе, по крайней простоте костюма, по суровому, непроницаемому выражению лица она узнала в нем одного из тех мрачных пуритан, которых так часто встречала при дворах как короля Иакова, так и короля французского; куда они, несмотря на воспоминание о Варфоломеевской ночи иногда приходили искать убежища.

На нее нашло внезапное вдохновение вроде того, которое является только гениальным людям в критические минуты, когда решается судьба всей жизни их.

Эти два слова «ваша обедня» и взгляд, брошенный ею на Фельтона, объяснили ей всю важность ответа, которого от нее ожидали.

Со свойственною ей быстротой соображения она отвечала, не задумавшись.

– Мне! – сказала она с тем же пренебрежением, какое заметила в словах офицера; – мою обедню! лорд Винтер, развращенный католик, очень хорошо знает, что я не принадлежу к его вере; он хочет поймать меня в западню.

– Какой же вы веры? – спросил Фельтон с удивлением, которого не мог скрыть, при всем уменьи владеть собой.

– Я скажу это только тогда, когда пострадаю за свою веру, – сказала миледи с притворною восторженностью.

Миледи видела по глазам Фельтона, что она много выиграла этим ответом.

Несмотря на то, он не сказал ни слова, только глаза его обнаруживали его мысли.

– Я в руках врагов моих, – продолжала она с восторженностью, подмеченною ею у пуритан. – Господь спасет меня, или я погибну за Господа моего; вот ответ, который прошу вас передать лорду Винтеру. Что же касается до этой книги, – прибавила она, указывая пальцем на молитвенник, но не дотрагиваясь до него, – вы можете взять ее и сами ею пользоваться, потому что вероятно, вы вполне сообщник лорда Винтера, как в угнетении моем, так и в ереси.

Фельтон молча взял книгу и ушел в задумчивости.

Лорд Винтер пришел около пяти часов вечера; миледи успела в продолжение дня составить план своих действий; она приняла его так, как будто она была ни в чем не виновата.

– Кажется, вы отступились от своей веры, – сказал барон, садясь в кресло напротив миледи и небрежно протягивая ноги.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что со времени последнего свидания нашего вы переменили веру: уж не вышли ли вы за третьего мужа, протестанта?

– Объяснитесь, милорд, – сказала с важностью пленница, – потому что, право, я вас не понимаю.

– Может быть, вы не исповедуете никакой веры, это еще лучше, – сказал насмешливо лорд Винтер.

– Конечно, это больше сообразно с вашими правилами, – сказала хладнокровно миледи.

– Признаюсь вам, что это для меня совершенно все равно.

– Если бы вы и не признавались в своем равнодушии к вере, то ваш разврат и ваши преступлении уже достаточно обнаруживают его.

– А, вы говорите о разврате, госпожа Мессалина, Леди Макбет! или я не расслышал, или вы очень бесстыдны.

– Вы говорите такие речи, потому что вы знаете, что наш разговор подслушивают, – сказала хладнокровно миледи, – и хотите вооружить против меня ваших тюремщиков и палачей.

Тюремщиков! палачей! А, вы начинаете говорить как поэт, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем, через восемь дней вы будете там, где вам следует быть, а мое дело будет кончено.

– Дело бесчестное! безбожное! – сказала миледи с увлечением жертвы, упрекающей своего судью.

– Право, мне кажется, что она сходит с ума, – сказал Винтер, вставая. – Успокойтесь же, моя пуританка, а то я велю посадить вас в тюрьму. Верно, это мое испанское вино подействовало на вашу голову, не правда ли? Но успокойтесь, это отчаяние не опасно и не будет иметь никаких последствий.

И лорд Винтер ушел.

Фельтон был действительно за дверью и не проронил ни слова из этой сцены.

Миледи угадала.

– Ступай, – сказала она вслед брату: – напротив, последствия скоро будут, но ты, глупец, заметишь их тогда только, когда уже нельзя будет их уничтожить.

Снова наступила тишина; прошло два часа, принесли ужин, миледи в это время громко читала молитвы, которым научилась у старого слуги своего второго мужа своего, самого строгого пуританина. Она казалась восторженною и не обращала никакого внимания на то, что происходило вокруг нее. Фельтон сделал знак, чтобы ей не мешали, и когда все было приготовлено, он тихо вышел с солдатами.

Миледи знала, что за нею наблюдают и прочитала все молитвы до конца; ей казалось, что солдат, бывший на часах у ее двери, не ходил по коридору, а как будто слушал ее.

На этот раз она была довольна; она встала, села за стол, ела мало и пила только воду.

Через час пришли убрать стол, но миледи заметила, что Фельтон в этот раз не пришел с солдатами. Следовательно, он боялся видеть ее слишком часто.

Она обернулась к стене, чтоб улыбнуться, потому что выражение торжества в этой улыбке могло изменить ей.

Прошло еще полчаса, все было тихо в старом замке, слышно было только вечное журчание волн как тяжелое дыхание океана; миледи запела звучным, гармоничным и дрожащим голосом первый куплет псалма, очень любимого в то время пуританами.

Миледи пела и прислушивалась; часовой у двери ее остановился как окаменелый.

Догадавшись, что ее пение произвело впечатление, миледи продолжала петь с усердием и невыразимым чувством; ей казалось, что звуки раздавались далеко под сводами и как волшебное очарование смягчали сердца тюремщиков. Однако часовой, без сомнения, усердный католик, казалось, не подвергся очарованию и сказал через двери:

– Замолчите, сударыня: ваша песня печальна как De profundis, и если кроме удовольствия служить в здешнем гарнизоне нужно еще выслушивать здесь подобные вещи, это будет невыносимо.

– Молчать! – сказал строго Фельтон, которого миледи узнала по голосу, – к чему ты мешаешься не в свое дело? Разве тебе приказано мешать петь этой женщине? Нет. Тебе приказано стеречь ее, стрелять в нее, если б она сделала попытку к побегу. Стереги ее, и если она вздумает бежать, убей ее, но не отступай от приказания.

Выражение неизъяснимой радости озарило лицо миледи; но выражение это было мгновенно, как блеск молнии, и как будто не слыхав разговора, из которого не проронила ни слова, она опять запела, придавая голосу все очарование, всю силу и обольстительность, вложенную в нее демоном.

Этот голос неслыханной силы, одушевленный возвышенною страстью, придавал словам ее такое выражение, какое самые восторженные пуритане редко находили в пении своих братьев.

Офицер, приведенный в смущение пением ее, вдруг отворил дверь, явился пред миледи бледный как всегда, но с блестящими и блуждающими глазами.

– Зачем вы так поете, – сказал он, – и таким голосом?

– Извините, – сказала миледи, – я забыла, что мое пение некстати в этом доме. Может быть, я оскорбляю вас в вашей вере; но, клянусь вам, это было без намерения; простите же мне ошибку, которая может быть немаловажна, но, наверное, неумышленна.

Миледи была прекрасна в эту минуту; религиозная восторженность, в которой она, казалось, находилась, придавала такое выражение лицу ее, что ослепленный Фельтон думал, что видит ангела, пение которого только что слышал.

– Да, да, – отвечал он, – вы беспокоите, вы приводите в волнение людей, живущих в замке.

И бедный безумец сам не замечал несвязности своей речи, между тем как миледи проницательным взглядом своим старалась проникнуть его тайны.

– Я перестану, – сказала миледи, опуская глаза со всей кротостью, какую могла придать своему голосу, со всею покорностью, какую могла выразить в своем взгляде.

– Нет, нет, – сказал Фельтон, – пойте, только не так громко, особенно ночью.

И с этими словами Фельтон бросился вон из комнаты, чувствуя, что не в силах долее выдержать строгости в отношении к пленнице.

– Вы хорошо сделали, поручик, – сказал солдат: – это пение потрясает душу впрочем, к нему можно привыкнуть, а голос у нее хорош!

VI. Третий день плена

Фельтон приходил к миледи, но нужно было сделать так, чтобы он оставался с нею подольше, или, еще лучше, чтобы он оставался с нею один; средство к достижению этой цели еще только смутно представлялось миледи.

Кроме того, нужно было заставить его разговаривать; миледи знала, что самое сильное обольщение было в ее голосе, так искусно принимавшем все оттенки от самого обыкновенного до восхитительного.

И, несмотря на это обольщение, миледи могла не успеть в своем намерении, потому что Фельтон был предупрежден относительно ее. С тех пор она стала следить за всеми его движениями, словами, даже за самыми незначительными взглядами, жестами и вздохами. Она изучала все как искусный актер, которому дали новую роль; к исполнению которой он не привык.

Не так трудно было миледи определить положение свое в отношении к лорду Винтеру; она еще накануне обдумала, как ей вести себя с ним. Быть молчаливой, сохраняя свое достоинство, в его присутствии; по временам раздражать его притворным отвращением, презрительным словом, вынуждать его к угрозам и жестокостям, которые составляли бы противоположность с ее покорностью, вот в чем состоял ее план. Фельтон заметит это; может быть, он ничего не скажет, но заметит.

Утром Фельтон пришел, по обыкновению, но миледи не сказала ему ни слова во все время, пока накрывали завтрак. В ту минуту, когда он хотел уйти, у нее блеснул луч надежды, не заговорит ли он сам с нею, действительно хотел что-то сказать, но удержался и он вышел.

Около двенадцати часов пришел лорд Винтер.

Был прекрасный зимний день и лучи бледного английского солнца, которое светит, но не греет, проникали сквозь оконные решетки.

Миледи смотрела в окно и притворилась, будто не слыхала, как он отворил дверь.

– А! – сказал лорд Винтер, – после комедии и трагедии мы принялись за меланхолию.

Пленница не отвечала.

– Да, – продолжал лорд Винтер, – я понимаю, вам очень хотелось бы быть на свободе, прогуляться по берегу моря: вам хотелось бы на хорошем корабле рассекать волны этого зеленого как изумруд моря; вам очень хотелось бы на суше или на море устроить мне засаду, которые вы так мастерски устраиваете. Потерпите? Через четыре дня вы будете на берегу моря, море будет для вас открыто даже больше, чем вы желаете, потому что через четыре дня Англия избавится от вас.

Миледи сложила руки и подняла прекрасные глаза свои к небу.

– Боже мой! – сказала она, – прости этому человеку, как я ему прощаю.

– Да, молись, проклятая, – сказал барон, – твоя молитва тем великодушнее, что ты в руках того человека, который никогда не простит тебя, клянусь тебе в этом.

И он вышел.

Когда он выходил, миледи быстро взглянула в полуотворенную дверь и заметила Фельтона, поспешно скрывшегося, чтобы она его не видала.

Она бросилась на колени и начала молиться.

– Боже мой, Боже мой! – сказала она, – ты знаешь, за какое святое дело я страдаю; пошли же мне силы страдать.

Дверь тихо отворилась; прекрасная молельщица притворилась, будто не слыхала этого, и продолжала жалобным голосом:

– Боже мститель! Боже милосердый! неужели ты допустишь исполниться замыслам этого человека!

Тогда она сделала вид, будто только что услышала шум шагов Фельтона, вдруг встала и покраснела, как будто ей было стыдно, что ее застали на коленях.

– Я не люблю мешать молящимся, – сказал серьезно Фельтон, – и потому умоляю вас – не беспокойтесь для меня.

– Почему вы знаете, что я молилась, – сказала миледи прерывающимся от рыдания голосом; – вы ошиблись, я не молилась.

– Неужели вы думаете, – отвечал Фельтон, также серьезно, но несколько мягче прежнего, – что я считаю себя вправе мешать кому-нибудь повергаться к стопам Творца? Сохрани Боже! к тому же виновные должны каяться, каково бы было их преступление; я считаю виновного неприкосновенным, когда он перед стопами Господа.

– Разве я виновна? – сказала миледи, с улыбкой, которая пленила бы всякого, – виновна! Боже мой! тебе это известно! Скажите, что я несправедливо обвинена – это так; но вы знаете, что Бог, любящий мучеников, иногда посылает испытания невинным.

– Преступны вы или невинны, – отвечал Фельтон, – во всяком случае, вы должны молиться и я помогу вам своими молитвами.

– Совершенно справедливо, – сказала миледи, бросаясь к ногам его: – я не могу больше скрываться перед вами; я боюсь, что у меня не достанет силы бороться за веру; выслушайте же просьбу женщины, близкой к отчаянию. Вас обманывают, но не об этом я хочу говорить; я прошу вас только об одной милости, и если вы мне окажете ее, я буду благословлять вас до последней минуты своей жизни.

– Поговорите с милордом, – сказал Фельтон: – мне не предоставлено права ни прощать, ни наказывать.

– Напротив, оно не предоставлено никому кроме вас; лучше выслушайте меня, чем содействовать моей погибели и унижению.

– Если вы заслужили этот стыд и унижение, вы должны покориться приговору, чтобы искупить свой грех перед Богом.

– Что вы говорите!.. Вы не понимаете меня. Когда я говорю об унижении, вы думаете, что я разумею какое-нибудь наказание: тюрьму или смерть! Сохрани Боже! Смерть и тюрьма мне не страшны.

– Теперь я вас совсем не понимаю, – сказал Фельтон.

– Или притворяетесь, что не понимаете, – отвечала пленница, с улыбкой сомнения.

– Нет, клянусь вам честью, не понимаю.

– Разве вы не знаете намерений лорда Винтера в отношении ко мне?

– Не знаю.

– Не может быть; вы пользуетесь его доверием!

– Я никогда не лгу.

– Но он вовсе не скрывает своих намерений, поэтому их трудно не знать.

– Я не стараюсь ничего разузнавать: я ожидаю, пока мне сами скажут; но кроме того, что лорд Винтер говорил мне при вас, он ничего особенного не говорил мне.

– Так вы не сообщник его! – сказала миледи с уверенностью; – так вы не знаете, что он готовит мне позор, который ужаснее всех наказаний в мире?

– Вы ошибаетесь, – сказал, краснея, Фельтон… – лорд Винтер не способен на подобное преступление…

– Хорошо, – подумала миледи, – не зная в чем дело, он уже называет его преступлением.

Потом сказала:

– Друг низкого человека способен на все.

– Кого вы называете низким? – спросил Фельтон.

– Разве есть в Англии еще кто-нибудь, заслуживающий это название в такой степени как он?

– Вы говорите о Джордже Виллье? – сказал Фельтон и глаза его разгорелись.

– Которого язычники и неверные называют герцогом Бокингемом, – сказала миледи: – я не думала, чтобы в Англии был хотя один англичанин, которому нужно было бы так долго объяснять, о ком я говорю.

– Рука Создателя распростерта над ним, сказал Фельтон: – он не избегнет наказания, которого заслуживает.

Фельтон выражал в отношении к герцогу ненависть, которую все англичане чувствовали к нему; сами католики называли его истязателем, притеснителем и развратным человеком, а пуритане просто сатаной.

– О, Боже мой! – сказала миледи: – когда я молю Тебя послать этому человеку заслуженное им наказание, Ты знаешь, что это не из личной мести, но из желания спасения целого народа.

– Разве вы его знаете! – спросил Фельтон.

– Наконец он делает мне вопрос, – подумала миледи, радуясь, что так скоро достигла этой цели: – Как не знать, к несчастью, к величайшему моему несчастью, я знаю его.

Миледи ломала руки, как будто в припадке горести.

Фельтон почувствовал, вероятно, что твердость его оставляла, и отошел к двери; пленница, не спускавшая с него глаз, бросилась вслед за ним и остановила его.

– Будьте добры, будьте великодушны, выслушайте мою просьбу, – сказала она: – дайте мне нож, который барон отнял у меня, потому что знал, какое употребление я хочу из него сделать, о выслушайте меня до конца! Дайте мне! этот нож только на минуту, – из сожаления ко мне! Я обнимаю колени ваши! Будьте уверены, что я ничего вам не сделаю: вы уйдете и запрете дверь. Боже мой! могу ли я посягать на жизнь вашу! Вы здесь единственное существо справедливое, доброе и сострадательное! вы, может быть, избавитель мой! Дайте мне на одну минуту этот нож, только минуту и я передам вам его через дверную форточку; только на одну минуту, г. Фельтон, и вы спасете мне честь!

– Вы хотите зарезаться! – сказал с ужасом Фельтон, не отнимая рук своих из рук пленницы: – вы хотите зарезаться?

– Я сказала, – шептала миледи, понижая голос и опускаясь в изнеможении на пол: – я открыла вам свою тайну! Он знает все, о, Боже мой! я погибла!

Фельтон в нерешимости стоял неподвижно.

– Он еще колеблется, – подумала миледи; – я не совсем искусно разыграла свою роль.

В коридоре послышались шаги; миледи узнала походку лорда Винтера.

Фельтон также узнал ее и пошел к двери.

Миледи бросилась за ним.

– О! не говорите ни слова, – сказала она тихо: – ни слова этому человеку из всего, что я вам говорила, или я погибла, и вы…

Так как шаги приближались, то она замолчала, опасаясь, чтобы не услышали ее голоса, и приложила свою хорошенькую ручку к губам Фельтона с выражением неописанного ужаса.

Фельтон нежно оттолкнул миледи; она упала в кресло.

Лорд Винтер прошел мимо двери, не останавливаясь; слышно было, как шум шагов его затихал, удаляясь.

Фельтон, бледный как смерть прислушивался несколько минут; но когда шум шагов совершенно затих, он вздохнул, как пробудившийся от сна, и бросился вон из комнаты.

Миледи, прислушиваясь к шуму шагов Фельтона, удалявшегося по коридору в ту сторону, откуда прошел лорд Винтер, подумала; а, наконец-то ты мой!

Но лоб ее снова нахмурился, когда она подумала:

– Если он скажет барону, то я погибла, потому что барон очень знает, что я не зарежусь; он сам даст мне нож в руки и увидит, что все это ужасное отчаяние было не больше как комедия!

Она подошла к зеркалу и посмотрела в него; никогда еще она не была так красива.

– О нет! – сказала она, улыбаясь: – он не скажет!

Вечером лорд Винтер пришел во время ужина.

– Неужели ваше присутствие составляет необходимую принадлежность моего заточения? – сказала ему миледи: – не можете ли вы избавить меня от ваших посещений, увеличивающих мои мучения?

– Как, любезная сестрица, – сказал Винтер: – не сами ли вы сказали мне так сантиментально вашими хорошенькими губками, что вы приехали в Англию единственно для того, чтобы иметь удовольствие меня видеть, и что вы так сильно желали этого удовольствия, что для него рисковали подвергнуться морской болезни, бурям и заточению! Вот я здесь, и вы должны быть довольны; отчего же вы сегодня так жестоки ко мне? Впрочем, мое посещение на этот раз не без цели.

Миледи вздрогнула; она думала, что Фельтон все рассказал; никогда еще эта женщина, испытавшая столько сильных противоположных ощущений, не чувствовала такого сильного биения сердца, как в эту минуту.

Она сидела; лорд Винтер придвинул кресло и сел подле нее, потом вынул из кармана бумагу и медленно развернул ее:

– Я хотел показать вам паспорт, который я сам сочинил для вас; я согласен оставить вам жизнь, и потому паспорт будет вам нужен.

И он прочел.

«Приказ отвезти в»… (для названия города оставлено место), – сказал Винтер, если вы изберете себе какой-нибудь город; – вы мне назовете его; если он не ближе тысячи лье от Лондона, просьба ваша будет исполнена.

Я продолжаю: «Приказ отвезти в… Шарлотту Бексон, приговоренную к смерти судом Французского королевства, но освобожденную после наказания; она будет жить в этом городе, никогда не удаляясь от него больше чем на три лье. В случае попытки к побегу она подвергается смертной казни.

Она будет получать по пяти шиллингов в день на квартиру и содержание.

– Этот приказ до меня не касается, – отвечала хладнокровно миледи, – потому что в нем выставлено не мое имя.

– Имя? Разве у вас есть имя?

– Я ношу имя вашего брата.

– Вы ошибаетесь, брат мой был вторым мужем вашим, а первый еще жив. Скажите мне его имя, и я напишу его вместо имени Шарлотты Бексон. Нет? вы не хотите?.. Что же вы молчите? Ну, так вы будете записаны под именем Шарлотты Бексон.

Миледи молчала, но на этот раз не из притворства, а от страха; она думала, что этот приказ будет сейчас же приведен в исполнение; что лорд Винтер решился ускорить отъезд ее; она думала, что осуждена выехать в тот же вечер. Ей казалось, что уже все было потеряно, как вдруг она заметила, что приказ был без подписи.

Радость, которую она почувствовала при этом открытии, была так велика, что она не могла скрыть ее.

– Да, – сказал лорд Винтер, догадавшись, что она думала: – да, вы ищете подписи и думаете, – не все еще потеряно, потому что документ этот не подписан; его показывают только для того, чтобы напугать. Вы ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан к лорду Бокингему; послезавтра он будет возвращен с его подписью и печатью, а через двадцать четыре часа после того, ручаюсь вам, он будет приведен в исполнение. Прощайте, вот все, что я хотел сказать вам.

– А я отвечу вам, милостивый государь, что это злоупотребление власти и это изгнание под вымышленным именем – подлость!

– Разве вам приятнее быть повешенной под вашим настоящим именем, миледи? Вы знаете, что английские законы неумолимы в отношении к преступлениям против брака; объяснитесь откровенно: хотя мое имя, или лучше сказать, имя моего брата замешано в этом деле, но я готов перенести скандал публичного процесса; если бы мог быть уверенным, что избавлюсь от вас – навсегда.

Миледи не отвечала, но побледнела как мертвец.

– О! я вижу, что вы предпочитаете изгнание. Прекрасно; есть старинная поговорка, что путешествия образуют юношество. И точно, жизнь вещь хорошая. Оттого-то я забочусь, чтобы вы у меня ее не отняли. Остается устроить дело о пяти шиллингах: вы скажете, что я немножко скуп, не правда ли? это от того, что я не хочу, чтобы вы могли подкупить своих стражей. Впрочем, чтобы обольстить их, у вас останутся ваши прелести. Воспользуйтесь ими, если ваша неудача с Фельтоном не отняла у вас охоты к покушениям в этом роде.

– Фельтон ничего не рассказал, – подумала миледи: – значит, еще ни что не потеряно.

– Теперь до свидания. Завтра я приду уведомить вас об отъезде моего посланного.

Лорд Винтер встал, насмешливо поклонился миледи и вышел.

Миледи вздохнула свободнее; ей оставалось еще четыре дня; а этого ей было довольно, чтобы обольстить Фельтона.

Между тем ей пришла ужасная мысль; она думала, что лорд Винтер пошлет самого Фельтона к Бокингему для подписи приказа; таким образом, Фельтон ускользнул бы от нее, а для полного успеха ей нужно было постоянно поддерживать очарование обольщения.

Одно успокаивало ее: Фельтон ничего не сказал Винтеру.

Ей не хотелось обнаружить волнения, произведенного в ней угрозами лорда Винтера, она села за стол и принялась за ужин.

Потом, так же как накануне, она встала на колени и начала молиться вслух. Солдат остановился и слушал.

Вскоре она услышала в коридоре приближавшиеся шаги; они затихли у двери.

– Это он, – подумала она, и начала петь ту же священную песнь, которая накануне так сильно взволновала Фельтона.

Хотя ее приятный, полный и звучный голос раздавался еще мелодичнее и трогательнее, чем накануне, дверь не отворялась. Миледи украдкой посмотрела в маленькую дверную форточку, и ей показалось, что за решеткой сверкали глаза Фельтона, но на этот раз он имел столько власти над самим собою, что не вошел.

Через несколько минут по окончании пения, миледи показалось, что она слышала глубокий вздох; потом те же самые шаги, которые приблизились к дверям, удалились медленно как будто с сожалением.

VII. Четвертый день плена

На другой день, когда Фельтон вошел к миледи, она стояла на креслах, держа в руках веревку, сплетенную из нескольких батистов, разорванных на длинные полосы, связанные между собой концами; при скрипе двери, отворенной Фельтоном, миледи ловко спрыгнула с кресел и старалась спрятать за собой эту импровизированную веревку.

Фельтон был бледнее обыкновенного и по глазам его, покрасневшим от бессонницы, видно было, что он провел ночь в лихорадке. Несмотря на то, лицо его выражало самую суровую строгость.

Миледи села; он медленно подошел к ней, взял конец веревки, который будто по неосторожности или с намерением она выставила на вид, и хладнокровно спросил:

– Что это такое, миледи?

– Это? Ничего, – сказала миледи, улыбаясь с тем печальным выражением, которое она так искусно умела придавать своей улыбке. – Скука – смертельный враг заключенных, мне было скучно, и для развлечения я занялась плетением этой веревки.

Фельтон взглянул на стену, у которой застал миледи на кресле, на котором она теперь сидела, и заметил над головой ее вбитый в стену позолоченный крюк, служивший для вешания платьев или оружия.

Он вздрогнул; пленница заметила это, потому что она наблюдала за каждым его движением, хотя глаза ее были опущены в землю.

– Что вы делали, стоя на этом кресле? – спросил он.

– Что вам за дело? – отвечала миледи.

– Мне нужно знать это, – сказал Фельтон.

– Не спрашивайте меня, – сказала пленница: – вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.

– Так я вам скажу, что вы делали, или лучше сказать, что вы хотели сделать, – сказал Фельтон: – вы хотели привести в исполнение ужасное намерение; подумайте, миледи, если Бог запрещает ложь. Он еще строже запрещает самоубийство. Вы или преувеличиваете жестокость своего положения, или не вполне высказываетесь; ради Бога, объяснитесь.

– Рассказать вам мои несчастья для того, чтобы вы приняли их за басню; сообщить вам о моих намерениях, чтобы вы донесли о них моему гонителю: нет, к тому же какое вам дело до жизни или смерти несчастной осужденной? Ведь вы отвечаете только за тело мое, не правда ли? и если вы представите труп мой, с вас ничего больше не спросят и, может быть, еще наградят вас вдвойне.

– Меня, – вскричал Фельтон: – вы можете предполагать; что я возьму награду за жизнь вашу! Вы не думаете о том, что говорите!

– Оставьте меня, Фельтон; дайте мне исполнить мое намерение, – сказала, воспламеняясь, миледи: – каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы теперь поручик; на выносе моем вы будете в чине капитана.

– Но что же я вам сделал? за что вы возлагаете на меня подобную ответственность перед людьми и перед Богом? – сказал тронутый Фельтон: через несколько дней вас здесь не будет; я уже не буду охранять жизнь вашу и тогда, – прибавил он со вздохом, делайте что хотите.

– Следовательно, – сказала миледи, как будто с негодованием, – вы человек благочестивый, вас называют справедливым, вы просите только о том, чтобы не быть обвиненным в моей смерти.

– Я должен беречь вашу жизнь и буду беречь ее.

– Но понимаете ли вы, какую обязанность вы исполняете? она была бы жестока даже и тогда, если бы я была виновна; как же назовете вы ее, если я невиновна?

Я солдат и исполняю полученные мною приказания.

– Разве вы думаете, что в день страшного суда Бог отделит слепых палачей от неправедных судей? вы не хотите, чтобы я убила свое тело, а между тем сделались сообщником того, который хочет погубить мою другую душу!

– Но я вам повторяю, – сказал тронутый Фельтон, – что никакая опасность не угрожает вам; и я ручаюсь за лорда Винтера как за самого себя.

– Безумец, – сказала миледи, – несчастный безумец тот, кто осмеливается отвечать за другого, когда самые мудрые, самые благочестивые люди не могут отвечать за самих себя; безумец тот, кто принимает сторону сильного и счастливого, чтобы притеснять слабую и несчастную!

– Невозможно, – сказал Фельтон, сознававший в душе верность этого довода; – пока вы пленница, вы не получите свободы с моей помощью; пока вы живы, вы не лишитесь жизни через меня.

– Да, – сказала миледи, – но я лишусь того, что для меня гораздо дороже жизни, я лишусь чести, Фельтон, и вы будете отвечать перед Богом и перед людьми в стыде моем и бесчестии.

Как ни был, или как ни казался бесстрастным Фельтон, но в этот раз он не мог устоять против тайного обольщения, овладевшего уже им; видеть эту женщину, такую прекрасную, чистую, как самое непорочное видение, – видеть ее то плачущую, то грозную, испытывать в одно время влияние отчаяния и красоты; трудно было перенести все эго для мечтателя, для человека, согретого верой, для сердца, исполненного пламенною любовью к небу и жестокою ненавистью к людям.

Миледи заметила смущение его; она понимала, что кровь его кипит, волнуемая противоположными страстями, и подобно искусному генералу, который, видя, что приятель готов отступить, нападает на него с победными криками, она встала, прекрасная как древняя жрица, с поднятою рукой, с открытою шеей, с распущенными волосами, стыдливо придерживая платье на груди, с огнем во взгляде, помутившим уже разум молодого пуританина, подошла к нему и громко запела своим приятным голосом, которому умела при случае придавать особенное выражение.

Фельтон стоял под влиянием этой песни будто окаменелый.

– Кто вы, кто вы? – вскричал он, сложа руки; – посланница ли Божия, или служитель ада, ангел или демон, Елоя или Астарте?

– Разве ты не узнал меня, Фельтон? Я не ангел и не демон; я дочь земли, сестра твоя по вере.

– Да, да, – сказал Фельтон, – я все еще сомневался, но теперь верю.

– Ты веришь, а несмотря на то, ты сообщник того сына Белиала, которого зовут лордом Винтером. Ты веришь, а несмотря на то, оставляешь меня в руках врагов моих, в руках врага Англии и веры? Ты веришь и между тем предаешь меня тому, который наполняет и оскверняет свет своею ересью и развратом; этому наглому Сарданапалу, которого ослепленные называют герцогом Бокингемом, а верующие антихристом.

– Я вас предаю Бокингему! я! что вы говорите?

– У них есть глаза, – сказала миледи, – они не увидят; у них есть уши, и они – не услышат.

– Да, да, – сказал Фельтон, проводя рукой по лбу, как будто для того, чтоб уничтожить последнее сомнение, – да, я узнаю голос, говоривший мне во сне; да, я узнаю черты ангела, который является мне каждую ночь и говорит: Спаси Англию, спаси самого себя. Говорите, говорите! – вскричал Фельтон. – теперь я могу понимать вас.

Ужасная радость быстро, как молния, сверкнула в глазах миледи.

Как ни мимолетна была эта искра зверской радости, Фельтон заметил ее и вздрогнул, как будто при этом свет заглянул в бездну сердца этой женщины.

Фельтон вдруг припомнил предупреждения лорда Винтера, обольщения миледи, первые попытки ее по приезде; он отступил назад и опустил голову, не переставая смотреть на нее; как будто обвороженный этим странным созданием, он не мог отвести от нее глаз.

Миледи тотчас поняла причину этой нерешимости. Несмотря на видимое волнение, ледяное хладнокровие ее не покидало ее.

Прежде чем Фельтон успел ответить и тем заставить ее продолжать этот разговор, который трудно было уже поддерживать в том же восторженном тоне, она опустила руки, как будто женская слабость взяла верх над энтузиазмом вдохновения.

Нет, – сказала она, – не мне быть Юдифью, которая освободит Бетулию от этого Олоферна. Меч судьбы слишком тяжел для руки моей. Дайте же мне избегнуть бесчестия смертью, позвольте мне искать спасения в мученичестве. Я не прошу у вас ни свободы, как бы сделала виновная, ни мщения, как язычница. Дайте мне только умереть – я прошу вас, умоляю вас на коленях; дайте мне умереть, и мой последний вздох будет благословлять моего избавителя.

При звуках этого нежного, умоляющего голоса, при виде этого робкого и печального взгляда Фельтон снова подошел. Мало-помалу обольстительница снова окружила себя очарованием, действие которого она могла усиливать и уменьшать по произволу; эта волшебная сила ее заключалась в красоте, смирении, слезах и в особенности в неотразимой прелести таинственного сладострастия, увлекательного самою таинственностью.

– К несчастью, – сказал Фельтон, – я могу только сожалеть о вас, если вы докажете мне, что вы жертва! Но лорд Винтер взводит на вас ужасные обвинения. Вы христианка, вы сестра моя по вере; я чувствую влечение к вам; я никогда не любил никого, кроме моего благодетеля и встречал в жизни только изменников и нечестивых. Но вы, несмотря на то, что так прекрасны и, по-видимому, так беспорочны, вы верно совершили преступление, что лорд Винтер так преследует вас.

– У них есть глаза, – повторила миледи с невыразимою печалью, – и они не увидят; у них есть уши, и они не услышат.

– В таком случае говорите же! сказал офицер.

– Доверить вам позор? – сказала миледи с румянцем стыдливости; – часто бывает, что преступление одного покрывает стыдом другого; мне, женщине, доверить мой позор вам, мужчине! – Продолжала она, стыдливо закрывая рукой свои прекрасные глаза; – о, никогда! никогда! я не могу.

– Мне, брату! – сказал Фельтон.

Миледи долго смотрела на него с выражением, которое он принял за колебание, но которое, в самом деле, было только наблюдение и желание очаровать.

Фельтон сложил руки с умоляющим видом.

– Хорошо, – сказала миледи, – я решусь ввериться брату.

В эту минуту послышались шаги лорда Винтера; но на этот раз страшный зять миледи не прошел мимо двери; он остановился, сказал несколько слов часовому, потом отворил дверь и вошел.

Во время краткого разговора его с часовым, Фельтон быстро отошел от миледи и когда вошел лорд Винтер, он был уже в нескольких шагах от нее.

Барон вошел медленно и окинул испытующим взором пленницу и офицера.

– Вы давно уже здесь, Джон, – сказал он! – Не рассказывала ли вам эта женщина о своих преступлениях? в таком случае очень понятно, что разговор ваш был продолжителен.

Фельтон вздрогнул; миледи поняла, что она погибла, если не подоспеет на помощь смущенному пуританину.

– А! вы боитесь, чтоб от вас не ускользнула ваша пленница, – сказала она: – спросите же вашего достойного тюремщика, о какой милости я просила сейчас его.

– Вы просили о милости? – сказал подозрительный барон.

– Да, милорд, – отвечал сконфуженный Фельтон.

– О какой же это милости? – спросил лорд Винтер.

– Она просила у меня нож, который обещала через минуту возвратить мне через дверную форточку, – отвечал Фельтон.

– Разве здесь спрятан кто-нибудь, кого эта милая особа хочет зарезать? – спросил лорд Винтер насмешливо и презрительно.

– Здесь я, – отвечала миледи.

– Я предоставил вам на выбор Америку и Тибюрн, сказал лорд Винтер, – выберите Тибюрн, миледи; поверьте мне, что веревка еще вернее ножа.

Фельтон побледнел и сделал шаг вперед, вспомнив, что когда он входил, миледи держала в руках веревку.

– Это правда, – сказала она, – я уже об этом думала; потом прибавила глухим голосом: – и еще подумаю.

Фельтон почувствовал дрожь во всем теле; вероятно, лорд Винтер заметил это.

– Не верь, друг мой, Джон, я положился на тебя, будь же осторожен, – я предупреждал тебя. Впрочем, будь спокоен, дитя мое, через три дня мы избавимся от этой твари, и там, куда я пошлю ее, она никому больше не будет вредить.

– Ты слышишь, – сказала миледи громко, так что барон думал, что она обращалась к небу, а Фельтон понял, что к нему.

Фельтон опустил голову и задумался.

Барон взял его под руку, и, поворотив назад голову, чтобы не терять из виду миледи, вышел вместе с Фельтоном.

– О, я сделала еще не такой большой успех, как полагала, – подумала миледи, когда дверь затворилась. – Глупый Винтер сделался как будто умнее; вот что значит желание мщения, как оно изменяет человека! Что же касается до Фельтона, то он еще колеблется. О, это не такой человек, как проклятый д’Артаньян. Пуританин обожает только целомудренных дев, и любовь его робка и покорна. Мушкетер любит женщин, и любит их не очень церемонно.

Миледи ожидала с нетерпением возвращения Фельтона; она была уверена, что увидится с ним в продолжение дня. Наконец, через час после описанной нами сцены, она услышала, что кто-то тихо разговаривал у дверей, потом дверь отворилась, и вошел Фельтон. Он быстро вошел в комнату, оставив за собою дверь отворенною и делая знаки миледи, чтоб она молчала; по лицу его видно было, что он очень встревожен.

Чего вы хотите? – спросила она.

– Послушайте, – тихо отвечал Фельтон, – я отослал часового, чтобы никто не знал, что я здесь, и чтобы не слыхали нашего разговора: барон сейчас рассказал мне ужасную историю.

Миледи улыбнулась как покорная жертва, и покачала головой.

– Или вы демон, – сказал Фельтон, – или барон, мой благодетель, мой отец, – чудовище. Я знаю вас только четыре дня, а его люблю уже два года, поэтому мне простительно колебаться между вами и им; не пугайтесь слов моих, я должен, наконец, узнать истину. Сегодня после полуночи я приду к вам, и вы расскажете мне все.

– Нет, Фельтон, нет, брат мой, – сказала она, – ваша жертва слишком велика; я понимаю, чего она вам стоит. Нет, я погибла, не губите же себя вместе со мной; смерть моя будет гораздо красноречивее моей жизни, и безмолвие трупа убедит вас лучше слов моих.

– Молчите, – сказал Фельтон, – и не говорите мне таких вещей; я пришел за тем, чтобы вы дали мне честное слово, чтобы вы поклялись мне всем, что для вас священно, что не будете посягать на свою жизнь.

– Я не хочу обещать, – сказала миледи, – потому что никто так не уважает клятвы, как я, а дав клятву, я должна исполнить ее.

– Обещайте мне, по крайней мере, подождать до тех пор, пока еще раз увидитесь со мной, – сказал Фельтон. – Если вы и после того не измените своего намерения, тогда вы свободны, и я сам дам вам оружие, которого вы просили.

– Хорошо; для вас я подожду, – сказала миледи.

– Поклянитесь.

– Клянусь. Довольны ли вы?

– Хорошо, – сказал Фельтон; – до свидания!

Он вышел из комнаты, запер дверь и ждал солдата, стоя с пикой в руке, как будто был за него на часах.

Когда солдат возвратился, Фельтон отдал ему пику.

Тогда через дверную форточку миледи увидела, как набожно Фельтон перекрестился и пошел по коридору с радостью на лице.

Миледи возвратилась на свое место с улыбкой дикого презрения.

– Боже мой! – подумала она, – какой же он безумный фанатик! он поможет мне отомстить за себя.

VIII. Пятый день плена

Таким образом, миледи уже почти торжествовала, и успех удвоил ее силы. До сих пор она без труда одерживала победы над людьми изящного придворного воспитания, легко поддававшимися соблазну; миледи была довольно красива, чтоб очаровывать, и довольно хитра, чтобы преодолевать препятствия со стороны рассудка.

Но на этот раз пришлось вступить в борьбу с натурою дикой, сосредоточенною, суровою до нечувствительности; вера и покаяние сделали Фельтона недоступным для обыкновенных обольщений. В этой восторженной голове бродили такие обширные планы, такие великие предположения, что в ней не оставалось места для любви, которая зарождается от праздности и усиливается от развращения. Миледи притворною добродетелью своей расположила в свою пользу этого человека, сильно предубежденного против нее, а красотою своей покорила сердце и чувства целомудренного и чистого пуританина.

Она узнала силу своих средств, до сих пор ей самой неизвестных, из опыта, сделанного над человеком самым упорным по своему характеру и религиозным по убеждениям.

Однако она в продолжение вечера неоднократно отчаивалась в судьбе своей; она не призывала Бога, но верила в гения зла, эту страшную силу, участвующую во всех случаях человеческой жизни.

Миледи, приготовляясь принять Фельтона, обдумала вперед план атаки. Она знала, что ей оставалось только два дня, и что как только приказ будет подписан Бокингемом (а Бокингем не затруднился бы подписать его, потому что в приказе имя было вымышленное, и он не мог узнать, что дело идет о ней), барон отправит ее немедленно; притом она знала, что женщины, осужденные в ссылку, не имеют столько средств к обольщению, как женщины, кажущиеся добродетельными, которых красота возвышается блестящими манерами большого света и знатностью происхождения.

Приговор к постыдному наказанию не лишает женщину красоты, но тогда красота ее уже не может иметь никакой силы обольщения. Миледи, как умная женщина, очень хорошо понимала, в какой среде она по своему характеру и своим средствам может действовать с большим успехом.

Бедность была для нее отвратительна; презрение отнимало у нее большую часть ее могущества. Миледи была королевой только между королевами; для ее владычества нужна была удовлетворенная гордость. Повелевать низшими существами было для нее скорее унижением, нежели удовольствием. Разумеется, она возвратилась бы из ссылки; в этом она не сомневалась; но сколько времени продолжится эта ссылка? Для деятельного и честолюбивого характера миледи дни, проведенные без успеха в достижении цели, казались потерянными; как тяжелы поэтому были для нее дни бездействия и унижения! Потерять год, два, три года, это казалось ей вечностью; возвратиться, когда счастливый и торжествующий д’Артаньян и друзья его получат от королевы награду за услуги ей оказанные; этих мыслей не могла перенести женщина, подобная миледи. Впрочем, буря, которая волновала ее, удваивала ее силы, и она проломила бы стены своей тюрьмы, если бы хотя на минуту физические силы ее могли равняться с умственными.

Воспоминание о кардинале еще больше мучили ее: что должен был думать о ее молчании недоверчивый, беспокойный и подозрительный кардинал, который был для нее не только единственною опорой и покровителем в настоящем, но и главным орудием ее счастья и мщения? Она знала его; она знала, что по возвращении из бесполезного путешествия она напрасно стала бы оправдываться заключением в тюрьму и говорить о перенесенных ею страданиях; кардинал отвечал бы с насмешливым спокойствием скептика, могущественного как вещественною силой, так и гением: «не надо было попадаться».

Миледи вооружилась всею своею энергией, повторяя в глубине души имя Фельтона, этого единственного луча света, проникнувшего в ад, в который она попалась; и как змей, который свивает и развивает свои кольца, чтоб испытать свою силу, она заранее окружала Фельтона тысячами изгибов своего изобретательного воображения.

Между тем время проходило, и каждый удар часов отзывался в сердце пленницы.

В девять часов лорд Винтер, по обыкновению, пришел, осмотрел окно и решетки, пол, камин и двери, и во время этого продолжительного и подробного осмотра, ни он, ни миледи не сказали ни слова.

Без сомнения, оба они понимали, что обстоятельства были очень важны, чтобы терять время в бесполезных словах и бессильном гневе.

– Да, вы не убежите еще сегодня ночью! – сказал барон, уходя.

В десять часов Фельтон пришел поставить часового; миледи узнала его походку. Она угадывала уже его присутствие, как любовница угадывает приближение своего возлюбленного и между тем миледи ненавидела и презирала этого слабого фанатика.

Условленный час еще не наступил; Фельтон не приходил.

Два часа спустя, когда пробило двенадцать, часовой был сменен.

Это был назначенный час, и с этой минуты миледи ожидала Фельтона с нетерпением.

Новый часовой начал ходить по коридору.

Через десять минут пришел Фельтон.

Миледи стала прислушиваться.

– Послушай, – сказал он часовому, – не отходи от этой двери ни под каким предлогом; ты знаешь, что в прошлую ночь милорд наказал солдата за то, что он на минуту отлучился от своего поста, несмотря на то, что во время его отсутствия я караулил за него.

– Да, я знаю, – сказал солдат.

– Наблюдай же, как можно строже. Я пойду осмотреть еще раз комнату этой женщины, – прибавил он; – она, кажется, хочет посягнуть на свою жизнь, и я получил приказание наблюдать за нею.

– Хорошо, – подумала миледи, – вот строгий пуританин уже и лжет.

Солдат улыбнулся.

– Черт возьми, на вас возложено не совсем неприятное поручение, – сказал он, – особенно если милорд позволит вам осматривать и постель ее.

Фельтон покраснел; во всяком другом случае он сделал бы выговор солдату, позволившему себе подобную шутку; но совесть не позволила ему теперь ничего сказать.

– Если я позову, то войди, и если кто придет, то позови меня.

– Слушаю, поручик, – сказал солдат.

Фельтон вошел к миледи. Она встала.

– Это вы? – сказала она.

– Я обещал вам прийти, и пришел, – отвечал Фельтон.

– Вы мне обещали еще что-то.

– Что же такое, – сказал он, и, несмотря на все уменье владеть собой, чувствовал, что колени его дрожали и пот выступил на лбу.

– Вы обещали принести нож и оставить его здесь, уходя от меня.

– Не говорите об этом, – сказал Фельтон; – никакое положение, как бы оно ни было ужасно, не дает права творению Божию лишать себя жизни. Я обдумал и решил, что никогда не должен принимать на себя подобного греха.

– А, вы обдумались, – сказала пленница, садясь на кресло, с улыбкой презрения; – я тоже думала.

– О чем?

– Что не стоит говорить с человеком, который не держит своего слова.

– О, Боже мой! – шептал Фельтон.

– Вы можете уйти, – сказала миледи, – я не буду говорить с вами.

– Вот нож! – сказал Фельтон, вынимая его из кармана, откуда не решался прежде вынуть его и отдать пленнице.

– Покажите мне его, – сказала миледи.

– Зачем?

– Даю вам слово, что возвращу вам его сейчас же; вы положите его на стол и встанете между ним и мной.

Фельтон подал нож миледи, которая внимательно осмотрела его и попробовала острие его на конце пальца.

– Хорошо, – сказала миледи, отдавая ему нож; он из хорошей и крепкой стали, вы верный друг, Фельтон.

Фельтон взял нож и положил его на столе, как было условлено.

Миледи следила за ним глазами и, казалось, осталась довольною.

– Теперь, – сказала она, – выслушайте меня.

Эта просьба была лишняя, он стоял перед ней, с нетерпением ожидая, что она скажет.

– Фельтон, – сказала миледи, – если бы ваша родная сестра сказала вам: Когда я была еще молода и, к несчастью, прекрасна, меня подвергли искушению; я выдержала его: против меня удвоили козни и насилие; оскорбляли веру, которую я исповедую, я все выдерживала; тогда начали оскорблять меня и так как не могли погубить мою душу, то хотели осквернить навсегда мое тело, наконец…

Миледи остановилась, и горькая улыбка мелькнула на губах ее.

– Наконец, что же они сделали! – спросил Фельтон.

– Наконец, видя, что трудно поколебать мою твердость, придумали средство уничтожить ее иначе: однажды вечером мне в воду подмешали сильного наркотического вещества; только что я окончила ужин, как почувствовала какое-то оцепенение. Хотя я ничего не подозревала, но невольный страх овладел мной, и я старалась преодолеть сон: я встала, хотела подойти к окну и кричать о помощи; но ноги отказались служить мне; мне казалось, что потолок опустился мне на голову и давил меня своею тяжестью; я протянула руки, хотела говорить, но могла издавать только несвязные звуки; непреодолимое онемение овладело мною; я ухватилась за кресло, чувствуя, что готова упасть; но вскоре эта опора сделалась недостаточною для моих слабых рук; я упала сперва на одно колено; потом на оба, хотела молиться, но язык мой как будто окоченел; Бог не услышал меня, и я упала на пол, под влиянием сна, походившего на смерть.

Ничего не помню, что случилось со мной во время этого сна, и долго ли он продолжался; я помню только то, что проснулась в круглой комнате, великолепно меблированной, в которую свет проникал только через отверстие в потолке. Казалось, в ней не было ни одной двери, это была, можно сказать, великолепная тюрьма. Я долго не могла понять, где я была: ум мой напрасно усиливался прогнать тяжелое впечатление этого сна; я смутно припоминала какую-то поездку в карете, но все это как во сне; во время этого сна силы совершенно истощились; и все это представлялось мне так неясно, как будто оно случилось не со мной, но имело ко мне какое-то отношение.

Несколько времени состояние, в котором я находилась, казалось мне до такой степени странным, что я думала, что вижу все это во сне. Я встала, шатаясь, платье мое лежало на стуле подле меня; но я не помнила, как раздевалась и легла. Тогда мало-помалу действительность начала представляться мне в ужасном виде; я была не в том доме, где жила; судя по высоте солнца, день уже склонялся к вечеру; я уснула накануне вечером, значит, сон мой продолжался почти целые сутки. Что происходило со мною во время этого продолжительного сна? Я оделась как можно скорее.

Вялость и слабость моих членов доказывали мне, что влияние усыпительного напитка еще продолжалось. Эта комната была меблирована для женщины, так что самая прихотливая кокетка не могла бы пожелать лучшей.

Без сомнения, я была не первая в этой великолепной тюрьме, но понятно, Фельтон, что великолепие тюрьмы еще более увеличивало страх мой.

Да, это была тюрьма; мои старания уйти были напрасны. Я осмотрела все стены, в надежде найти дверь; но все стены издавали глухой звук.

Я двадцать раз обошла комнату и искала выхода; но его не было; я упала в кресло от усталости и ужаса.

Между тем наступила ночь, и вместе с тем страх мой увеличился; я не знала, оставаться ли мне на том месте, где я сидела; мне казалось, что я со всех сторон окружена опасностями. Ужас заглушал во мне чувство голода, хотя я ничего не ела со вчерашнего дня.

Никакой звук, но которому я могла бы определить время, не достигал до меня; я полагала, что должно быть семь или восемь часов вечера, потому что это было в октябре, уже становилось совершенно темно.

Вдруг скрип двери заставил меня вздрогнуть, в отверстии потолка показался огонь, бросая свет в мою комнату, и я с ужасом увидела, что в нескольких шагах от меня стоял человек.

Стол с двумя приборами и готовым ужином явился как будто волшебством на средине комнаты.

Этот человек был тот самый, который преследовал меня в продолжение целого года и поклялся обесчестить меня; по первым словам его я догадалась, что он исполнил свое намерение в прошедшую ночь.

– Низкий, – сказал Фельтон.

– Да, низкий, – сказала миледи, – видя, какое участие принимал он в ее странном рассказе; низкий, потому что считая достаточным победу, одержанную надо мной во время сна, чтобы достигнуть своей цели, он пришел в надежде, что я соглашусь переносить свой стыд (потому что я была обесчещена) и предложил мне свое состояние за любовь мою.

– Я высказала этому человеку все презрение, на какое только способно сердце женщины; без сомнения, он привык к подобным упрекам, потому что выслушал меня со спокойною улыбкой, сложив руки на груди; но когда он думал, что я уже все сказала, он подошел ко мне; я бросилась к столу, схватила нож и приставила его к груди своей.

Если вы сделаете еще один шаг, то будете виновны не только в бесчестии моем, но и в моей смерти, – сказала я.

Вероятно, во взгляде моем, в голосе и в жестах было столько красноречивой истины, что они могли убедить самого развращенного человека, потому что он остановился.

– В вашей смерти! сказал он, – нет; вы так прекрасны, что я не могу согласиться потерять вас, испытав хоть раз счастье обладать вами. Прощайте, моя красавица! я приду к вам тогда, когда вы будете в лучшем расположении духа. При этих словах он свистнул; огонь, освещавший мою комнату, исчез, и я опять осталась в темноте. Минуту спустя опять послышался скрип отворявшейся и затворявшейся двери, комнату снова осветили, и я осталась одна.

Эта минута была ужасна. Если я могла прежде сомневаться в своем несчастии, то теперь это сомнение превратилось в ужасную действительность: я была во власти человека, которого не только ненавидела, но и презирала; человека, способного на все и доказавшего уже мне это так жестоко.

– Кто же этот человек? – спросил Фельтон.

Я провела ночь на стуле, содрогаясь при малейшем шуме, потому что около полуночи лампа погасла, и я осталась впотьмах.

Ночь прошла без новых покушений со стороны моего преследователя; настал день; стол исчез, только нож остался у меня в руках.

Этот нож составлял всю мою надежду.

Я была очень утомлена: глаза мои горели от бессонницы; я не решилась уснуть ни на минуту; днем я успокоилась; я бросилась на постель, не выпуская из рук спасительного ножа, который спрятала под подушку.

Когда я проснулась, стол был снова накрыт.

В этот раз, несмотря на страх и мучения, я почувствовала сильный голод: уже двое суток я не принимала никакой пищи; я начала есть хлеб и плоды; но вспомнив, что усыпительный порошок был дан в воде, я не дотрагивалась до воды, стоявшей на столе, а налила себе стакан воды из мраморного фонтана, устроенного в стене над туалетом. Однако, несмотря на эту предосторожность, я все-таки была несколько времени в ужасном беспокойстве, хотя опасения мои на этот раз были неосновательны; день прошел и я не чувствовала никаких признаков наркотического вещества, которого опасалась.

Я из предосторожности, вылила из графина половину воды, чтобы не заметили моей недоверчивости.

Настал вечер, а с ним и совершенная темнота; но глаза мои уже начали привыкать к ней; я видела, как стол опустился под пол и через четверть часа явился снова с ужином; минуту спустя комната моя опять осветилась лампой. Я решилась есть только то, к чему нельзя было подмешать усыпительного порошка; ужин мой состоял из пары яиц и нескольких плодов; потом я наполнила стакан водой из спасительного фонтана и начала пить.

При первых глотках мне показалось, что вкус воды был не такой, как утром; мною сейчас же овладело подозрение, и я перестала пить, но полстакана было уже выпито.

Я с ужасом бросила стакан и ожидала мучительных припадков: холодный пот выступил у меня на лбу.

Вероятно, кто-нибудь видел, когда в первый раз брала я воду из фонтана, и воспользовался этим случаем, чтобы вернее достигнуть моей погибели, рассчитанной и приводимой в исполнение с таким жестоким хладнокровием.

Не прошло получаса, как со мной начались прежние припадки; так как я выпила только полстакана, то в этот раз дольше могла преодолевать действие напитка, и вместо того чтоб уснуть совершенно, я впала в какое-то полуусыпление, которое не лишило меня сознания того, что делалось вокруг меня, хотя и отняло силу защищаться или бежать.

Я хотела подойти к постели, чтобы взять единственное оставшееся у меня средство для защиты, мой спасительный нож; но не могла дойти до изголовья и упала на колени, ухватившись руками за ножку кровати; тогда я поняла, что я погибла.

Фельтон страшно побледнел, и судорожная дрожь пробежала по всему телу его.

Всего ужаснее было то, – продолжала миледи взволнованным голосом, как будто чувствуя еще мучения, испытанные ею в ту страшную минуту, – всего ужаснее то, что в этот раз я знала, что предстояло мне; что душа моя бодрствовала в уснувшем теле; что я все видела и слышала; правда, что все это было как будто во сне, но это было тем ужаснее. Я видела, как лампа поднялась и оставила меня в темноте, потом я услышала знакомый уже мне скрип. Я почувствовала инстинктивно, что кто-то приближается ко мне; говорят, что заблудившиеся в степях Америки также чувствуют приближение змеи.

Я хотела кричать, и, сделав чрезвычайное напряжение воли, я даже привстала; но тотчас же снова упала… и упала в объятия моего преследователя.

– Скажите мне, кто был этот человек? – спросил офицер.

Миледи заметила, сколько страдания причиняла она Фельтону, останавливаясь на малейших подробностях своего рассказа; но она не хотела избавить его от этой пытки.

Чем глубже она затронет его сердце, тем вернее он будет мстить за нее. Она продолжала, как будто не слыхала вопроса, или она думала, что не пришло еще время отвечать на него.

Только на этот раз низкий преследователь мой имел дело не с бесчувственным трупом; я уже сказала вам, что хотя все чувства мои были в помрачении, но все-таки я понимала угрожавшую мне опасность, и потому я боролась, сколько могла, и как я ни была слаба, но сопротивление мое, верно, было продолжительно, потому что я слышала, как он сказал:

– Негодные пуританки! я знал, что палачам трудно справляться с ними, но не предполагал, что они так сильны против любовников.

Увы! это отчаянное сопротивление не могло быть продолжительным; я чувствовала, что силы мои истощились, и в этот раз негодяй воспользовался не усыплением моим, а тем, что я упала в обморок.

Фельтон слушал с глухим стоном, пот струился по гладкому лбу его, и скрытая под одеждою рука его терзала грудь.

Когда я очнулась, первым делом моим было достать из-под подушки нож, которого я не могла достать прежде; если он не послужил мне защитой, то мог послужить искуплением.

Но когда я взяла нож, Фельтон, мне пришла ужасная мысль. Я поклялась рассказать вам все и сдержу клятву; я обещала открыть вам всю истину и ничего не скрою от вас, если бы даже могла пострадать через это.

– Вам пришла мысль отомстить за себя этому человеку, не так ли? – спросил Фельтон.

– Да, – сказала миледи; – я знаю, что эта мысль была не христианская, ее внушил мне вечный враг души нашей, этот рыкающий лев, беспрестанно преследующий нас, и признаться ль вам, Фельтон, – продолжала миледи, как женщина, обвиняющая себя в преступлении, – эта мысль не покидала меня больше. За нее-то я теперь и наказана.

– Продолжайте, – сказал Фельтон; – я нетерпеливо хочу знать, как вы за себя отомстили.

– О! я решилась отомстить как можно скорее; не сомневаясь, что он придет в следующую ночь. Днем мне нечего было бояться.

Поэтому я за завтраком ела и пила, ничего не опасаясь; я решилась за ужином притвориться, что ем; но ничего не есть, и потому должна была подкрепить себя утром, чтобы не чувствовать вечером голода.

Я спрятала от завтрака только стакан воды, потому что жажда всего больше мучила меня, когда я оставалась в продолжение двух суток без пищи.

День прошел; намерение мое сделалось еще тверже; я старалась только, чтобы выражение лица не обнаружило затаенной мысли моей, потому что не сомневалась, что за мной наблюдают; я так хорошо владела собой, что несколько раз даже улыбка показывалась на губах моих. Боюсь сказать вам, Фельтон, какой мысли я улыбалась, вы ужаснетесь…

– Продолжайте, продолжайте, – сказал Фельтон; – вы видите, я слушаю и желал бы скорее узнать все.

Настал вечер, все шло обыкновенным порядком; в темноте, как обыкновенно, подали ужин, потом зажгли лампу, и я села за стол.

Я съела только несколько плодов: сделала вид, что наливаю воды из графина, но выпила ту, которую оставила от завтрака; подмен был сделан так искусно, что мои шпионы, если они были, не могли этого заметить.

После ужина я притворилась, что на меня напало опять такое же усыпление, как накануне; но в этот раз, как будто я изнемогла от усталости, или освоилась с опасностью; я дошла до кровати, сняла платье и легла.

Я взяла нож, и, притворившись спящею, судорожно сжимала его рукоятку.

Два часа прошло спокойно, и я начинала уже опасаться, что он не придет.

Наконец лампа тихо поднялась и исчезла в потолке; в комнате моей стало темно; и напрягала зрение, чтобы, несмотря на темноту, видеть, что делается.

Прошло около десяти минут, я не слышала никакого звука, кроме биения собственного сердца.

Я сильно желала, чтоб он пришел.

Наконец я услышала, как отворилась и затворилась дверь, услышала шум шагов по мягкому ковру и, несмотря на темноту, увидела тень, приблизившуюся к моей кровати.

– Скорее, скорее! – сказал Фельтон, – разве вы не видите, что каждое слово ваше жжет меня как расплавленный свинец.

Тогда, – продолжала миледи, – я собрала все свои силы, я вспомнила, что настал час мщения, или, лучше сказать, правосудия; я смотрела на себя как на новую Юдифь; я приготовилась поразить его ножом, и когда он подошел ко мне и протянул руку, отыскивая свою жертву, тогда я с криком горести и отчаяния поразила его в грудь.

Но этот негодяй все предвидел; грудь его была покрыта кольчугой, и нож скользнул по ней.

– А! сказал он, схватив меня за руку и вырвав нож, так неудачно употребленный мною в дело; – вы посягаете на жизнь мою, прекрасная пуританка! Это доказывает не только вашу ненависть ко мне, но и неблагодарность! Успокойтесь же, прекрасное дитя! я думал, что вы уже смягчились. Я не такой тиран, чтобы стал удерживать женщину силой; вы не любите меня; я, по своей самонадеянности, до сих пор не терял надежды, но теперь я убедился, что нечего больше ждать. Завтра вы будете свободны.

Я желала только того, чтоб он убил меня.

– Берегитесь, – сказала я, – мое освобождение будет вашим бесчестьем.

– Объясните мне это, прекрасная сивилла.

– Как только выйду отсюда, я расскажу все; расскажу, что вы употребили против меня насилие и держали меня взаперти. Я укажу всем на этот дворец низости; хотя общественное положение ваше высоко, милорд, но трепещите! Над вами есть король, а выше короля есть Бог.

Хотя преследователь мой, казалось, умел владеть собой, но он не мог скрыть своего гнева. Я не могла видеть выражения лица его, но чувствовала, как задрожала его рука, на которую я опиралась своею рукой.

– В таком случае вы не выйдете отсюда, – сказал он.

– Хорошо, – вскричала я, – в таком случае место пытки будет служить мне могилой. Хорошо! я умру здесь, и вы увидите, что привидение, которое будет являться вам и упрекать вас, страшнее живого человека.

– У вас не будет никакого оружия.

– Есть одно оружие, которое доступно каждому, у кого достанет мужества, чтобы воспользоваться им. Я уморю себя голодом.

– Не лучше ли мир, чем подобная война? – сказал негодяй. – Я немедленно возвращу вам свободу, провозглашу вас добродетельнейшею из женщин и назову Лукрецией Англии.

– А я назову вас Секстом, я обвиню вас перед людьми, как обвинила перед Богом, и если нужно будет подтвердить мое обвинение кровью, я сделаю эго как Лукреция.

– А, это другое дело, – сказал враг мой насмешливо. – Впрочем, вам здесь хорошо; вы ни в чем не будете иметь недостатка, и если уморите себя голодом, то сами будете виноваты.

Сказав это, он ушел; я слышала, как затворилась дверь, и осталась одна; признаюсь, что я страдала не столько от огорчения, как от стыда, что не могла отомстить за себя.

Он сдержал слово. Прошел следующий день, и ночь, и я его не видала. Но я также сдержала слово; я не ела и не пила; я решилась умереть с голоду, как сказала ему.

Я провела день и ночь в молитве, надеясь, что Бог простит мне самоубийство.

На вторую ночь дверь отворилась; я лежала на полу, силы мои начинали ослабевать.

Услышав шум, я приподнялась и оперлась на локоть.

– Ну, что? – сказал мне ужасный голос, которого я не могла не узнать; – успокоились ли вы? согласны ли заплатить за свободу обещанием сохранить нашу тайну. Послушайте, я добрый человек и хотя не люблю пуритан, но отдаю им справедливость, так же как и пуританкам, когда они хорошенькие. Поклянитесь же мне в молчании, больше я от вас ничего не потребую.

– Поклясться! – вскричала я, вставая. При этом отвратительном голосе силы мои возвратились. – Поклясться! Клянусь, что никакое обещание, никакая угроза, никакая пытка не зажмет мне рта; клянусь, что везде обвиню вас как убийцу, как похитителя чести, как низкого человека; клянусь, что если я когда-нибудь выйду отсюда, то буду просить мщения против вас у всего человечества.

– Берегитесь! – сказал он таким грозным голосом, какого я еще не слыхала; – у меня есть средство, которое я употреблю только в случае крайности, чтобы зажать вам рот или, по крайней мере, не допустить, чтобы вам поверили.

Собрав последние силы, я в ответ ему захохотала.

Он понял, что с этих пор между нами началась вечная, смертельная вражда.

– Послушайте, – сказал он, – я даю вам еще остаток этой ночи и завтрашний день для размышления; обещайте мне сохранить нашу тайну; тогда богатство, уважение, даже почести будут окружать вас; если же вы будете угрожать мне доносом, то я предам вас позору.

– Вы? – сказала я, – вы!

– Вечному, неизгладимому позору!

– Вы! – повторила я. – О, Фельтон, я думала, что он с ума сошел.

– Да, я! – сказал он.

– Ах, оставьте меня, уйдите, – сказала я, – если не хотите, чтобы я при вас разбила себе голову об стену.

– Хорошо, – сказал он, – до завтрашнего вечера!

– До завтрашнего вечера! – отвечала я, падая и кусая ковер в бешенстве.

Фельтон оперся на стул, и миледи с адскою радостью видела, что он, может быть, лишится сил прежде окончания рассказа.

IX. Сцена из классической трагедии

После минутного молчания, в продолжение которого миледи внимательно наблюдала за Фельтоном, она продолжала свой рассказ.

Почти три дня я ничего не пила и не ела; я переносила ужасные мучения; иногда у меня темнело в глазах; это был бред.

Наступил вечер; я была так слаба, что беспрестанно падала в обморок, и каждый раз благодарила Бога, думая, что, наконец, я умру.

Раз во время обморока я услышала, что отворялась дверь, от страха я пришла в себя.

Он вошел в сопровождении человека в маске; он и сам был замаскирован: но я узнала его по походке, по голосу, по гордому виду, данному ему адом к несчастью человечества.

– Ну, – сказал он мне, – решились ли вы дать клятву, которой я от вас требовал?

Вы сами сказали, что пуритане не изменяют своему слову, а я уже сказала вам, что я буду преследовать вас на земле перед судом человеческим и на небе перед судом Божиим.

– Следовательно, вы упорствуете?

– Клянусь вам, я приведу весь свет в свидетели вашего преступления, пока найду мстителя.

– Вы погибшая женщина, – сказал он громовым голосом, – и будете наказаны как того заслуживают подобные женщины! Обесчещенная в глазах света, который вы призываете в свидетели, постарайтесь доказать ему, что вы не преступница, ни сумасшедшая.

Потом, обращаясь к человеку, который пришел вместе с пим, он сказал.

– Палач, исполняй свою обязанность.

– Скажите мне его имя, – вскричал Фельтон.

Не обращая внимания на мой крик, несмотря на мое сопротивление, внушенное страхом, что мне угрожало что-то худшее, нежели смерть, палач схватил меня, повалил на пол, сжал своими руками, и я, задыхаясь от рыданий, почти без чувств, испустила вдруг страшный крик от боли и стыда: горячее, как огонь, раскаленное железо палача положило клеймо на плече моем.

Фельтон вскрикнул.

– Видите, – сказала миледи, вставая с величием королевы, видите, Фельтон, какую придумали новую муку для невинной молодой девушки, сделавшейся жертвою грубости злодея. Научитесь познавать сердце человеческое и вперед не будьте орудием их несправедливого мщения.

Миледи вдруг расстегнула платье, разорвала батист, покрывавший грудь ее, и, краснея от притворного гнева и стыда, показала Фельтону неизгладимое клеймо, обесчестившее прекрасное плечо ее.

– Это лилия! – вскричал Фельтон.

– В этом-то и состоит его низость, – отвечала миледи. – Если бы клеймо было английское, то нужно было бы доказать, какой суд приговорил меня к этому наказанию, и я могла бы подать жалобы во все суды королевства, но французское клеймо… им я была совершенно обесчещена.

Этого было слишком много для Фельтона.

Бледный, неподвижный, пораженный этим страшным признанием, ослепленный сверхъестественною красотой этой женщины, открывшеюся ему с бесстыдством, которое казалось ему благородным, он упал перед нею на колени. Он забыл уже о клейме и видел только красоту ее.

Простите! вскричал Фельтон, – простите!

– Миледи прочла в глазах его: люблю! люблю!

– В чем простить вас? – спросила она.

– Простите, что я принял сторону ваших преследователей.

Миледи протянула ему руку.

– Вы так прекрасны! так молоды! – вскричал Фельтон, покрывая руку ее поцелуями.

Миледи бросила на него один из тех взглядов, которые превращают раба в повелителя.

Фельтон был пуританин: оставил руку миледи и начал целовать ноги.

Он уже не любил ее, а обожал.

Когда первый восторг прошел, когда миледи, казалось, пришла в себя, хотя не теряла ни на минуту своего хладнокровия, когда Фельтон увидел, что завеса невинности покрыла опять прелести, которые скрывали от него только для того, чтобы заинтересовать его, он сказал:

– Теперь мне остается спросить вас еще об одном: скажите мне имя настоящего палача вашего, потому что во всем этом, виноват, по-моему, он один; другой был только орудием его.

– Брат мой! – вскричала миледи, – неужели я должна назвать его тебе, неужели ты не угадал?

– Как, это он! – сказал Фельтон… – опять он… везде он. Неужели настоящий виновник этого…

– Настоящий виновник этого, сказала миледи, есть опустошитель Англии, гонитель истинно верующих, низкий похититель чести стольких женщин, тот, кто для одной прихоти своего развращенного сердца готовится пролить столько крови англичан, кто сегодня покровительствует протестантам, а завтра изменяет им.

– Бокингем! это Бокингем, – вскричал вне себя Фельтон.

Миледи закрыла лицо руками, как будто не могла переносить стыда, который напоминало ей это имя.

– Бокингем, палач этого ангела! – вскричал Фельтон. – И гром не поразил его, он остался в почестях и могуществе для общей погибели нашей! Он хочет привлечь на свою голову наказание, постигающее проклятых! – продолжал Фельтон с возрастающим жаром. – Он хочет, чтобы человеческое мщение предупредило небесное правосудие!

Люди боятся и щадят его.

– А я, – сказал Фельтон, – я его не боюсь и не пощажу.

Миледи почувствовала адскую радость.

– Но каким образом замешан в этом лорд Винтер, мой покровитель и мой отец? спросил Фельтон.

– Послушайте, Фельтон, – отвечала миледи, – есть люди низкие и презренные, но иногда встречаются также великие и благородные характеры. У меня был жених, которого я любила, и который любил меня; он был с таким же сердцем как ваше, Фельтон, Я рассказала ему все, он знал меня и нисколько не сомневался во мне. Он был вельможа, во всем равный Бокингему. Он, не говоря мне ни слова, надел шпагу, плащ и отправился во дворец Бокингема.

– Да, да, – сказал Фельтон, – я понимаю; хотя для подобных людей нужна не шпага, а кинжал.

Бокингем накануне уехал в Испанию, куда он послан был просить руки инфанты для короля Карла I, бывшего тогда еще принцем Галльским. Жених мой возвратился.

– Послушайте, – сказал он мне, – этот человек уехал и, следовательно, на время он спасся от моего мщения; но в ожидании его возвращения мы обвенчаемся, как было предназначено, и будьте уверены, что лорд Винтер поддержит честь свою и жены своей.

– Лорд Винтер! – вскричал Фельтон.

– Да, – сказала миледи, – лорд Винтер, теперь вы все понимаете, не правда ли? Бокингем не возвращался около года. За неделю до приезда его лорд Винтер скоропостижно умер, оставив меня своею единственною наследницей. Отчего он умер, Бог знает; по крайней мере, я никого не обвиняю в этом.

– Лорд Винтер умер, ничего не рассказав своему брату. Страшная тайна осталась скрытою от всех до тех пор, пока она поразит виновного как громом. Покровитель ваш с неудовольствием смотрел на брак старшего брата своего с девушкой без состояния. Я чувствовала, что не могла ожидать поддержки от человека, обманутого в своих надеждах на наследство. Я уехала во Францию, решившись остаться там навсегда. Но все мое состояние в Англии; война прекратила сообщение, я стала во всем нуждаться: тогда я принуждена была возвратиться сюда; б дней тому назад я приехала в Портсмут.

– Дальше, – сказал Фельтон.

– Бокингем, вероятно, узнал о моем возвращении; он говорил обо мне с лордом Винтером, уже предубежденным против меня, и сказал ему, что я погибшая, обесчещенная женщина. Благородный голос мужа моего не мог уже защитить меня. Лорд Винтер поверил всему, что ему сказали, тем охотнее, что ему выгодно было поверить этому. Он велел схватить меня, привезти сюда и поручил меня вашему надзору. Остальное вам известно: послезавтра он отправляет меня в ссылку, я должна буду жить между преступниками. Заговор, как видите, составлен был искусно, и честь моя должна погибнуть. Теперь вы понимаете, что я должна умереть, Фельтон; Фельтон, дайте мне нож.

И с этими словами, как будто силы ее совсем истощились, миледи, в расслаблении, упала на руки офицера, увлеченного любовью, гневом и неопределенным чувством удовольствия; он обнял ее с восторгом и прижал к своему сердцу, с наслаждением впивая дыхание ее и дрожа от прикосновения волнующейся груди ее.

– Нет, – сказал он, – нет, ты будешь жить, чистою и уважаемою; ты будешь жить для того, чтобы восторжествовать над своими врагами.

Миледи медленно оттолкнула его рукой, привлекая взглядом; но Фельтон обнял ее с умоляющим видом.

– О, смерть, смерть! – сказала она тихо, закрыв глаза; – лучше смерть, чем позор; Фельтон, брат мой, друг мой, умоляю тебя!

– Нет, – вскричал Фельтон, – нет, ты будешь жить и будешь отомщена.

– Фельтон, я приношу несчастье всем, окружающим меня. Фельтон, оставь меня! Фельтон, дай мне умереть.

– В таком случае умрем вместе! – вскричал он, страстно целуя ее.

Раздалось несколько ударов в дверь; миледи оттолкнула его.

– Слышишь, – сказала она, – нас подслушали; идут! кончено; мы погибли!

– Нет, – сказал Фельтон, – это часовой предупреждает меня, что идет обход.

– Бегите же к двери и отоприте сами.

Фельтон повиновался; эта женщина овладела уже всею душой его.

В коридоре он встретил сержанта, командовавшего патрулем.

– Что случилось? – спросил поручик.

– Вы приказали мне войти, если будете кричать о помощи, – сказал солдат; – но вы забыли оставить мне ключ; я слышал, что вы кричали, но не мог понять ваших слов, хотел отворить дверь, но она была заперта изнутри; поэтому я позвал сержанта.

– И я явился, – сказал сержант.

Фельтон, растерявшись, как полуумный, стоял, не говоря ни слова.

Миледи поняла, что ей надо было вывести его из затруднительного положения; она подбежала к столу; схватила нож, оставленный Фельтоном, и сказала:

– А по какому праву вы хотите помешать мне умереть?

– Боже мой! – вскричал Фельтон, увидя, что нож блестит в руке ее.

В это время иронический смех раздался в коридоре.

Услышав шум, барон, в халате, со шпагой под рукой, явился в дверях.

– А, вот и последний акт трагедии, – сказал он; – видите, Фельтон, что драма шла, как я вам предсказывал; но будьте спокойны, кровь не будет пролита.

Миледи поняла, что она погибла, если не представить Фельтону тотчас же сильного доказательства своей храбрости.

– Вы ошибаетесь, милорд, кровь прольется и да падет она на тех, кто заставил пролить ее.

Фельтон вскрикнул и бросился к ней; но было уже поздно; миледи ранила себя ножом.

К счастью, или лучше сказать благодаря ловкости миледи, нож попал на китовый ус корсета, скользнул и вошел в тело между ребрами.

Кровь тотчас брызнула на платье.

Пленница упала навзничь, и, казалось, была без чувств.

Фельтон вырвал из руки ее нож.

– Видите, милорд, – сказал он с мрачным видом: – вот женщина, которую мне поручено было охранять, и которая убила себя!

– Успокойтесь, Фельтон, – сказал лорд Винтер: – она не умерла, демоны так легко не умирают; будьте спокойны, ступайте ко мне и подождите меня.

– Но, милорд…

– Идите, я вам приказываю.

Фельтон повиновался приказанию начальника; но уходя, он спрятал нож за пазуху.

Лорд Винтер позвал женщину, служившую миледи, и, поручив ей пленницу, лежавшую еще без чувств, ушел, оставив их вдвоем.

Между тем как, несмотря на подозрения его, рана могла быть опасною, он тотчас послал верхового за врачом.

X. Побег

Лорд Винтер не ошибся; рана миледи была неопасна: и потому, как только она осталась вдвоем с женщиною, которую призвал барон, и которая спешила раздеть ее, она открыла глаза.

Но надо было притвориться слабою и больною; это нетрудно было для такой искусной актрисы как миледи; служанка вполне поддалась обману и, несмотря на просьбы миледи, решилась остаться при ней на всю ночь.

Присутствие этой женщины не мешало миледи думать.

Не было больше сомнения, что Фельтон был предан ей, если бы ему явился во сне ангел и стал обвинять миледи, он не поверил бы ему.

Миледи улыбалась при этой мысли, потому что Фельтон был единственною надеждой ее, единственным средством спасения.

Но лорд Винтер мог подозревать его; за самим Фельтоном может быть наблюдали.

Около четырех часов утра приехал доктор; но рана уже закрылась, доктор не мог видеть ни направления, ни глубины ее, только по пульсу больной он узнал, что никакой опасности не было.

Утром миледи под тем предлогом, что не спала всю ночь и что ей нужно было спокойствие, отослала бывшую при ней женщину.

Она надеялась, что Фельтон придет к завтраку; но он не пришел.

Неужели опасения ее осуществились? неужели Фельтон, подозреваемый бароном, не придет в самую решительную минуту? Ей оставался только один день; было уже 22-е число, а лорд Винтер объявил, что 23-го она отправится. Несмотря на то, она ждала терпеливо до обеда.

Хотя она ничего не ела утром, обед принесен был в обыкновенное время; тогда миледи с ужасом заметила, что караулившие ее солдаты были уже не в таких мундирах как прежде.

Она решилась спросить, где Фельтон.

Ей отвечали, что Фельтон за час до обеда сел на лошадь и уехал.

Она спросила, дома ли барон; солдат отвечал, что барон дома и что он приказал доложить ему, если пленница пожелает видеть его.

Миледи сказала на это, что она была еще очень слаба и что она желает остаться одна.

Солдат, поставив обед, вышел. Фельтона отослали, матросы были сменены: значит, Фельтону не доверяли.

Эго был последний удар для пленницы.

Оставшись одна, она встала; постель, на которой она лежала для того, чтобы подумали, что она тяжело ранена, жгла ее как раскаленная печь. Она взглянула на дверь; барон велел заколотить форточку доской; без сомнения, боялся, чтобы ей не удалось через это отверстие каким-нибудь демонским способом соблазнить стражей.

Миледи улыбнулась от радости; она могла теперь свободно предаваться своим чувствам; за ней уже не наблюдали; она начала скоро ходить по комнате в сильном раздражении, как сумасшедшая или как тигрица, запертая в клетке. Если бы был у нее теперь нож, то, вероятно, она думала бы о том, чтобы убить не себя, а барона.

В шесть часов лорд Винтер вошел; он был вооружен с ног до головы. Этот человек, которого миледи до сих пор знала как простенького дворянина, сделался превосходным тюремщиком; казалось, он все предвидел, угадывал, предупреждал.

Ему довольно было одного взгляда на миледи, чтобы узнать все, что происходило в душе ее.

– Сегодня вы не убьете меня; – сказал он; – у вас нет уже оружия, и притом я принял все предосторожности. Вы начинали уже развращать моего бедного Фельтона; он подчинялся уже вашему адскому влиянию; но я хочу спасти его; он больше не увидит вас. Соберите ваши вещи, завтра вы отправитесь. Я прежде назначил ваш отъезд 24-го, но потом я решил, что чем раньше, тем вернее. Завтра в полдень я получу приказ о вашей ссылке, подписанный Бокингемом. Если вы скажете хотя слово кому бы то ни было, прежде чем войдете на корабль, сержант мой убьет вас; ему так приказано. Если на корабле вы скажете хотя слово кому бы то ни было без позволения капитана, то капитан велит бросить вас в море. До свидания, вот все что я хотел сказать вам сегодня. Завтра я приду к вам проститься.

Сказав эти слова, барон вышел. Миледи выслушала все эти угрозы с улыбкой презрения и с бешенством.

Подали ужин: миледи чувствовала, что ей нужно было подкрепить силы; неизвестно, что могло случиться ночью, которая, казалось, будет страшною, потому что густые тучи покрывали небо, и сверкавшая вдали молния предвещала грозу.

Гроза разразилась около 11 часов вечера; миледи чувствовала, какое-то утешение в том, что природа разделяла мрачное состояние души ее; гром гремел в воздухе как гнев в сердце ее; казалось, что порывы ветра касались лица ее; она стонала как ураган, и голос ее терялся в страшном голосе природы, которая, казалось ей, издавала тоже стоны отчаяния.

Вдруг она услышала стук в окно и при блеске молнии увидела за решеткой человеческое лицо.

Она подбежала к окну и открыла его.

– Фельтон! – вскричала она, – я спасена.

– Да, – сказал Фельтон; – но, тише, тише! надо еще перепилить решетки. Берегитесь только, чтобы вас не увидели через форточку.

– Это хорошо, – сказал Фельтон.

– Что же мне делать? – спросила миледи.

– Ничего, ничего; только закройте окно. Лягте в постель, хоть не раздеваясь; когда я кончу, я постучу в окно. Но в состоянии ли вы будете следовать за мной?

– О, без сомнения!

– А рана?

– Я страдаю от нее, но это не помешает мне идти.

– Будьте же готовы по первому знаку моему.

Миледи закрыла окно, потушила лампу и легла в постель, как советовал Фельтон. Среди рева бури она слышала звуки пилы и при каждом блеске молнии видела лицо Фельтона за окном.

Она пролежала целый час, едва дыша; лоб ее покрылся холодным потом, и сердце сжималось со страшною мукой каждый раз, когда, она слышала какое-нибудь движение в коридоре.

Этот час показался ей годом.

Через час Фельтон снова постучал.

Миледи вскочила с кровати и открыла окно.

Две перепиленные жерди решетки образовали отверстие, через которое мог свободно пролезть человек.

– Готовы ли вы? – спросил Фельтон.

– Да. Надо взять что-нибудь?

– Денег, если у вас есть.

– Да, к счастью, у меня остались деньги, которые я привезла с собой.

– Тем лучше, потому что я истратил все свои деньги на наем лодки.

– Возьмите, – сказала миледи, передавая Фельтону мешок, наполненный луидорами.

Фельтон взял мешок и бросил его вниз.

– Ну, идите, – сказал он.

– Я здесь.

Миледи встала на кресло и влезла на окно: она увидела, что Фельтон висел над бездной на веревочной лестнице.

В первый раз чувство страха напомнило ей, что она женщина.

– Этого-то я и боялся, – сказал Фельтон.

– Это ничего, ничего, – сказала миледи, – я спущусь, закрыв глаза.

– Имеете ли вы доверие ко мне? – спросил Фельтон.

– И вы об этом спрашиваете!

– Протяните обе руки и сложите их вместе; вот так.

Фельтон связал ей обе руки платком сверх платки веревкой.

– Что вы делаете? – спросила миледи с удивлением.

– Положите руки мне на шею и не бойтесь ничего.

– Но вы потеряете равновесие, и мы упадем оба.

– Не бойтесь, я моряк.

Нельзя было терять ни минуты; миледи обвилась около шеи Фельтона и спустилась за окно.

Фельтон начал медленно спускаться по лестнице. Несмотря на тяжесть двух тел, лестница качалась в воздухе от сильного ветра.

Вдруг Фельтон остановился.

– Что такое? – спросила миледи.

– Тише, – сказал Фельтон, – я слышу шаги.

– Нас заметили!

Несколько минут продолжалось молчание.

– Нет, – сказал Фельтон, – это ничего.

– Но что же это за шум?

– Вот идет патруль.

– Где же он должен пройти?

– Прямо под нами.

– Они нас увидят.

– Нет, не увидят, если не блеснет молния.

– Они наткнутся на нижнюю часть лестницы.

– К счастью, она недостает до земли на 6 футов.

– Вот они, Боже мой!

– Молчите!

Они висели на 20 футов над землей, неподвижно и едва дыша, между тем, как солдаты проходили под ними, смеясь и разговаривая.

Это была ужасная минута для беглецов.

Патруль прошел; слышно было, как шаги их удалялись, и шум голосов утихал.

– Теперь, – сказал Фельтон, – мы спасены.

Миледи вздохнула и лишилась чувств.

Фельтон продолжал спускаться. Дойдя до конца лестницы и не чувствуя дальше опоры для ног, он начал спускаться, крепко ухватясь за веревку руками и повиснув на конце веревки, встал на землю.

Тогда он наклонился, поднял мешок с золотом и взял его в зубы.

Потом взял миледи на руки и быстро пошел в сторону, противоположную той, куда пошел патруль. Скоро он свернул с дороги, и, дойдя по скалам до морского берега, свистнул.

Такой же свисток отвечал ему, и через пять минут подъехала лодка, в которой сидели четыре человека.

Лодка подошла к берегу на сколько было возможно; она не могла подойти очень близко, потому что у берега было мелко. Фельтон сошел до пояса в воду, не желая никому доверить драгоценной ноши своей.

К счастью, ветер начал утихать; но море еще сильно волновалось, и волны бросали маленькую лодку как орешную скорлупу.

– К шлюпке! гребите сильнее! – сказал Фельтон.

Гребцы работали усердно, но волны были так велики, что весла не могли хорошо действовать.

Хотя тихо удалялись они от замка, но все– таки удалялись, а это было всего важнее. Ночь была темная, и с лодки почти нельзя уже было видеть берега, тем больше с берега не видно уже было лодки.

Черная точка качалась на волнах. Это была шлюпка.

Между тем как лодка удалялась, Фельтон развязал веревку, потом платок и освободил руки миледи.

Потом зачерпнул морской воды и спрыснул ей лицо.

Миледи вздохнула и открыла глаза.

– Где я? – спросила она.

– Вы спасены, – отвечал офицер.

– Я спасена! – вскричала она. – Да, вот небо, вот море! Воздух, которым я дышу, пахнет свободой. О… благодарю, Фельтон, благодарю!

Он прижал ее к своему сердцу.

– Но что это у меня на руках? спросила миледи: – кажется, мне сдавили все кости в тисках.

Миледи подняла руки; кисти рук ее онемели.

– Что делать! – сказал Фельтон, смотря на эти прекрасные руки и печально качая головой.

– Это ничего, это ничего, – сказала миледи; – теперь и вспомнила.

Миледи чего-то искала около себя.

– Он там, – сказал Фельтон, толкая ногою мешок с золотом.

Приближались к шлюпке. Моряки с шлюпки окликнули лодку; им отвечали.

– Что это за шлюпка? – спросила миледи.

– Это та, которую я для вас нанял.

– Куда же она отвезет меня?

– Куда вам угодно, только высадите меня в Портсмуте.

– Что вам нужно в Портсмуте? – спросила миледи.

– Исполнить приказания лорда Винтера, – сказал Фельтон с мрачною улыбкой.

– Какие приказания? – спросила миледи.

– Разве вы не понимаете? – отвечал Фельтон.

– Нет; объяснитесь, пожалуйста.

– Так как он не доверял мне, то он хотел стеречь вас сам, а меня послал к Бокингему для подписи приказа о вашей ссылке.

– Если он не доверил вам, как же он доверил вам этот приказ?

– Он думал, что я не знаю, что тут написано.

Так вы едете в Портсмут?

Мне нельзя терять времени; завтра 23 и Бокингем завтра же уезжает с флотом.

– Он уезжает завтра; куда же он едет?

– К ла Рошели.

– Он не должен ехать туда! – вскричала миледи; изменяя своей обыкновенной осторожности.

– Будьте спокойны, – отвечал Фельтон, – он не поедет.

Миледи вздрогнула от радости; она догадалась, что в этих словах заключалась смерть Бокингема.

– Фельтон…, – сказала она, – вы великий человек: если вы умрете, я умру вместе с вами: вот все, что я могу вам сказать.

– Молчите! – сказал Фельтон, – мы приехали.

В это время лодка пристала к шлюпке.

Фельтон первый вошел по лестнице и подал руку миледи, между тем как матросы поддерживали ее, потому что море еще сильно волновалось.

Через минуту они были на палубе.

– Капитан, – сказал Фельтон, – вот особа, о которой я вам говорил; ее надо доставить во Францию.

За тысячу пистолей, сказал капитан.

– Я вам дал уже 500.

– Правда, – отвечал капитан.

– А вот остальные пятьсот, – сказала миледи, показывая на мешок с золотом.

– Нет, – сказал капитан, – мы уговорились так, что остальные 500 пистолей я получу по приезде в Булонь.

– А мы доедем туда?

– Это также верно, – сказал капитан, – как то, что меня зовут Джек Бугтлер.

– Хорошо! – сказала миледи; – если вы исполните условие, то я вам дам не 500, а 1,000 пистолей.

– Ура! – вскричал капитан, – дай Бог почаще иметь таких пассажиров.

– Теперь, – сказал Фельтон, – отвезите нас в маленькую бухту, знаете, в которую мы условились.

Капитан тотчас сделал нужные распоряжения к отъезду; шлюпка отправилась и около 7 часов утра бросила якорь в той бухте, где Фельтону нужно было высадиться.

Дорогой Фельтон рассказал миледи, что вместо того чтоб ехать в Лондон, он нанял шлюпку и возвратился к замку, влез на стену, цепляясь за камни и наконец добравшись до оконной решетки, привязал лестницу; остальное миледи знала.

Миледи, со своей стороны, старалась ободрить Фельтона в исполнении его плана; но из нескольких слов его она заметила, что этого молодого фанатика скорее надо было удерживать, чем поощрять.

Уговорились, что миледи будет ждать Фельтона до 10 часов; если он к 10 часам не возвратится, то она уедет.

Во всяком случае, если только он будет свободен, то увидится с ней во Франции, в монастыре Бетюнских кармелиток.

XI. Что происходило в Портсмуте 23 августа 1628 года

Фельтон простился с миледи, как брат прощается с сестрой, отправляясь на обыкновенную прогулку, и поцеловал ей руку.

Он казался спокойным как обыкновенно: только глаза его блестели каким-то особенным огнем как в лихорадке; он был очень бледен, губы были сжаты и он говорил коротко и отрывисто, из чего видно было, что его беспокоили какие-то мрачные мысли.

Переезжая в лодке на берег, он все время смотрел на миледи, которая, стоя на палубе, провожала его глазами. Оба они не боялись уже преследования; в комнату миледи никогда не входили раньше 9 часов утра, а чтобы доехать от замка до Лондона, нужно было три часа.

Фельтон вышел на берег, поднялся на небольшой холм, в последний раз поклонился миледи и отправился в город.

Как дорога гада понижаясь от высокого берега, то пройдя сто шагов, он мог видеть уже только мачту шлюпки.

Он тотчас побежал к Портсмуту, которого дома и башни виднелись сквозь туман за полмили впереди.

За Портсмутом море покрыто было кораблями, мачты которых как лес тополей зимою, качались от ветра.

Дорогою Фельтон припоминал все обвинения, истинные или ложные, против любимца Якова VI и Карла I, слышанные им во время продолжительного пребывания его между пуританами.

Когда он сравнивал открытые преступления этого министра, гласные, известные всей Европе, с частными и неизвестными преступлениями, в которых обвиняла его миледи, он находил, что Бокингем гораздо был виновнее в тех проступках, которые были неизвестны народу. Любовь его к миледи, такая странная и пламенная, заставила его видеть низкие и вымышленные обвинения леди Винтер в огромных размерах: точно так едва заметные атомы через увеличительное стекло кажутся ужасными чудовищами.

Быстрота бега еще больше разогревала кровь его; мысль о том, что он расстался с женщиной, подвергавшейся опасности страшного мщения, с женщиной, которую он любил, или, лучше сказать, обожал; недавнее волнение чувств, усталость, все это воспламеняло душу его.

Он пришел в Портсмут около восьми часов утра; улицы наполнены были народом; барабаны били в городе и на пристани; десантные войска шли к морю.

Фельтон пришел к адмиралтейству, весь покрытый пылью и потом; лицо его, обыкновенно бледное, покраснело от жару и гнева. Часовой не хотел пропустить его; но Фельтон позвал начальника поста, и, вынув из кармана письмо, сказал:

– Важные бумаги от лорда Винтера.

При имени лорда Винтера, которого знали как одного из искренних друзей герцога, начальник поста велел пропустить Фельтона, бывшего притом в мундире морского офицера.

Фельтон вошел во дворец.

Когда он вошел в переднюю, вместе с ним вошел туда какой-то человек, усталый, весь в пыли, только что приехавший верхом на лошади, которая тотчас же пала от изнеможения.

Фельтон и неизвестный обратились в одно время к Патрику, доверенному камердинеру герцога; Фельтон сказал, что он от лорда Винтера; незнакомец не хотел сказать своего имени, говоря, что он только самому герцогу наедине мог сказать кто он. Оба настаивали, чтобы пройти прежде.

Патрик, знавший, что лорд Винтер был в деловых и дружеских сношениях с герцогом, отдал предпочтение тому, кто приехал от его имени. Другой должен был подождать, и заметно было, как он проклинал это замедление.

Камердинер провел Фельтона через большую залу, в которой дожидались депутаты из ла Рошели, под начальством князя де Субиз, и ввел его в кабинет, где Бокингем, выйдя из ванны, оканчивал свой туалет, которым он, как и всегда, занимался с особенным вниманием.

– Поручик Фельтон, – сказал Патрик, – от лорда Винтера.

– От лорда Винтера – повторял Бокингем, – проси.

Фельтон вошел. В это время Бокингем бросил на диван богатый халат, шитый золотом, и надевал камзол из голубого бархата, осыпанный жемчугом.

– Отчего барон сам не приехал? – спросил Бокингем; – я ожидал его сегодня утром.

– Он поручил мне сказать вашей светлости, – отвечал Фельтон, – что он, к сожалению, не мог иметь этой чести, потому что должен был караулить замок.

– Да, да, – сказал Бокингем, – я знаю, у него есть пленница.

– О ней-то я и хотел поговорить с вашею светлостью, – сказал Фельтон.

– Ну, говорите.

– То, что я хочу вам сказать, милорд, никто не должен слышать, кроме вас.

– Оставь нас, Патрик, – сказал Бокингем; – но не уходи далеко, я сейчас позову тебя.

Патрик вышел.

– Мы одни, – сказал Бокингем, – говорите.

– Милорд, – сказал Фельтон, – барон Винтер просил вас письмом подписать приказ об отправлении в ссылку одной женщины, по имени Шарлотты Бексон.

– Да, и я отвечал ему, чтобы он привез или прислал мне этот приказ, я его подпишу.

– Вот он, милорд.

– Давайте, – сказал герцог.

И взяв приказ из рук Фельтона, он быстро прочел его. Потом, удостоверившись, что это тот самый, о котором ему писал Винтер, он положил его на стол, взял перо и хотел подписать его.

– Извините, милорд, – сказал Фельтон, останавливая его; – известно ли вашей светлости, что Шарлотта Бексон не есть настоящее имя этой женщины.

– Да, я это знаю, – отвечал герцог, обмакивая перо в чернильницу.

– В таком случае вашей светлости известно настоящее имя ее? – спросил Фельтон.

– Да, известно.

Герцог положил руку на бумагу. Фельтон побледнел.

– И зная настоящее имя ее, – продолжал Фельтон, – ваша светлость, все-таки подпишете?

– Без сомнения, – сказал Бокингем, – и еще охотнее.

– Я не могу поверить, – продолжал Фельтон отрывистым голосом, что вашей светлости известно, что дело идет о леди Винтер…

– Я знаю это очень хорошо, хотя очень удивляюсь, откуда вы это знаете.

– И ваша светлость подпишите этот приказ без угрызения совести.

Бокингем гордо взглянул на молодого человека.

– Милостивый государь, – сказал он, – вы предлагаете мне очень странные вопросы, и я глупо делаю, что отвечаю на них.

– Отвечайте, милорд, – сказал Фельтон, – дело может быть гораздо важнее, нежели вы думаете.

Бокингем подумал, что молодой человек, присланный от лорда Винтера, говорил от его имени и смягчился.

– Без малейшего угрызения совести, – сказал он; – барону известно, так же как и мне, что миледи Винтер большая преступница, и что ограничить наказание ее ссылкой значит почти оказать ей милость.

Герцог хотел подписать бумагу.

– Вы не подпишете этого приказа, милорд! – сказал Фельтон, подходя к герцогу.

– Я не подпишу этого приказа? – спросил Бокингем; – почему же это?

– Потому, что если вы подумаете, то отдадите справедливость миледи.

– Ссылка в Тибурн будет справедливостью в отношении к ней; миледи низкая женщина.

– Миледи ангел, вам эго хорошо известно, милорд, и я прошу вас оставить ее на свободе.

– Верно, вы с ума сошли, что так говорите со мной, – сказал Бокингем.

– Извините, милорд; я говорю, как могу; я удерживаюсь. Но подумайте, милорд, о том, что вы хотите сделать и страшитесь переполнить меру ваших преступлений.

– Что? – вскричал Бокингем; – он, кажется, угрожает мне?

– Нет, милорд, пока я еще прошу; я вам говорю, что одной капли воды достаточно, чтобы переполнить сосуд, налитый до краев; одна легкая ошибка может привлечь наказание на голову человека, которого долго щадили, несмотря на все преступления его.

– Господин Фельтон, – сказал Бокингем, – ступайте вон и идите тотчас под арест.

– Вы выслушаете меня до конца, милорд. Вы соблазнили эту девушку, вы оскорбили ее, унизили; загладьте ваши преступления в отношении к ней, отпустите ее, и я больше ничего от вас не потребую.

– Вы не потребуете! – сказал Бокингем, смотря на Фельтона с удивлением и делая ударение на каждом слове.

Милорд, – продолжал Фельтон, постепенно разгорячаясь, – милорд, берегитесь; Англия утомлена вашими преступлениями, милорд, вы употребили во зло королевскую власть, которую почти присвоили себе; милорд, вы наводите ужас на всех; Бог накажет вас после, а я накажу вас теперь.

– О, это уже слишком! – кричал Бокингем, идя к двери.

Фельтон преградил ему дорогу.

– Я прошу вас покорнейше, – сказал он, – подпишите приказ об освобождении леди Винтер; подумайте, что это женщина, которую вы обесчестили.

– Ступайте вон, милостивый государь, – сказал Бокингем, – или я позову людей и велю посадить вас в кандалы.

– Вы никого не позовете, – сказал Фельтон, – став между герцогом и колокольчиком, стоявшим на столике, отделанном серебром; берегитесь, милорд, вы теперь в руках Божиих.

– Вы хотите сказать, в руках черта, – вскричал Бокингем, возвышая голос, чтобы его слышали из другой комнаты.

– Подпишите, милорд, подпишите освобождение леди Винтер, – сказал Фельтон, подавая герцогу бумагу.

– Это насилие вы смеетесь надо мной! Эй, Патрик!

– Подпишите, милорд!

– Никогда!

– Никогда?

– Эй, люди! – закричал герцог и в то же время схватил свою шпагу.

Но Фельтон не дал ему вынуть ее из ножен; он держал на груди нож, которым ранила себя миледи, и подскочил с ним к герцогу.

В это время Патрик вошел в залу, крича:

– Милорд, письмо из Франции.

– Из Франции! – вскричал Бокингем, забывая все при мысли об этом письме.

Фельтон воспользовался этою минутой и вонзил ему в бок нож до самой рукоятки.

– Изменник! – кричал Бокингем, – ты убил меня!..

– Убийство! – закричал Патрик.

Фельтон осмотрелся кругом и видя, что дверь была отворена, бросился в соседнюю комнату, где, как нам известно уже, ждали депутаты из ла Рошели, и пробежал через нее на лестницу; но на первой ступеньке встретил лорда Винтера, который, увидя его бледного, с испуганным видом, с кровью на руках и на лице, схватил его, крича:

– Я это знал; я догадался, но слишком поздно! о, я несчастный!

Фельтон не сопротивлялся. Лорд Винтер передал его стражам, которые, в ожидании дальнейших приказаний, отвели его на маленькую террасу над морем, Винтер бросился в кабинет Бокингема.

На крики герцога и Патрика человек, которого Фельтон встретил в передней, вбежал в кабинет.

Герцог лежал на софе, судорожно прижимая рукой рану.

– Лапорт, – сказал он слабым голосом, – Лапорт, ты от нее!

– Да, милорд, – отвечал верный слуга Анны Австрийской; – но, может быть, слишком поздно.

– Тише, Лапорт, вас могут услышать; Патрик, не впускай сюда никого, я не узнаю, что она велела мне сказать! Боже мой, я умираю!

II герцог лишился чувств.

Между тем лорд Винтер, депутаты, начальники экспедиции и приближенные офицеры Бокингема вошли в его кабинет; везде раздавались крики отчаяния. Новость, наполнявшая дворец стонами и плачем, быстро разнеслась по городу.

Пушечный выстрел возвестил, что произошло что-то новое и неожиданное.

Лорд Винтер рвал на себе волосы.

– Опоздал одною минутой! – кричал он; – о, Боже мой, какое несчастье!

Действительно, в семь часов утра ему сказали, что у одного из окон замка висела веревочная лестница; он тотчас побежал в комнату миледи и нашел, что комната была пуста, окно открыто и решетка перепилена; он вспомнил предостережение д’Артаньяна, переданное ему на словах слугою его, испугался за жизнь герцога, побежал в конюшню, вскочил на первую, попавшуюся ему лошадь, не оседлав ее, приехал во дворец герцога, побежал на лестницу и на первой ступени встретил Фельтона.

Однако герцог еще не умер; он пришел в чувство, открыл глаза, и надежда оживила сердца всех.

– Господа, – сказал он, – оставьте меня с Патриком и Лапортом. А, это Винтер! вы прислали ко мне сегодня утром сумасшедшего; посмотрите, что он со мною сделал!

– Милорд! – вскричал барон, – я никогда не прошу себе этого!

– И худо сделаешь, любезный Винтер, – сказал Бокингем, протягивая ему руку; – нет такого человека, который стоил бы, чтобы сожалеть о нем весь век; но прошу тебя, оставь нас.

Барон вышел, рыдая.

В кабинете остались только раненый герцог, Лапорт и Патрик.

Искали доктора, но не могли найти.

– Вы останетесь живы, милорд, вы не умрете, – повторял, стоя на коленях перед софою герцога, верный слуга Анны Австрийской.

– Что она пишет мне? – сказал Бокингем слабым голосом, истекая кровью и превозмогая страшную боль, чтобы поговорить о той, которую он любил; – что она пишет мне? Прочтите мне ее письмо.

– О, милорд, – сказал Лапорт.

– Прочти, Лапорт; разве ты не видишь, что мне нельзя терять времени.

Лапорт сломал печать, развернул письмо и держал его перед глазами герцога, но Бокингем не мог разобрать его.

– Читай, – сказал он; – читай, я ничего не вижу; читай! потому что скоро, может быть, я не буду и слышать, и умру, не узнав, что она мне писала.

Лапорт больше не возражал и прочел.

«Милорд!

Умоляю вас все, что я перенесла через вас и для вас с тех пор как знаю вас, если вам дорого мое спокойствие, прекратите вооружения ваши против Франции и войну, о которой открыто говорят, что вера есть только предлог к ней, а потихоньку прибавляют, что настоящая причина ее есть любовь ваша ко мне. Эта война не только может произвести великие перевороты во Франции и в Англии, но может и вам, милорд, принести несчастье, в котором я никогда не утешусь.

Берегите свою жизнь, которой угрожает опасность и которая будет для меня драгоценна с той минуты, как я перестану видеть в вас неприятеля.

Преданная вам Анна».

Бокингем собрал остаток сил своих; чтобы выслушать чтение этого письма, потом, как будто найдя в нем горькое разочарование, он спросил:

– Неужели вам не поручено ничего больше передать на словах мне, Лапорт.

– Да, милорд; королева поручила мне сказать вам, чтобы вы были осторожны, потому что до нее дошли слухи, что вас хотят убить.

– И больше ничего? спросил с нетерпением Бокингем.

– Она поручила мне еще сказать вам, что она любит вас по-прежнему.

– А, слава Богу! – сказал Бокингем: – она примет известие о моей смерти как смерти человека не совсем чужого ей.

Лапорт залился слезами.

– Патрик, – сказал герцог, – принеси мне ящик, в котором были бриллиантовые наконечники.

Патрик принес ящик и Лапорт узнал, что это тот самый, который прежде принадлежал королеве.

– Теперь принеси белый атласный мешочек, на котором вышит жемчугом вензель ее.

Патрик исполнил приказание.

– Возьмите, Лапорт, – сказал Бокингем, – вот все что я имел от нее: этот серебряный ящик и эти два письма. Отдайте их ее величеству и на память обо мне (он искал глазами какой-нибудь драгоценности)… отдайте еще….

Он посмотрел кругом, но отуманенные смертью глаза его встретили нож, выпавший из рук Фельтона и дымившийся еще кровью.

– Отдайте еще этот нож, сказал герцог, сжимая руку Лапорта.

Он мог положить мешочек в серебряный ящик, положил гуда же нож, показал Лапорту знаком, что не мог уже говорить; потом, не в состоянии, будучи превозмочь предсмертных конвульсий, упал с софы на пол.

Патрик громко вскрикнул.

Бокингем хотел улыбнуться в последний раз; но смерть остановила мысль его, следы которой остались на лице его как последний поцелуй любви.

В эту минуту вбежал запыхавшись доктор герцога; он был уже на адмиральском корабле, когда начали искать его.

Он подошел к герцогу, взял руку его, подержал в своих руках и опять опустил ее.

– Все бесполезно, – сказал он: – он уже умер.

– Умер, умер! – вскричал Патрик.

При этом восклицании толпа вошла в кабинет; все были в ужасном смущении.

Лорд Винтер, видя, что Бокингем умер, побежал к Фельтону, которого солдаты стерегли на террасе замка.

– Злодей! – сказал он Фельтону, – злодей, что ты сделал?

– Я отомстил за себя, – сказал он, со свойственным ему спокойствием и хладнокровием, которые возвратились ему по смерти Бокингема.

– Ты, – сказал барон, – скажи лучше, что ты служил орудием этой проклятой женщины; но, клянусь тебе, что это преступление ее будет последним.

– Я не знаю, что вы хотите этим сказать, – спокойно отвечал Фельтон: – и не понимаю, о ком вы говорите, милорд; я убил Бокингема за то, что он два раза отказал мне через вас в капитанском чине; я только наказал его за несправедливость.

Изумленный Винтер смотрел на людей, которые связывали Фельтона, и не знал, что думать о такой нечувствительности.

Одна только мысль беспокоила Фельтона. При каждом шуме наивному пуританину казалось, что он слышит шаги и голос миледи, готовой броситься в объятия его, обвинить себя и погибнуть вместе с ним.

Вдруг он вздрогнул, устремив глаза на море, которое с террасы далеко было видно, орлиным взором моряка он различил вдали парус шлюпки, направлявшейся к берегам Франции.

Он побледнел и приложил руку к сердцу, которое сильно билось; он понял измену миледи.

– Прошу у вас последней милости, милорд, – сказал он барону.

– Какой? – спросил Винтер.

– Скажите, который час?

Барон вынул свои часы.

– Без десяти минут девять, – сказал он.

Миледи уехала за полтора часа ранее назначенного срока; как только она услышала пушечный выстрел, возвестивший о роковом событии, тотчас приказала сняться с якоря.

Шлюпка ушла уже далеко от берега.

– Так Богу было угодно, – сказал он с покорностью фанатика, не сводя глаз с челнока, где, казалось ему, виден был еще белый признак той, за которую он пожертвовал жизнью.

Винтер следил за выражением его лица, заметил страдания его и все понял.

– Ты будешь сначала наказан один, несчастный, – сказал лорд Винтер Фельтону, не сводившему глаз с моря; но клянусь тебе; памятью брата моего, которого я так любил, что твоя сообщница не спасется.

Фельтон опустил голову, не сказав ни слова.

Винтер быстро спустился с лестницы и отправился к пристани.

XII. Во Франции

Получив известие о смерти Бокингема, Карл I, король английский, больше всего боялся, чтобы ла-рошельцы не упали духом при этой ужасной новости; поэтому он старался, как говорит Ришелье в своих записках, скрывать ее от них как можно дальше, приказав запереть все гавани королевства и тщательно наблюдая, чтобы ни один корабль не отплыл до тех пор, пока не отправится армия, которую снаряжал Бокингем. Заботу об ее отправлении он принял теперь на себя.

Строгость его в этом отношении простиралась до того, что в Англии были задержаны даже датский посланник, который уже готов был к отъезду, и голландский посланник, который должен был сопровождать в Флассинген индийские корабли, возвращенные Карлом I Голландии.

Но так как он отдал это приказание спустя пять часов после того как случилось это несчастие, то есть в два часа пополудни, то два корабля успели выйти из гаваней: один увез, как мы знаем, миледи, которая предвидела это событие и еще больше убедилась в своей догадке, увидев черный флаг на мачте адмиральского корабля. Что касается до другого, мы после скажем, кого он увез и как уехал.

В это время, впрочем, не случилось ничего нового в ла-рошельском лагере; только, король, скучая, как обыкновенно, и может быть еще больше в лагере, чем где-нибудь, решился ехать инкогнито на праздник Св. Людовика в Сен-Жермен и просил кардинала приготовить ему конвой только из двадцати мушкетеров. Кардинал, сочувствовавший иногда скуке короля, с большим удовольствием разрешил этот отпуск своему царственному помощнику; король обещал возвратиться к 15-му сентября.

Де Тревиль, предупрежденный кардиналом, собрался в путь, и хотя он не знал о причине, но знал о сильном желании и даже о настоятельной надобности своих друзей побывать в Париже, а потому, нечего и говорить, что он назначил их участвовать в конвое.

Наши молодые люди узнали об этой новости через четверть часа после де Тревиля, потому что он им первым сообщил ее. Тогда д’Артаньян оценил благосклонность кардинала, позволившего ему, наконец, поступить в мушкетеры: иначе он должен бы был остаться в лагере, тогда как товарищи его уехали бы.

Очевидно, что причиною нетерпения их возвратиться в Париж была опасность, которой подвергалась госпожа Бонасьё при встрече в Бетюнском монастыре с миледи, смертельным врагом своим. Поэтому Арамис, как мы сказали, тотчас же написал Марии Мишон, этой турской швейке, у которой были такие прекрасные знакомства, чтобы она упросила королеву позволить Бонасьё оставить монастырь и удалиться в Лорень или Бельгию, Ответ не заставил себя долго ждать; через восемь или девять дней Арамис получил следующее письмо:

«Любезный кузен.

Посылаю тебе позволение моей сестры нашей бедной служанке оставить Бетюнский монастырь, которого воздух вы находите для нее вредным.

«Сестра моя посылает вам это позволение с большим удовольствием, потому что она очень любит эту женщину и постарается со временем быть ей полезною.

Целую вас

Мария Мишон».

К письму было приложено и позволение, заключавшееся в следующем:

«Настоятельница Бетюнского монастыря передаст на попечение подателя этой записки послушницу, недавно поступившую по моей рекомендации и под моим покровительством.

В Лувре 10 августа 1623

Анна».

Очень понятно, что это родство Арамиса с белошвейкой, называвшей королеву сестрой, рассмешило до слез молодых людей; но Арамис, покрасневший несколько раз до ушей при грубых шутках Портоса, просил друзей своих не говорить больше об этом, прибавив, что если кто-нибудь скажет еще хоть слово, то он не будет больше употреблять свою кузину посредницей в делах такого рода.

Итак, больше не говорили о Марии Мишон, от которой, впрочем, они получили желаемое приказание освободить госпожу Бонасьё из Бегюнского монастыря кармелиток, Правда, что это приказание не могло принести им большой пользы, пока они были в лагере под ла Рошелью, то есть на другом конце Франции. Поэтому д’Артаньян хотел идти к де Тревилю просить отпуска и объяснить ему прямо свою цель, когда узнал, вместе с товарищами, что король едет в Париж с конвоем из 20 мушкетеров, и что они назначены в этот конвой.

Мушкетеры были очень рады; они послали слуг своих вперед с багажом и выехали сами утром 16 сентября.

Кардинал сопровождал его величество от Сюржен до Мозе, а там король простился со своим министром с выражением искренней дружбы.

Король, искавший развлечений, ехал в Париж как можно скорее, потому что ему хотелось поспеть в Париж к 23 числу, но, несмотря на то по временам останавливался, чтобы взглянуть на полёт сороки. Этому удовольствию научил его когда-то де Люинь, и он навсегда сохранил к нему расположение. Из двадцати мушкетеров шестнадцать очень радовались, когда это случалось, но остальные четыре крайне досадовали, особенно д’Артаньян, которому постоянно казалось, что у него звон в ушах.

Портос сказал на это: одна знатная дама говорила мне, что это значит, что про вас где-нибудь говорят.

Наконец конвой въехал в Париж 22 числа ночью. Король поблагодарил де Тревиля и позволил ему отпустить мушкетеров на четыре дня, с условием, чтобы ни один из его любимцев не показывался в публичных местах, под опасением попасть в Бастилию.

Первые четыре отпуска были даны, как легко догадаться, четырем нашим друзьям. Атос выпросил у де Тревиля отпуск на шесть дней, вместо четырех, и кроме того прибавил еще две ночи, потому что они выехали 24 числа в 5 часов вечера, а де Тревиль, по благосклонности к нему, написал отпуск 25 числом.

– Боже мой! – сказал д’Артаньян, не задумывавшийся ни над чем, как нам известно, мы затрудняемся в пустяках: в два дни, загнав две или три лошади (а это ничего не значит, потому что у меня деньги есть) я буду в Бетюне, отдам настоятельнице письмо королевы и увезу сокровище, которое я ищу, не в Лорень и не в Бельгию, а в Париж, где она будет лучше скрыта, особенно пока кардинал при ла Рошели. Потом, возвратившись из похода, отчасти по протекции ее кузины, отчасти за услуги, лично нами оказанные, мы получим от королевы все, чего пожелаем. Итак, оставайтесь здесь, не истощайте себя усталостью; довольно меня и Планше для такого легкого предприятия.

Атос отвечал на это спокойно:

– У меня также есть деньги, потому что я еще не пропил остатков от бриллиантового перстня, а Портос и Арамис еще не проели своей части. Следовательно, для нас все равно, загнать ли четыре лошади, или одну. Но подумайте, д’Артаньян, – прибавил он таким мрачным голосом, что он вздрогнул; – подумайте, что Бетюн тот самый город, в котором кардинал назначил свидание женщине, которая всюду приносит с собой несчастье. Если бы вы имели дело с четырьмя мужчинами, д’Артаиьян, я отпустил бы вас одного; но как вы будете иметь дело с этою женщиной, то поедем вчетвером и дай Бог, чтобы нас было достаточно и с четверыми слугами нашими.

– Вы пугаете меня, Атос, – сказал д’Артаньян; – но чего же вы боитесь?

– Всего! – отвечал Атос.

Д’Артаньян взглянул на лица своих товарищей, которые, как и лицо Атоса, выражали сильное беспокойство, и они продолжали путь, не говоря больше ни слова.

Вечером 25 числа, когда они въезжали в Аррас и д’Артаньян остановился выпить стакан вина в гостинице, какой-то всадник выехал с почтового двора, где он переменил лошадь, и поскакал в галоп по дороге в Париж. В ту минуту, когда он выезжал из ворот на улицу, ветер распахнул плащ, в который он закутался, несмотря на то, что это было в августе, и приподнял шляпу, которую путешественник удержал рукой и надвинул опять на глаза.

Д’Артаньян, пристально смотревший на этого человека, побледнел и уронил стакан.

– Что с вами? – спросил Планше. – Господа, помогите, моему барину дурно!

Трое друзей прибежали, д’Артаньян бежал уже за своею лошадью, и они остановили его на пороге.

– Куда ты так бежишь? – кричал ему Атос.

– Это он! – отвечал д’Артаньян, побледневший от гнева: – это он! пустите меня, я догоню его!

– Кого? – спросил Атос.

– Его, этого человека?

– Какого человека?

– Этого проклятого, моего злого гения, которого я встречал всегда, когда мне предстояло какое-нибудь несчастье; того, который сопровождал ужасную женщину, когда я встретил ее в первый раз; того, кого я искал, когда он вызвал на дуэль друга нашего Атоса; того, которого я видел в то самое утро, когда похитили госпожу Бонасьё! Я видел его, это он? я узнал его, когда ветром распахнуло его плащ.

– Черт возьми! – сказал задумчиво Атос.

– На коней! господа, на коней! поедем за ним и догоним его.

– Подумайте, любезный друг, – сказал Арамис; – что он едет в противоположную сторону; что у него свежая лошадь, а наши устали, и что поэтому мы загоним своих лошадей и не догоним его. Оставим мужчину, д’Артаньян, спасем лучше женщину.

– Эй, господин! – кричал мальчик из конюхов, догоняя незнакомца; – вот бумага, которая выпала из вашей шляпы! Эй, господин!

– Друг мой, – сказал д’Артаньян, – хочешь пол пистоля за эту бумажку?

– С большим удовольствием, извольте. Мальчик в восхищении от такой выгодной сделки пошел на двор гостиницы; д’Артаньян развернул бумажку.

– Что там! – спросили друзья его, подойдя к нему.

– Только одно слово! – сказал д’Артаньян.

– Да, – сказал Арамис; – но это может быть название города или деревни.

– Армантьер, – прочитал Портос.

Армантьер, это название мне незнакомо.

– Это название написано ее рукой! – сказал Атос.

– Спрячем эту бумажку, – сказал д’Артаньян; – может быть, я недаром отдал за нее свою последнюю монету. На коней, друзья, на коней!

И четыре товарища пустились в галоп по дороге в Бетюн.

XIII. Монастырь Бетюнских Кармелиток

В жизни великих преступников есть какое-то предопределение; они преодолевают все препятствия, избегают всех опасностей до той минуты, которую провидение назначило пределом беззаконного счастья их.

Так было с миледи: она прошла между крейсерами обеих наций и прибыла в Булонь без всяких приключений.

Когда она приехала в Портсмут, то выдавала себя за англичанку, изгнанную из ла Рошели преследованиями французов, а приехав в Булонь после двухдневного пути, она объявила, что она Француженка, и что англичане, по ненависти к Франции, не давали ей покоя в Портсмуте.

Впрочем, у нее был самый надежный паспорт: это красота ее, важный вид и пистоли, которые она раздавала очень щедро. Избавившись от соблюдения принятых формальностей, благодаря любезной улыбке и светскому обращению старого губернатора порта, который поцеловал ее руку, она остановилась в Булони только для того, чтобы отдать на почту письмо следующего содержания:

«Его эминенции кардиналу Ришелье, в лагерь перед ла Рошелью.

Ваша эминенция можете быть спокойны; герцог Бокингем не поедет во Францию.

Булонь, 25 вечером.

Миледи де***»

Р.S. По желанию вашей эминенции, я отправляюсь в монастырь Бетюнских Кармелиток, где буду ожидать ваших приказаний».

В тот же вечер миледи отправилась в путь: когда стемнело, она остановилась переночевать в гостинице, на другой день выехала в 5 часов утра и через 3 часа прибыла в Бетюн.

Она спросила, где монастырь Кармелиток и отправилась прямо туда.

Настоятельница вышла к ней навстречу; миледи показала ей приказ кардинала и она велела отвести ей комнату и подать завтрак.

Миледи забыла уже все прошедшее и думала только о счастливой будущности, которую готовил ей кардинал за услугу ее, хотя имя ее вовсе не участвовало в этом кровавом деле. Различные страсти, беспрестанно волновавшие ее, давали жизни ее столько различных оттенков, что ее можно было сравнить с облаком, отражающим то лазуревый цвет, то огненно-красный, то черный мрак бури, н оставляющим на земле только следы опустошения и смерти.

После завтрака настоятельница пришла к ней; в монастыре мало развлечений и добрая старушка спешила познакомиться с новою гостьей своей.

Миледи хотела понравиться настоятельнице; это было для нее нетрудно при редких качествах ее; она старалась быть любезной и очаровала добрую настоятельницу разнообразностью разговора и прелестью своего обхождения.

Настоятельница, принадлежавшая к дворянской фамилии, особенно любила придворные истории, которые так редко доходят до отдаленных частей королевства и еще реже проникают за стены монастыря, преграждающие вход всем мирским слухам.

Миледи хорошо известны были все интриги аристократического круга, в котором она жила постоянно в продолжение пяти или шести лет; она начала рассказывать доброй настоятельнице про сплетни Французского двора и про ханжество короля; рассказывала соблазнительные истории придворных вельмож и дам, которых настоятельница знала всех по именам, слегка коснулась любви королевы и Бокингема, и говорила много, стараясь заставить и ее сказать что-нибудь.

Настоятельница только слушала и улыбалась, не говоря ни слова. Но так как миледи заметила, что эти рассказы занимали ее, то она продолжала их и начала говорить о кардинале.

Но она была в большом затруднении, не зная, была ли настоятельница роялистка или кардиналистка, и потому она держалась середины. Настоятельница, со своей стороны, была еще осторожнее; она почтительно склоняла голову каждый раз, когда гостья ее произносила имя кардинала.

Миледи думая, что ей будет очень скучно в монастыре, решилась сказать что-нибудь посмелее, чтобы узнать, как ей держать себя. Желая победить скромность доброй настоятельницы, она начала говорить об успехах кардинала сначала очень осторожно, потом подробно рассказала любовные связи его с г-жею д’Егильон, с Марион де-Лорм и с другими светскими женщинами.

Настоятельница слушала уже внимательнее, мало-помалу одушевлялась и наконец, улыбнулась.

– Хорошо, – подумала миледи, – ей нравится мой разговор; если она и кардиналистка, то, по крайней мере, без фанатизма.

Потом она начала говорить о гонениях, которыми кардинал преследовал врагов своих. Настоятельница перекрестилась, не одобряя и не охуждая кардинала.

Это утвердило миледи в том мнении, что монахиня была скорее роялистка, нежели кардиналистка. Она делалась все смелее в своих рассказах.

– Я ничего не понимаю в этих вещах, – сказала, наконец, настоятельница; – но хотя мы очень отдалены от двора и от всех светских происшествий, у нас есть очень печальные доказательства того, что вы рассказываете; одна из наших пенсионерок очень много пострадала от мщения и гонений г. кардинала.

– Одна из ваших пенсионерок, – сказала миледи; – ах, Боже мой! бедная женщина! как мне жаль ее!

– Да, нельзя не пожалеть о ней; она все перенесла: тюрьму, угрозы и дурное обхождение. Впрочем, – прибавила настоятельница, – г. кардинал, может быть, имел причины действовать таким образом и, хотя она кажется совершенным ангелом, но не всегда можно судить о людях по наружности.

– Хорошо! – подумала миледи; – кто знает! Может быть, я здесь узнаю что-нибудь; кажется, я попала на дорогу.

И она старалась придать своему лицу самое невинное выражение.

– К несчастью, – сказала миледи, – действительно говорят, что не надо верить наружности; но чему же верить, если не лучшему созданию Творца? Что касается до меня, то я, может быть, буду ошибаться во всю жизнь мою, но всегда доверюсь тому, чья наружность внушает мне симпатию.

– Так вы поверили бы, – сказала настоятельница, – что эта женщина невинна?

– Г. кардинал преследует не всегда за преступления, – сказала она; – есть некоторые добродетели, за которые он преследует строже, чем за другие пороки.

– Позвольте заметить, что мне кажется это очень странным, – сказала настоятельница.

– Что? – наивно спросила миледи.

– Что вы так говорите.

– Что же вы находите удивительного в моих словах? – спросила, улыбаясь, миледи.

– Вы дружны с кардиналом, потому что он прислал вас сюда, и между тем…

– И между тем я худо говорю о нем, – докончила миледи.

– По крайней мере, вы не сказали о нем ничего хорошего.

– Это потому, – сказала она, вздыхая, – что я не друг его, а жертва.

– Но это письмо, которым он рекомендует вас мне?..

– Это приказ оставаться здесь, как в заключении, пока он прикажет освободить меня.

– Отчего же вы не бежали?

– Куда мне идти? Разве вы думаете, что есть на свете уголок, где бы кардинал не мог найти, если бы только захотел? Если бы я была мужчиной, то это было бы еще возможно, но что может сделать женщина? Скажите, пыталась ли бежать эта молодая пенсионерка, которая живет у вас здесь?

– Нет; но это – другое дело; ее, кажется, удерживает во Франции какая-то любовь.

– Если она любит, – сказала миледи, вздыхая, – то она еще не совсем несчастлива.

– Итак, – сказала настоятельница, смотря с участием на миледи; – вы тоже из числа гонимых жертв?

– К несчастью, да, – отвечала миледи.

Настоятельница взглянула на миледи с беспокойством, как будто ей вдруг пришла какая-то новая мысль.

– Вы не враг нашей святой веры? – спросила она нерешительно.

– Вы думаете, что я протестантка! – вскричала миледи: – О, нет, клянусь, что я самая ревностная католичка!

– В таком случае, – сказала настоятельница, улыбаясь, успокойтесь; дом этот не будет для вас слишком суровою тюрьмой; мы сделаем все что можно, чтобы вы полюбили свое заточение. Притом вы увидите эту женщину, преследуемую, вероятно, из-за какой-нибудь придворной интриги, Она очень мила и любезна.

– Как ее зовут?

– Одна знатная особа рекомендовала мне ее под именем Кетти. Я не старалась узнать, настоящее ли это имя ее.

– Кетти! – вскричала миледи, – как, вы уверены?

– Что ее так зовут? Да, а разве вы знаете ее?

Миледи обрадовалась при мысли, что, может быть, это была ее прежняя горничная. При воспоминании об этой девушке она вспомнила о своем бешенстве, и желание мщения исказило черты ее; но она тотчас придала опять изменчивому лицу своему спокойное и кроткое выражение.

– А когда мне можно видеть эту молодую даму, к которой я чувствую уже большую симпатию? – спросила миледи.

– Сегодня вечером, – отвечала настоятельница, – или даже днем. Но вы говорили, что пробыли четыре дня в дороге, сегодня вы встали в пять часов и верно хотите отдохнуть. Ложитесь и усните; к обеду мы вас разбудим.

Хотя миледи, поддерживаемая сердечным волнением при мысли о сделанном ею открытии, могла бы обойтись без сна, но она приняла предложение настоятельницы; в продолжение 12 или 15 дней она испытала столько различных ощущений, что если железное тело ее и могло еще выдерживать утомление, то душа нуждалась в отдыхе.

– Итак, она простилась с настоятельницей и легла, убаюкиваемая приятными мечтами о мщении, которые возвратились к ней при имени Кетти. Она вспомнила, что ей обещано было кардиналом разрешение действовать почти неограниченно, в случае, если она успеет в исполнении своего предприятия. Она исполнила все, следовательно, д’Артаньян был теперь у нее в руках.

Ее пугало только воспоминание о муже, графе де ла-Фар; она считала его уже умершим, или, по крайней мере, думала, что он где-нибудь вне Франции, и вдруг встретила его в лице Атоса, лучшего друга д’Артаньяна.

Но если он был другом д’Артаньяна, то верно помогал ему во всех происках, посредством которых королева расстроила предположения кардинала; если он был другом д’Артаньяна, то значит, он был врагом кардинала; и потому она надеялась опутать его в тех же сетях, в которых предполагала погубить д’Артаньяна.

Убаюкиваемая этими приятными мыслями миледи скоро заснула.

Ее разбудил чей-то приятный голос. Она открыла глаза и увидела настоятельницу, вместе с молодою женщиной, белокурой, с нежным цветом лица, смотревшей на нее с выражением участия и любопытства.

Лицо этой молодой женщины было ей совершенно незнакомо; обменявшись обыкновенными приветствиями, они рассматривали друг друга с величайшим вниманием; обе они были прекрасны, но красота их была совершенно различная. Миледи улыбнулась, заметив, что далеко превосходила эту женщину важным видом и аристократическими манерами. Впрочем, платье послушницы, в котором была эта женщина, так много скрывало ее красоту, что она не могла выдержать сравнения с миледи.

Настоятельница представила их друг другу и как она, по обязанности своей, должна была идти в церковь, то оставила их вдвоем.

Послушница, видя, что миледи не вставала с постели, хотела уйти вместе с настоятельницей, но миледи удержала ее, говоря:

– Как, вы только что пришли и хотите уже лишить меня удовольствия видеть вас; признаюсь, я надеялась, что мы часто будем вместе в продолжение короткого времени, которое я должна провести здесь.

– Очень рада, – отвечала послушница; – но я думала, что не вовремя пришла: вы спали после утомительной дороги.

– Чего могут желать спящие? – сказала миледи. – Приятного пробуждения. Вы доставили мне это удовольствие; позвольте же насладиться им вполне.

И взяв ее за руку, она посадила ее на кресло, стоявшее возле постели ее.

– Боже мой! – сказала послушница: – как я несчастлива! вот уже шесть месяцев, как я живу здесь без всякого развлечения, а теперь, только что вы приехали сюда, и я могла бы приятно провести время в вашем обществе, я должна буду, по всей вероятности, скоро оставить монастырь.

– Как! – сказала миледи: – так вы скоро уедете!

– По крайней мере, я надеюсь, – отвечала послушница с радостью, которой нисколько не старалась скрывать.

– Я слышала, что вы много страдали от гонений кардинала, – сказала миледи; – это еще больше должно сблизить нас.

– Так наша добрая настоятельница правду сказала, что вы также жертва этого злого монаха?

– Тише! – сказала миледи, – даже здесь нельзя так говорить о нем; все мои несчастья произошли от того, что я сказала почти то же, что вы сейчас сказали, одной женщине, которую я считала своим другом и которая изменила мне. Вы также жертва измены?

– Нет, – отвечала послушница; – я жертва преданности женщине, которую я любила, за которую я готова пожертвовать жизнью даже и теперь.

– И она оставила вас, не правда ли?

– Я была так несправедлива, что верила этому; но два или три дня тому назад я убедилась в противном, и благодарю Бога, мне тяжело было думать, что она забыла меня. Но вы, кажется, свободны и если вы хотите бежать, то это зависит от вас.

– Куда мне бежать, без друзей, без денег, в провинции, которой я совершенно не знаю, и в которой я никогда не бывала.

– О, что касается до друзей, сказала послушница, – они будут у вас везде, где бы вы ни были: вы очень красивы и, кажется, очень добры!

– И, несмотря на то, я одна и меня преследуют, – отвечала миледи, с самою кроткою улыбкой.

– Надо надеяться на Бога, – сказала послушница; – доброе дело всегда приносит хорошие плоды; может быть, встреча со мной послужит вашему счастью, как я ни ничтожна, потому что если я выйду отсюда, то я найду нескольких сильных друзей, которые освободив меня, могут освободить и вас.

– О, хоть я и сказала, что я одна, – продолжала миледи, – надеясь разузнать что-нибудь от послушницы, но у меня также сколько знакомых между знатными лицами; но эти лица сами дрожат перед кардиналом, сама королева не осмеливается поддержать кого-нибудь против страшного министра, я знаю, наверное, что ее величество, не смотря на свое доброе сердце, не один раз принуждена была отдавать в жертву гнева кардинала людей, преданных ей.

– Королева может и притворяться, что оставляет их, – не надо верить этому, чем больше их преследуют, тем больше она думает о них, и часто в ту минуту, когда они меньше всего ожидают этого, она доказывает им, что помнит о них.

– Да, сказала миледи, – я верю вам: королева очень добра.

– Вы знаете нашу прекрасную и благородную королеву, если говорите о ней, – вскричала с восторгом послушница.

– To есть, – прервала миледи, – я не имею чести знать ее лично, но я знаю многих из самых преданных друзей ее, я знаю де Пютанжа; в Англии я познакомилась с Дюссаром; знаю де Тревиля.

– Де Тревиля! – вскричала послушница; – вы знаете де Тревиля?

– О, очень коротко.

– Капитана королевских мушкетеров?

– Да.

– О, в таком случае, – сказала послушница, – вы увидите, что мы скоро познакомимся коротко, даже подружимся; если вы знакомы с де Тревилем, то вы верно бываете у него?

– Часто, – сказала миледи, – видя, что ложь помогает ей.

– У него вы, вероятно, встречали кого-нибудь из его мушкетеров.

– Всех, которые обыкновенно у него бывают, – отвечала миледи, для которой разговор этот становился очень занимательным.

– Скажите, кого из них вы знаете; они почти все мои друзья.

– Я знаю Сувиньи, де Куртиврона, де Ферюсака, – сказала с замешательством миледи.

– Не знаете ли вы Атоса? – спросила послушница.

Миледи побледнела как полотно, и, как она ни умела владеть собой, но не могла не вскрикнуть, схватив послушницу за руку и пристально смотря на нее.

– Что с вами? О, Боже мой! – спросила послушница: – разве я сказала вам что-нибудь неприятное?

– Нет; но это имя поразило меня, потому что я знала прежде этого дворянина, и мне показалось странным, что вы его знаете.

– О, да, очень хорошо знаю и не только его, но и друзей его Портоса и Арамиса.

– В самом деле! я также знаю их, – сказала миледи, у которой мороз прошел по всему телу.

– Если вы знаете их, то вам должно быть известно, что они добрые и храбрые товарищи; отчего же вы не обратитесь к ним, если вам нужна защита?

– To есть, – сказала с замешательством миледи, я ни с одним из них коротко не знакома, но знаю их потому, что мне часто говорил о них друг их, д’Артаньян.

– Вы знаете д’Артаньяна! – вскричала послушница, схватив миледи за руку и смотря пристально ей в глаза.

Но заметив странное выражение лица миледи, она спросила:

– Извините, если я спрошу вас, каким образом вы его знаете?

– Я знаю его как друга, – отвечала миледи.

– Вы обманываете меня, – сказала послушница; – вы были его любовницей?

– Вы сами были его любовницей, – вскричала миледи.

– Я!

– Да, вы; теперь я знаю, кто вы: вы г-жа Бонасьё.

– Послушница отступила назад с удивлением и ужасом.

– Отвечайте мне, не скрывайтесь, – сказала миледи.

– Да, – сказала послушница; – мы, кажется, соперницы?

Лицо миледи приняло такое дикое выражение, что во всяком другом случае г-жа Бонасьё убежала бы с ужасом, но теперь ревность придала ей силу.

– Скажите же, – продолжала она с энергией, которой, казалось, нельзя было ожидать от нее, – были ли вы его любовницей?

– Нет! – отвечала миледи таким голосом, что нельзя было сомневаться в искренности ее: – никогда! никогда!

– Я верю вам, – сказала г-жа Бонасьё; – но отчего же вы так вскрикнули?

– Как! вы не понимаете? – отвечала миледи, оправившаяся уже от своего смущения.

– Как же мне понять? я ничего не знаю.

– Вы не понимаете, что так как д’Артаньян мой друг, то он поверял мне все свои тайны.

– В самом деле?

– Вы не понимаете, что мне все известно: похищение ваше из маленького домика в Сен-Жермене, отчаяние его и друзей его и бесполезные поиски их. И как же мне не удивиться, когда, совсем неожиданно, я вдруг встречаю вас, мы так часто говорили с ним о вас; он любит вас всею душой и заставил меня тоже полюбить вас, хотя я вас никогда не видала. Ах, любезная Констанция, наконец, я нашла вас, наконец, я вас вижу!

И миледи протянула руку к г-же Бонасьё. Эта несчастная, успокоенная словами ее, видела теперь в ней уже не соперницу, а искреннюю и преданную подругу.

– О, простите меня, простите! – вскричала она, наклонившись к ней на плечо: – я так люблю его!

Они обнялись. Без сомнения, если бы физические силы миледи равнялись ненависти ее, то г-жа Бонасьё не вышла бы живою из этих объятий.

Но, не будучи в состоянии задушить ее, миледи улыбнулась ей.

– О, моя прекрасная! добрая малютка моя! – сказала миледи: – как я счастлива, что вижу вас! Дайте мне насмотреться на вас. И, говоря эти слова, она действительно пожирала ее глазами. – Да, это точно вы. Я узнаю вас.

Несчастная женщина никак не могла подозревать жестокой ненависти, скрывавшейся под личиной этого доброго выражения лица, под блеском этих глаз, в которых она видела только участие.

– Вы знаете, сколько я страдала, – сказала Бонасьё, – потому что он говорил вам, сколько он страдал; но страдать за него – это блаженство!

Миледи отвечала машинально:

– Да, это блаженство.

Она думала совсем о другом.

– Но наконец, – продолжала г-жа Бонасьё, – мои мучения скоро кончатся завтра, может быть, даже сегодня вечером, я увижу его, и тогда все прошедшее будет забыто.

– Сегодня вечером? завтра? – сказала миледи, выведенная из задумчивости этими словами: – что вы хотите этим сказать? вы ожидаете каких-нибудь известий от него?

– Я ожидаю его самого.

– Его самого? д’Артаньян будет здесь?

– Да, он сам.

– Но это невозможно! он при осаде ла-Рошели с кардиналом; он может приехать не раньше, как после взятия города.

– Вы так думаете; но разве есть что-нибудь невозможное для моего д’Артаньяна, такого благородного и честного дворянина!

– О, я не могу поверить этому!

– Читайте же, – сказала Бонасьё, увлеченная гордостью и радостью своей, подавая миледи письмо.

– Почерк г-жи де Шеврез! – подумала миледи. – Я была уверена, что между ними есть отношения.

И она с жадностью прочла следующее:

«Любезное дитя мое, будьте готовы; друг наш скоро будет у вас; он приедет затем, чтобы освободить вас из тюрьмы, в которой вы должны были скрываться для безопасности; приготовьтесь же к отъезду и никогда не отчаивайтесь в нашей помощи.

Милый гасконец наш показал себя храбрым и верным, как обыкновенно; скажите ему, что одна особа очень благодарна ему за сообщенные известия».

Да, да, сказала миледи: – это очень ясно; не знаете ли вы, какая это известия?

– Кажется, он предупредил королеву о каких-то новых замыслах кардинала.

– Да; вероятно, это так, – сказала миледи, возвращая г-же Бонасьё письмо и задумчиво опустив голову.

В это время послышался топот лошади, скакавшей в галоп.

– Ах, – вскричала г-жа Бонасьё, бросившись к окну; – неужели это уже он?

Удивленная миледи осталась в постели; столько неожиданного случилось с ней в короткое время, что в первый раз еще она растерялась.

– Он! он! – бормотала она, – неужели это он? и она лежала, смотря бессмысленно.

– К несчастью, нет! – сказала г-жа Бонасье, – это кто-то незнакомый; но он, кажется, едет сюда; да, вот он едет тише, остановился у дверей, звонит.

Миледи вскочила с постели.

– Вы уверены, что это не он? – спросила она.

– Да, совершенно уверена.

– Может быть, вы не рассмотрели.

– Я узнала бы его по одному перу его шляпы, по одному концу плаща его.

Миледи продолжала одеваться.

– Все равно: вы говорите, что этот человек идет сюда?

– Да, он вошел.

– Это или к вам, или ко мне.

– Ах, Боже мой. как вы взволнованы!

– Да, признаюсь, я не так доверчива, как вы, и очень боюсь кардинала.

– Тише? – сказала Бонасьё: – идут!

В самом деле, дверь отворилась и вошла настоятельница.

– Вы приехали из Булони? – спросила она миледи.

– Да, – отвечала она, стараясь сохранить свое хладнокровие: – кто меня спрашивает?

– Какой-то господин, который не хочет сказать своего имени и говорит, что прислан от кардинала.

– Он хочет меня видеть? – спросила миледи.

– Он хочет видеть даму, приехавшую из Булони.

– В таком случае просите его, пожалуйста.

Настоятельница и Бонасьё вышли.

Миледи осталась одна, устремив взгляд на дверь: минуту спустя на лестнице послышался звук шпор, потом дверь отворилась и посланный вошел.

– Миледи вскрикнула от радости: это был граф Рошфор, низкое создание кардинала.

XIV. Два демона

– Это вы! – сказали в один голос Рошфор и миледи.

– Да, это я.

– Откуда вы? – спросила миледи.

– Из Ла-Рошели; а вы?

– Из Англии.

– Что Бокингем?

– Или умер, или опасно ранен; так как я сама ничего не могла сделать, то один фанатик убил его.

– А, вот счастливый случай! – сказал, улыбаясь Рошфор: – кардинал будет очень доволен! Уведомили вы его об этом?

– Я писала ему из Булони. Но зачем вы здесь?

– Кардинал беспокоился и послал меня отыскать вас.

– Я только вчера приехала.

– Что же вы делали со вчерашнего дня?

– Я не теряла даром времени.

– О! я в этом не сомневаюсь.

– Знаете ли, кого я нашла здесь?

– Нет.

– Угадайте.

– Как же я могу угадать?

– Ту женщину, которую королева освободила из тюрьмы.

– Любовницу маленького д’Артаньяна?

– Да, госпожу Бонасьё, местопребывание которой неизвестно было кардиналу.

– Это хорошо! – сказал Рошфор, – вот и другой прекрасный случай; право, кардинал счастливый человек!

– Вообразите, как я удивилась, – сказала миледи, – когда очутилась вдруг лицом к лицу с этою женщиной.

– Она знает вас?

– Нет.

– В таком случае, вероятно, она приняла вас за иностранку?

Миледи улыбнулась.

– Мы с ней большие друзья.

– Только вы, любезная графиня, и можете делать подобные чудеса.

– И это очень кстати, – сказала миледи, – потому что знаете ли, что здесь делается?

– Нет.

– Завтра или послезавтра приедут за ней с приказом королевы.

– В самом деле? Кто же это?

– Д’Артаньян со своими друзьями.

– Право, они доведут себя до того, что мы принуждены будем посадить их в Бастилию.

– Отчего до сих пор этого не сделали!

– Что же делать! у кардинала какая-то непонятная слабость к этим людям.

– В самом деле?

– Да.

– Скажите ему вот что, Рошфор: скажите, что эти четыре человека подслушали разговор наш в гостинице Красной Голубятни; что после отъезда его один из них пришел ко мне и силой отнял у меня охранительную грамоту, которую он дал мне; что они предупредили лорда Винтера о моем приезде в Англию; что они едва не помешали мне в исполнении этого поручения точно так же, как испортили дело о наконечниках; скажите ему, что из этих четырех людей опасны только два: д’Артаньян и Атос; что третий Арамис, любовник г-жи де Шеврез: его надо оставить в живых; тайна его нам известна, и может быть полезна для нас; что касается четвертого, Портоса, то это глупец, который не стоит того, чтобы обращать на него внимание.

– Но эти четыре человека должны быть теперь при осаде Ла-Рошели.

– Я тоже так думала; но из письма, которое г-жа Бонасьё получила от жены коннстабля и имела глупость показать мне, я узнала, что, напротив, эти четыре человека едут сюда, чтобы увезти ее из монастыря.

– Черт возьми! что же нам делать?

– Что кардинал говорил вам обо мне?

– Он велел мне, получив от вас донесение, письменное или изустное, возвратиться к нему немедленно и сказал, – что когда он узнает все что, вы сделали, то уведомит, что вам делать.

– Следовательно, я должна остаться здесь?

– Здесь, или в окрестностях.

– Вы не можете взять меня с собой?

– Нет; на этот счет я получил приказание очень определенное: вблизи лагеря вас могут узнать, а вы понимаете, что ваше присутствие могло бы компрометировать кардинала:

– Так я должна остаться здесь, или в окрестностях.

– Только скажите мне, где вы будете ожидать приказаний кардинала, чтобы я знал, где вас найти.

– Вероятно, здесь мне нельзя будет оставаться.

– Отчего?

– Вы забываете, что каждую минуту можно ожидать приезда моих врагов.

– Правда; но в таком случае эта женщина уйдет из рук кардинала.

– Вы забыли, – сказала миледи, улыбаясь, – что я лучший друг ее.

– Итак, я могу сказать кардиналу об этой женщине…

– Что он может быть спокоен.

– И только?

– Он поймет, что это значит?

– Что же мне теперь делать?

– Отправляйтесь сейчас же; кажется, известия, которые вы ему сообщите, стоят того, чтобы поспешить.

– Но моя коляска сломалась при въезде в Лильер.

– Это прекрасно!

– Как прекрасно?

– Так, мне нужна ваша коляска.

– А как же я поеду?

– Верхом.

– Легко сказать, сто восемьдесят льё.

– Что же такое?

– Ну, положим, это можно. Еще что?

– Проезжая через Лильер, вы отошлете ко мне вашу коляску и прикажете вашему слуге остаться в моем распоряжении.

– Хорошо.

– У вас, вероятно, есть какой-нибудь приказ кардинала?

– Мне предоставлена полная власть.

– Вы покажете этот приказ настоятельнице и скажете ей, что за мной пришлют сегодня или завтра, и что я должна буду отправиться с тем, кто явится от вашего имени.

– Хорошо.

– Не забудьте строго отдать приказания обо мне, когда будете говорить с настоятельницей.

– К чему это?

– Я жертва кардинала. Надо внушить доверенность несчастной г-же Бонасьё.

– Это правда. Теперь не угодно ли вам написать мне все, что случилось.

– Но я уже все рассказала вам; у вас хорошая память; передайте все, как я вам сказала; бумага может затеряться.

– Хорошо; теперь мне нужно только знать, где я найду вас, чтобы не бегать напрасно по окрестностям.

– Да, подождите.

– Угодно вам карту.

– Нет, я превосходно знаю эту местность.

– Когда же вы были здесь?

– Я здесь воспитывалась.

– В самом деле?

– Видите, что иногда воспитание годится к чему-нибудь. Так где же вы будете меня ожидать?

– Дайте мне подумать; в Армантьере.

– Что это такое Армантьер?

– Маленький городок на реке Ли; мне стоит только переехать через реку, чтобы быть за границей.

– Превосходно! но, вероятно, вы переедете через реку только в случае опасности.

– Разумеется.

– А в этом случае, как же я узнаю, где вы будете?

– Ваш слуга не нужен вам?

– Нет.

– Он верный человек?

– Испытанный.

– Оставьте мне его; здесь его никто не знает, я оставлю его в Армантьере и он проводит вас туда, где я буду.

– Так вы будете ждать меня в Армантьере?

– Да.

– Напишите мне это имя на куске бумаги, чтобы мне не забыть; имя города написать ведь не опасно, не правда ли?

– Кто знает? впрочемъ ничего, я рискну, – сказала миледи, – написав требуемое им имя города на полулисте бумаги.

– Хорошо? – сказал Рошфор, взяв бумагу из рук миледи и положив ее за подкладку своей шляпы; – впрочем, будьте спокойны, если я и потеряю эту бумагу, то не забуду названия города, потому что буду как школьник, твердить его всю дорогу. Теперь, кажется, все.

– Да.

– Посмотрим, помню ли я: Бокингем умер или тяжело ранен; ваш разговор с кардиналом подслушан четырьмя мушкетерами; лорд Винтер предупрежден ими о приезде вашем в Портсмут; д’Артаньяна и Атоса в Бастилию; Арамис любовник г-жи де Шеврез; Портос глуп; г-жа Бонасьё найдена; прислать вам мою коляску как можно скорее; отдать моего слугу в ваше распоряжение; представить вас жертвой кардинала, чтобы настоятельница не могла ничего подозревать; Армантьер на берегу Ли. Так ли это?

– Право, у вас чудная память. Кстати, прибавьте еще одно.

– Что?

– Я видела прекрасный лес, который, кажется, примыкает к монастырскому саду; скажите, чтобы мне позволяли прогуливаться в этом лесу; кто знает? может быть, мне понадобится уйти через заднюю дверь.

– Как вы предусмотрительны!

– А вы забыли еще одно.

– Что?

– Спросить меня, не нужно ли мне денег.

– Виноват, сколько вам угодно?

– Все, что у вас есть с собой.

– У меня около 500 пистолей.

– У меня столько же: с тысячью пистолей в кармане можно на все решиться; опустошайте ваши карманы.

– Извольте.

– Хорошо; когда же вы отправитесь?

– Через час; мне нужно только закусить что-нибудь, пока приведут мне почтовую лошадь.

– Прекрасно! прощайте.

– Прощайте, графиня!

– Поклонитесь от меня кардиналу.

Миледи и Рошфор обменялись улыбками и расстались.

Через час Рошфор отправился в галоп; через пять часов он приехал в Аррас.

Читателям уже известно, что д’Артаньян узнал его, и что открытие этого обстоятельства заставило мушкетеров ускорить свое путешествие.

XV. Капля воды

Как только вышел Рошфор, вошла госпожа Бонасьё: она застала миледи веселою.

– Чего вы боялись, то и случилось, – сказала Бонасьё; – сегодня вечером или завтра кардинал пришлет за вами?

– Кто вам сказал это, дитя мое? – спросила миледи.

– Я слышала от самого посланного.

– Сядьте со мной, – сказала миледи.

– С удовольствием.

– Погодите, я посмотрю, не подслушивают ли нас.

– К чему все эти предосторожности?

– Вы сейчас это узнаете.

Миледи встала, подошла к двери, отворила ее, посмотрела в коридор и села подле Бонасьё.

– Так он хорошо сыграл свою роль, – сказала она.

– Кто?

– Тот, который представлялся настоятельнице, как посланный от кардинала.

– Разве он не от кардинала?

– Нет, дитя мое.

– Значит, этот человек не…

– Этот человек, – сказала миледи, понижая голос, – брат мой.

– Ваш брат! – сказала Бонасьё.

– Вы одни знаете эту тайну, дитя мое; если вы откроете ее кому-нибудь, я погибла, а может быть, и вы.

– О, Боже мой!

– Послушайте; вот что случилось: брат мой ехал сюда с тем, чтоб освободить меня отсюда силой, если нужно, и догнал человека, посланного за мною от кардинала; брат мой поехал за ним. Дорогой, в глуши, брат, обнажив шпагу, требовал от посланного, чтоб он отдал ему бумаги, которые с ним были; посланный не хотел отдать их и брат мой убил его.

Бопасьё ужаснулась.

– Согласитесь, что это было единственное средство. После этого брат мой решился действовать не силой, а хитростью: он взял бумаги, явился сюда как посланный от кардинала и через час или два за мной приедет карета от имени кардинала.

– Понимаю; эту карету пришлет за вами брат ваш.

– Да; но это еще не все; вы думаете, что вы получили письмо от госпожи де Шеврезъ…

– А как же?

– Оно подложное.

– Как это?

– Да, подложное; это западня, устроенная для того, чтобы вы не сопротивлялись, когда за вами приедут.

– За мной приедет д’Артаньян.

– Разуверьтесь; д’Артаньян и друзья его заняты при осаде ла-Рошели.

– Как вы об этом узнали?

– Брат мой встретил посланных кардиналом людей в мушкетерских мундирах. Им поручено явиться сюда под видом друзей ваших, вызвать вас к воротам, похитить вас и отвезти в Париж.

– О, Боже мой! я теряюсь в этом хаосе несправедливостей. Я чувствую, что если это продолжится, – сказала Бонасьё, схватившись за голову, – я с ума сойду.

– Подождите.

– Чего?

– Я слышу топот лошади, это мой брат уезжает; я хочу проститься с ним; пойдемте.

Миледи отворила окно и подозвала к себе Бонасьё.

Рошфор ехал в галоп.

– Прощай, брат, – вскричала миледи.

Всадник поднял голову, увидел двух женщин и не останавливаясь сделал миледи дружеский знак рукою.

– Добрый ЖоржI – сказала она, затворяя окно, и на лице ее выразились участие и грусть.

Она села на прежнее место, как будто погруженная в задумчивость.

– Извините, что я прерываю мысли ваши, – сказала Бонасьё; – что вы посоветуете мне делать? Вы опытнее меня; скажите, и я послушаюсь вас.

– Я, может быть, ошибаюсь, – сказала миледи, – и д’Артаньян со своими друзьями, может быть, действительно приедет к вам на помощь.

– О! это было бы прекрасно! – сказала Бонасьё; – но мне не суждено такое счастье.

– В таком случае все дело в том, кто прежде приедет. Если ваши друзья, то вы спасены, если же посланные кардинала, вы погибли.

– Да! погибла, без пощады! что же мне делать?

– Есть средство очень простое и естественное.

– Скажите какое?

– Ждать, скрываясь где-нибудь в окрестностях, и когда за вами приедут, то узнав прежде, что это за люди.

– Где же ждать?

– О, в этом нечего затрудняться; я сама скроюсь за несколько льё отсюда, пока приедет за мной брат; я возьму вас с собой, мы скроемся и будем ждать вместе.

– Меня не отпустят, я живу здесь как в тюрьме.

– Они будут думать, что я еду по приказанию кардинала, поэтому им и в голову не придет, чтобы вы желали ехать со мной. Карета будет у ворот, вы проститесь со мной, встанете на подножку, чтоб обнять меня в последний раз; слуга брата, который за мной приедет, будет предупрежден, он сделает знак кучеру, и мы ускачем в галоп.

– А если приедет д’Артаньян?

– Разве мы этого не узнаем?

– Как?

– Нет ничего легче. Мы пошлем в Бетюн слугу моего брата, к которому можно иметь доверие; он переоденется и наймет квартиру против монастыря; если приедут посланные от кардинала, он не тронется с места; если приедет д’Артаньян со своими друзьями, он проводит их к нам.

– Разве он знает их?

– Разумеется, он видал д’Артаньяна у меня.

– Да, так будет прекрасно; только скроемся где-нибудь недалеко отсюда.

– За семь или восемь льё, не дальше; мы будем на границе и при первой тревоге уедем из Франции.

– А до тех пор, что же делать?

– Ждать.

– А если они приедут?

– Карета моего брата приедет раньше.

– А если я буду не с вами, когда за вами приедут; например, за обедом или за ужином?

– Это можно предупредить.

– Как?

– Попросите вашу добрую настоятельницу позволить вам обедать вместе со мною для того, чтобы нам разлучаться как можно реже.

– Позволит ли она?

– Что же в этом непозволительного?

– Очень хорошо; таким образом, мы не расстанемся ни на минуту.

– Так пойдите же к ней и попросите ее об этом; а я пойду прогуляться по саду, у меня голова болит.

– Идите, где же я вас найду?

– Здесь, через час.

– Здесь, через час, о, как вы добры! благодарю вас.

– Как же мне не принять участия в вас? Если бы вы и не были так прекрасны и любезны, то довольно уже и того, что вы друг одного из лучших друзей моих.

– Милый д’Артаньян! о, как он будет благодарить вас!

– Надеюсь; итак, теперь все условлено; пойдемте же вниз.

– Вы идете в сад?

– Да.

– Ступайте по этому коридору; по маленькой лестнице вы выйдете в сад.

– Прекрасно; благодарю.

Они расстались, обменявшись самыми любезными улыбками.

Миледи сказала правду, у нее действительно болела голова; в ней бродило столько разных предположений, что они составляли настоящий хаос. Ей нужно было остаться одной, чтобы привести свои мысли в порядок. Будущее представлялось ей еще не ясно: она чувствовала необходимость подумать на свободе и в уединении, чтобы придать смутным мыслям своим определенную форму и составить какой-нибудь план.

Прежде всего, нужно было как можно скорее похитить госпожу Бонасьё, скрыть ее в надежном месте и в случае неудачи держать ее заложницей. Миледи начинала опасаться исхода этой ужасной борьбы, в которой противники ее выказали столько упорства, а она столько ожесточения.

При том же она чувствовала, как чувствуют приближение грозы, что этот исход был близок и должен быть ужасен.

Итак, мы сказали, что главное состояло для нее в том, чтобы иметь в руках госпожу Бонасьё. Бонасьё для д’Артаньяна была дороже жизни. В случае неудачи она могла послужить средством вступить в переговоры и заключить мир на выгодных условиях.

Это было уже устроено. Бонасьё доверчиво следовала за ней; скрывшись с ней в Армантьер, ее легко было уверить, что д’Артаньян не приезжал в Бетюнь. Рошфор возвратится непременно через две недели; в продолжение этого времени она успеет придумать, как отомстить четырем друзьям. Благодаря Богу она не соскучится, потому что ей предстояло самое приятное препровождение времени, какое только могли доставить обстоятельства женщине с ее характером: составление плана мщения.

Среди размышлений она осматривала местоположение сада. Миледи, как опытный полководец, подготовляя победу, в то же время принимала меры на случай поражения, чтобы смотря по ходу битвы, быть готовой идти вперед или отступать.

Через час она услышала, что ее звал чей-то приятный голос; это была Бонасьё.

Добрая настоятельница согласилась на все и они пошли ужинать вместе.

Когда они вышли на двор, то услышали, что у ворот остановилась карета.

Миледи начала прислушиваться.

– Слышите? – сказала она.

– Да, карета едет.

– Эта та самая, которую прислал за нами брат.

– О, Боже мой!

– Будьте решительны и не бойтесь.

У ворот монастыря позвонили, миледи не ошиблась.

– Пойдите в вашу комнату, – сказала она госпоже Бонасьё, – у вас, верно, есть какие-нибудь драгоценности, которые вы желаете взять с собою.

– У меня его письма, – сказала она.

– Так возьмите их и приходите ко мне; мы поужинаем поскорее; может быть, мы пробудем часть ночи в дороге, надо подкрепить силы.

– Боже мой! – сказала Бонасьё, положив руку на сердце, я задыхаюсь, не могу идти.

– Ободритесь, подумайте, что через четверть часа вы будете спасены и что все это вы делаете для него.

– Да, все для него. Одним этим словом вы возвратили мне бодрость: идите; я приду к вам.

Миледи пошла в свою комнату; гам уже ожидал ее слуга Рошфора, которому она отдала нужные приказания.

Он должен был ждать у ворот; в случае, если бы он увидел на дороге мушкетеров, карета должна была тотчас отъехать за монастырь и ждать миледи у деревеньки, находившейся по другую сторону леса. Тогда миледи прошла бы через сад пешком, до деревни (мы уже сказали, что она отлично знала местоположение этой части Франции). Если же мушкетеры не приедут, то все будет сделано так, как было условлено: Бонасьё войдет в карету под тем предлогом, чтобы проститься с миледи, которая и похитит ее.

Бонасьё пришла. Чтобы уничтожить в ней всякое подозрение, миледи повторила при ней последние свои приказания.

Миледи сделала слуге несколько вопросов о карете, которая была запряжена тройкой лошадей; ими правил почтальон, а слуга Рошфора должен был ехать впереди.

Миледи напрасно опасалась недоверия со стороны Бонасьё: эта несчастная женщина была слишком чистосердечна для того, чтобы подозревать так много коварства в ком-нибудь; притом же имя графини Винтер, которое она слышала от настоятельницы, было ей совершенно неизвестно: она даже не подозревала, чтобы какая-нибудь женщина имела желание причинить ей столько несчастий в жизни.

– Видите, сказала миледи, когда слуга вышел; – все готово, Настоятельница ничего не подозревает и думает, то за мной приехали от кардинала. Этому человеку я приказала сделать последние распоряжения; скушайте что-нибудь, выпейте немного вина и поедемте.

– Да, сказала машинально Бонасьё, – поедем.

Миледи пригласила ее знаком сесть против нее, налила ей рюмку испанского вина и подала кусок цыпленка.

– Видите, как все нам благоприятствует, – сказала она; – вот уже наступает ночь; на рассвете мы приедем в наше убежище, и никто не будет знать, где мы. Ободритесь же; скушайте что-нибудь.

Бонасьё машинально села кусок цыпленка и поднесла рюмку ко рту.

– Выпьемте вместе, – сказала миледи, взяв свою рюмку.

Но только что хотела поднести ее ко рту, как вдрут остановилась; она услышала на дороге отдаленный топот приближавшейся кавалькады; почти в то же время ей послышалось ржание лошадей.

Этот шум лишил ее веселости, как буря лишает приятного сна; она побледнела и подбежала к окну, между тем как Бонасьё, дрожа всем телом, встала и оперлась на стул, чтобы не упасть.

Еще ничего не было видно, только топот слышен был все яснее и яснее.

Боже мой, – сказала Бонасьё, – что это за шум?

– Друзья наши едут, или враги, – сказала миледи с ужасным хладнокровием; оставайтесь там; я вам скажу кто.

Бонасьё стояла молча, неподвижно, бледная как статуя.

Шум становился слышнее; лошади были уже не дальше как за полтораста шагов: их не видно было только потому, что дорога шла изгибом. Но шум было уже слышно так явственно, что можно было сосчитать число лошадей по отрывистому стуку подков.

Миледи смотрела с величайшим вниманием; было еще довольно светло, так что она могла узнать всадников.

Вдруг на повороте дороги она увидела шляпы, обшитые галуном и с перьями; появились восемь всадников; один из них ехал несколько впереди прочих.

Миледи испустила глухой стон.

Передовой был д’Артаньян.

– Боже мой! – вскричала Бонасьё, – что там такое?

– Это мундиры гвардейцев кардинала; нельзя терять ни минуты, – сказала миледи. Убежим!

– Да, убежим, – повторила Бонасье; – но она от страха не в силах была сделать ни шагу.

Слышно было, как всадники ехали мимо окна.

– Идите же, идите, – говорила миледи, таща ее за руку. – Мы можем еще убежать через сад; у меня ключ, поспешим же, через пять минут будет уже поздно.

Бонасьё хотела идти, сделала два шага и упала на колени.

Миледи хотела поднять ее и унести; но не могла.

В это время послышался стук кареты, уезжавшей тотчас при появлении мушкетеров. Потом раздались три или четыре выстрела.

– В последний раз, хотите ли вы идти? – сказала миледи.

– О! Боже мой! вы видите, что у меня нет сил; что я не могу идти, бегите одни.

– Бежать одной! оставить вас здесь! нет, никогда! – сказала миледи.

Вдруг страшная молния сверкнула в глазах ее; она подбежала к столу; схватила рюмку Бонасьё и опустила в нее что-то из внутренности своего перстня, который открыла с непонятною быстротой.

Это было красноватое зерно, которое тотчас распустилось в вине.

Потом, взяв твердою рукой рюмку, она сказала:

– Выпейте; вино подкрепит ваши силы, выпейте.

С этими словами она поднесла рюмку к губам Бонасьё, которая выпила машинально.

– О, я не так хотела отомстить, – подумала миледи, ставя рюмку на стол с адскою улыбкой, – но что делать, если иначе нельзя. И она бросилась вон из комнаты.

Бонасьё видела, как она убежала; но не могла следовать за ней; она была в положении человека, который видит во сне, что его преследуют, и не может бежать.

Спустя несколько минут у ворот раздался ужасный шум. Бонасьё каждую минуту ожидала возвращения миледи; но она не являлась.

Несколько раз, вероятно, от страха, холодный пот выступал на пылающем лбу ее.

Наконец она услышала скрип отворявшихся решеток, стук сапогов и шпор раздался на лестнице, шум шагов делался яснее, и ей показалось, что произносили ее имя.

Вдруг она радостно вскрикнула и бросалась к двери; она узнала голос д’Артаньяна.

– Д’Артаньян, д’Артаньян, вы ли это? – вскричала она. – Сюда, сюда!

– Констанция! – отвечал он, – где вы?

В то же время дверь кельи с шумом отворилась, несколько человек бросились в комнату; Бонасьё упала в кресло, не в состоянии будучи сделать никакого движения.

Д’Артаньян бросил из рук еще дымившийся пистолет и упал перед ней на колени; Атос заткнул за пояс свой пистолет; Портос и Арамис, державшие обнаженные шпаги, вложили их в ножны.

– Д’Артаньян! любезный мой д’Артаньян! наконец ты пришел, ты не обманул меня; это действительно ты!

– Да, да, Кон станция, наконец, мы вместе!

– Напрасно она уверяла, что ты не приедешь, я все-таки надеялась; я не хотела бежать; как я хорошо сделала! как я счастлива!

При слове «она», Атос, сидевший спокойно, вдруг встал.

– Она! кто она! спросил д’Артаньян.

– Моя подруга, которая по дружбе ко мне хотела избавить меня от моих преследователей; но приняв вас за гвардейцев кардинала, она убежала.

– Ваша подруга! – сказал д’Артаньян, побледнев как белый вуаль его любовницы; – о какой подруге вы говорите.

– О той, чья карета была у ворот; о женщине, которая называет себя вашим другом, д’Артаньян; о женщине, которой вы поверяли все свои тайны.

– Как ее зовут? – вскричал д’Артаньян; – говорите, неужели вы не знаете, как ее зовут?

– Знаю; я слышала; ее называли при мне; подождите: но странно: о, Боже мой! У меня кружится голова; я ничего не вижу.

– Помогите, друзья мои, ее руки холодны как лед, – сказал д’Артаньян; – ей дурно; Боже мой! она без чувств!

Между тем как Портос кричал изо всех сил, призывая на помощь, Арамис подбежал к столу, чтобы взять стакан воды; но он остановился, увидя страшное изменение в лице Атоса, который, стоя перед столом, с ужасом смотрел на один из стаканов; казалось, ему пришло какое-то ужасное подозрение.

– Нет, не может быть, – говорил про себя Атос. – Бог не допустит подобного преступления.

– Воды, воды! – кричал д’Артаньян.

– О, бедная, бедная женщина! – шептал Атос дрожащим голосом.

Бонасьё, оживленная поцелуями д’Артаньяна, открыла глаза.

– Она приходит в себя! – вскричал д’Артаньян. – О, Боже мой, благодарю тебя!

– Скажите, ради Бога, мадам, чей этот стакан! – спросил Атос.

– Мой, – отвечала Бонасьё слабым голосом.

– А кто налил вам вина, которое было в этом стакане?

– Она.

– Кто она?

– Ах, я вспомнила; – сказала Бонасьё, – графиня Винтер…

Все четверо вскричали в один голос от удивления и ужаса; но крик Атоса был громче других.

В это время лицо Бонасьё посинело; непонятная тоска овладела ею, и она упала, задыхаясь, на руки Портоса и Арамиса.

– Д’Артаньян пожал руку Атоса с невыразимою печалью.

– А что? как ты думаешь? – сказал он; голос его прервался рыданием.

– Думаю, что от нее всего можно ожидать, – сказал Атос, кусая губы до крови, чтобы скрыть свое волнение.

– Д’Артаньян! – вскричала Бонасьё, – где ты? не оставляй меня, разве ты не видишь, что я умираю!

Д’Артаньян выпустил руку Атоса и подбежал к ней.

Ее прекрасное лицо страшно изменилось; помутившиеся глаза ее ничего не выражали; судорожная дрожь пробегала по телу, и холодный пот покрывал лоб.

– Ради Бога, бегите, зовите, Портос, Арамис, просите помощи!

– Бесполезно, – сказал Атос, – нет противоядия против того яда, который дает она.

– Помогите, помогите? – шептала Бонасьё.

Потом, собрав последние силы, она обвилась руками около шеи д’Артаньяна, смотрела на него так, как будто вся душа ее сосредоточилась в этом взгляде, я с рыданием прижала свои губы к его губам.

– Констанция! Констанция? – говорил д’Артаньян.

Последний вздох вылетел из уст Бонасьё, коснувшихся уст д’Артаньяна и с этим вздохом улетела на небо ее чистая, любящая душа.

Д’Артаньян сжимал в своих объятиях уже только труп ее.

Потом он вскрикнул и упал подле своей любовницы, такой же бледный и холодный как она.

IIортос плакал, Арамис взглянул на небо с укором, Атос перекрестился. В это время в дверях показался человек, такой же бледный, как и все бывшие в комнате; осмотревшись, он увидел умершую Бонасьё н д’Артаньяна в обмороке. Он явился в минуту оцепенения, которая всегда следует за великими катастрофами.

– Я не ошибся, – сказал он; – вот г. д’Артаньян и три друга его Атос, Портос и Арамис.

Названные по именам мушкетеры смотрели на незнакомца с удивлением, всем троим казалось, что они знали его.

– Господа, – сказал вновь пришедший, – вы, так же как и я, ищете женщину, которая, – прибавил он с ужасною улыбкой, – верно, была здесь, потому что я вижу труп.

Три друга молчали; и голос и лицо этого господина были им знакомы; но они не могли припомнить, где и когда они видали его.

– Господа, – продолжал незнакомец, – если вы не узнаете человека, который два раза обязан вам жизнью, я должен сказать вам свое имя: я лорд Винтер, брат мужа этой женщины.

Три друга вскрикнули от удивления.

Атос встал и протянул ему руку.

– Милости просим, милорд, – сказал он, – вы из наших.

– Я выехал из Портсмута пятью часами позже ее, – сказал лорд Винтер, – тремя часами позже ее приехал в Булонь, только двадцатью минутами не догнал ее в Сент-Омере и наконец, потерял ее след в Лилие. Я ехал на удачу, расспрашивал всех по дороге, наконец, увидел вас ехавших в галоп; я узнал г. д’Артаньяна. Я звал вас, но вы не отвечали; хотел догнать вас, но лошадь моя была слишком изнурена. Но, несмотря на всю поспешность вашу, кажется, вы опоздали.

– Вы видите, – сказал Атос, показывая лорду Винтеру на труп госпожи Бонасьё и на д’Артаньяна, которого Портос и Арамис старались привести в чувство:

– Они оба умерли? спросил хладнокровно лорд Винтер.

– К счастью, нет, – отвечал Атос; – д’Артаньян только в обмороке.

– Тем лучше! – сказал лорд Винтер.

Действительно в эту минуту д’Артаньян открыл глаза.

Он вырвался из рук Портоса и Арамиса и бросился как безумный на труп своей любовницы.

Атос встал, медленно и торжественно подошел к своему рыдающему другу, нежно обнял его и сказал ему благородным и убедительным голосом:

– Друг, будь мужчиной; женщины оплакивают мертвых, а мужчины мстят за них.

– О, да, – сказал д’Артаньян, – чтобы отомстить за нее, я готов идти всюду за тобой!

Атос воспользовался минутой энергии, которую надежда мщения придавала несчастному другу его, и сделал знак Портосу и Арамису, чтобы позвали настоятельницу.

Друзья встретили ее в коридоре; смущенную н встревоженную этим происшествием; она позвала нескольких монахинь, которые, вопреки монастырским обычаям, вошли в комнату, где было пятеро мужчин.

– Мы оставляем на ваше попечение тело этой несчастной женщины, – сказал Атос, взяв под руку д’Артаньяна. – Похороните ее, как одну из сестер ваших; мы приедем когда-нибудь помолиться на ее могиле.

Д’Артаньян припал к груди Атоса и зарыдал.

– Плачь, – сказал Атос, – твое сердце полно любви, молодости и жизни. Я желал бы плакать как ты; но уже не могу.

Он увлек своего друга с отеческою заботливостью и утешал его как человек, который сам много страдал.

Все пятеро, со слугами, державшими за поводья лошадей, пошли в город Бетюн и остановились у первой гостиницы.

– Разве мы не будем преследовать эту женщину! – спросил д’Артаньян.

– После, – сказал Атос; – мне нужно принять для этого некоторые меры.

– Она уйдет от нас, – сказал д’Артаньян, – и ты будешь в этом виноват, Атос.

– Я отвечаю за нее, – сказал Атос.

Д’Артаньян гак верил слову своего друга, что опустил голову и вошел в гостиницу, не говоря ни слова.

Портос и Арамис взглянули друг на друга, не понимая уверенности Атоса.

Лорд Винтер думал, что он сказал это для успокоения д’Артаньяна.

Узнав, что в гостинице было пять свободных комнат, Атос сказал: теперь пойдемте, господа, каждый в свою комнату; д’Артаньяну нужно быть одному, чтобы поплакать и уснуть. Я все принимаю на себя, будьте спокойны.

– Но мне кажется, – сказал лорд Винтер, – что если нужно принять какие-нибудь меры против графини, то это касается до меня; она моя невестка.

– Она моя жена; – сказал Атос.

Д’Артаньян улыбнулся; он понял, что Атос был уверен, что отомстит за себя, если открыл такую тайну; Портос и Арамис взглянули друг на друга, бледнея. Лорд Винтер думал, что Атос сошел с ума.

– Пойдите же каждый в свою комнату, – сказал Атос, – и предоставьте все мне. Вы видите, что так как я муж ее, то это дело касается до меня. Только дайте мне, д’Артаньян, если вы не потеряли, ту бумажку, которая выпала из шляпы незнакомца и на которой написано название деревни.

– А! – сказал д’Артаньян, – я понимаю; это название написано ее рукой…

XVI. Человек в красном плаще

Отчаяние Атоса уступило место глубокой печали, которая еще более выказала блестящие способности этого человека. Предавшись вполне одной мысли о данном им обещании и принятой на себя ответственности, он после всех ушел в свою комнату, попросил хозяина гостиницы дать ему карту провинции, внимательно рассмотрев ее, узнал, что четыре разные дороги вели из Бетюна в Армантьер, и велел позвать слуг.

Планше, Гримо, Мускетон и Базен явились и получили от Атоса ясные, точные и важные приказания.

Они должны были на другой день с рассветом ехать в Армантьер по разным дорогам.

Планше, как самый сметливый из них, должен был отправиться по той дороге, куда поехала карета, в которую стреляли четыре друга, и которую сопровождал слуга Рошфора.

Атос назначил для этого дела слуг, потому что с тех пор как они были на службе у него и друзей его, он узнал способности каждого из них. Притом же слуги, обращаясь к прохожим с расспросами, меньше возбуждают недоверчивости, чем господа, и внушают больше участия.

Наконец, миледи знала господ, но не знала слуг их; между тем как слуги очень хорошо знали ее.

Все четверо должны были сойтись на другой день в одиннадцать часов; если они откроют убежище миледи, трое останутся стеречь ее, четвертый возвратится в Бетюн, чтобы уведомить Атоса и служить проводником.

Выслушав эти распоряжения, слуги вышли.

Тогда Атос встал со стула, надел шпагу, завернулся в плащ и вышел из гостиницы; было около десяти часов. Известно, что в десять часов вечера в провинции улицы почти пусты. Однако Атос искал кого-нибудь, чтобы обратиться с вопросом. Наконец он встретил запоздалого прохожего, подошел к нему и сказал несколько слов; человек, к которому он обратился, отступил с ужасом; но ответил на слова мушкетера знаком.

Атос предложил ему полпистоли, чтобы он проводил его, но прохожий отказался.

Атос пошел на ту улицу, которую указал ему прохожий; но дойдя до угла, он опять остановился в недоумении. На перекрестке он скорее мог надеяться встретить кого-нибудь, чем в другом месте, и потому он стал ждать. Действительно, вскоре он увидел ночного сторожа.

Атос повторил ему тот же вопрос, который был сделан первому встретившемуся; сторож выразил такой же ужас и отказался провожать Атоса, показав рукой, по какой дороге ему следовало идти.

Атос пошел по указанному направлению и дошел до предместья, расположенного на конце города, противоположного тому, через который он въехал с товарищами. Там он, казалось, снова был в затруднении и остановился в третий раз.

К счастью, нищий подошел к Атосу просить милостыни. Атос предложил ему экю, чтобы он довел его до того места, куда ему было нужно.

Нищий с минуту был в нерешимости; но при виде серебряной монеты, блестевшей впотьмах, он решился и пошел перед Атосом.

Дойдя до угла улицы, он указал ему вдали маленький одинокий и печальный домик. Атос пошел туда, между тем как нищий, получив деньги, убежал.

Атос обошел кругом дома и долго не мог найти двери, которая была выкрашена такою же красною краской, как и стены; сквозь ставни не видно было огня внутри, неслышно было ни малейшего шума, дом был мрачен и безмолвен как могила.

Атос стучался три раза, ответа не было, впрочем, после третьего удара внутри послышались шаги; наконец дверь отворилась, и явился человек высокого роста, бледный, с черными волосами и бородой.

Атос тихо сказал ему несколько слов, после чего незнакомец сделал знак мушкетеру, что он может войти. Атос немедленно воспользовался этим позволением, и дверь за ним затворилась.

Человек, которого Атос отыскал с таким трудом, ввел его в свою лабораторию, где он посредством железной проволоки скреплял кости скелета. Остов был уже собран, только череп лежал на столе.

Все убранство комнаты доказывало, что хозяин ее занимался естественными науками; тут были банки со змеями разных пород, высушенные ящерицы блестели как изумруды, вставленные в большие рамки черного дерева; наконец, связки диких душистых трав, одаренных, вероятно, свойствами, неизвестными людям, не посвященным в эти тайны, были привязаны к потолку и в углах комнаты.

У незнакомца не было ни семейства, ни прислуги: он один жил в этом доме.

Атос бросил спокойный взгляд на все описанные нами предметы и по приглашению хозяина сел.

Тогда он объяснил ему причину своего посещения и услугу, которой от него требовал; но едва он объяснил свою просьбу, как незнакомец, стоявший перед мушкетером, отступил в ужасе и отказался. Тогда, Атос вынул из кармана бумажку, на которой были написаны две строки с подписью, и приложена была печать, и подал незнакомцу.

Прочитав эти две строки, незнакомец осмотрел подпись и печать и наклонил голову в знак повиновения.

Атосу только этого и нужно было; он встал, поклонился, вышел и, возвратившись в гостиницу, заперся в своей комнате.

На рассвете д’Артаньян вошел в его комнату и спросил, что делать?

– Ждать, – отвечал Атос.

Через несколько минут настоятельница монастыря уведомила мушкетеров, что похороны будут в двенадцать часов. Об отравительнице ничего не узнали; известно было только, что она убежала через сад, потому что на песке видны были следы ног ее, и дверь сада была заперта, но ключ пропал.

В назначенный час лорд Винтер и четыре друга пришли в монастырь, колокола звонили, часовня была отперта, но решетки клироса не отворялись. Посреди клироса стояло тело жертвы в одежде послушницы. Кармелитки стояли по обеим сторонам клироса, так что они не были видны прихожанам, которые могли только слышать пение их.

У дверей часовни д’Артаньян снова почувствовал, что у него не доставало твердости; он обернулся и искал Атоса; но Атоса не было.

Верный своему обету мщения, Атос велел проводить себя в сад и там, идя по следам, оставленным на песке ногами миледи, он дошел до калитки, ведущей в лес, велел отворить ее и вошел в лес.

Тогда подтвердились все его догадки: дорога, по которой уехала карета, огибала лес. Атос несколько времени шел по дороге, устремив глаза в землю; местами были видны небольшие кровавые пятна, оставленные раненым человеком, сопровождавшим карету, или лошадью. Пройдя три четверти льё, в пятидесяти шагах от Фестюбера Атос заметил большое кровавое пятно; земля в этом месте была взрыта лошадьми. Между лесом и этим местом были видны те же маленькие следы, как и в саду; значит, карета здесь остановилась.

В этом месте миледи вышла из лесу и села в карету.

Довольный этим открытием, которое подтверждало его догадки, Атос возвратился в гостиницу и нашел там Планше, ожидавшего его с нетерпением.

Как предвидел Атос, так все и случилось.

Планше шел по большой дороге, заметил так же, как и Атос, следы крови и место, где остановились лошади; но он прошел дальше Атоса и в деревне Фестюбер, где он зашел в гостиницу выпить стакан вина, он без труда узнал, что накануне, в половине девятого вечером один раненый человек, сопровождавший даму, которая ехала в почтовой карете, принужден был остановиться, не будучи в состоянии ехать дальше. Рану его приписывали разбойникам, остановившим карету в лесу. Человек этот остался в деревне, а дама переменила лошадей и поехала дальше.

Планше отыскал почтальона, который ехал с каретой. Он довез даму до Фромеля, а из Фромеля она поехала в Армантьер.

Планше отправился туда проселочною дорогой и утром в семь часов был в Армантьере. Там была только одна гостиница на почтовой станции. Планше явился под видом слуги, который ищет места. Поговорив десять минут с трактирною прислугой, он узнал, что какая-то женщина приехала одна в одиннадцать часов вечера, наняла комнату, позвала хозяина и сказала ему, что желала бы прожить несколько времени в окрестностях.

Довольный этими сведениями, Планше побежал к назначенному месту, нашел там трех лакеев, оставил их стеречь выходы из гостиницы и возвратился к Атосу. Только что Планше кончил рассказ свой, как друзья Атоса пришли к нему. Лица их были мрачны, не исключая и кроткого лица Арамиса.

– Что делать? – спросил д’Артаньян.

– Ждать, – отвечал Атос.

Все разошлись по своим комнатам.

В семь часов вечера Атос приказал оседлать лошадей и предупредить лорда Винтера и друзей своих, чтобы они приготовились к отъезду.

Немедленно все пятеро были готовы. Они осмотрели свои пистолеты и зарядили их. Атос вышел последним; д’Артаньян был уже на лошади и начинал терять терпение.

– Подождите, – сказал Атос, – не достает еще одного.

Все четверо посмотрели вокруг с удивлением, они напрасно старались угадать, кого недоставало.

В эту минуту Планше подвел лошадь Атосу; он легко вскочил в седло.

– Подождите меня, – сказал он; – я сейчас возвращусь.

И он поскакал в галоп.

Через четверть часа он действительно возвратился, в сопровождении человека в маске и большом красном плаще.

Лорд Винтер и три мушкетера взглянули друг на друга вопросительно. Ни один из них не знал, кто был этот человек. Но они думали, что так должно быть, потому что это было сделано по приказанию Атоса.

В девять часов, взяв в проводники Планше, маленькая кавалькада пустилась в путь по той дороге, где ехала карета.

Печальное зрелище представляли эти шесть человек, ехавших молча, погруженных в задумчивость, мрачных как отчаяние, грозных, как кара небесная.

XVII. Суд

Ночь была бурная и мрачная; черные тучи покрывали небо, заслоняя звезды; луна должна была взойти не раньше полуночи.

По временам молния, сверкавшая на горизонте, освещала пустынную дорогу; потом опять все погружалось в мрак.

Атос беспрестанно подзывал д’Артаньяна, постоянно опережавшего всех и заставлял его ехать рядом с другими; но через несколько минут он снова опережал их; у него была одна мысль, – ехать дальше и как можно скорее.

Молча проехали они через деревню Фестюбер, в которой остался раненый слуга, и Ришебургский лес; в Эрлие Планше, служивший проводником, повернул налево.

Несколько раз то лорд Винтер, то Портос, то Арамис заговаривали с человеком в красном плаще; но на вопросы их он только кивал головой, не говоря ни слова. Поэтому путешественники догадались, что незнакомец молчал не без причины и перестали заговаривать с ним.

Между тем гроза усиливалась; молния беспрестанно сверкала, гремел гром и поднимался ветер – предвестник урагана.

Кавалькада ускорила шаг.

За Фромелем буря разразилась; всадники завернулись в плащи; оставалось еще три льё, которые они проехали под проливным дождем.

Д’Артаньян снял шляпу и не надел плаща; он находил удовольствие в том, что вода струилась по его горячему лбу и по телу его, находившемуся в лихорадочном состоянии.

Когда они проехали через Госкаль и приближались к почтовой станции, какой-то человек, стоявший так близко к дереву, что в темноте его нельзя было заметить, вышел на середину дороги, приложив палец к губам.

Атос узнал Гримо.

– Что случилось? – спросил д’Артаньян, – не уехала ли она из Армантьера?

Гримо сделал утвердительный знак головой. Д’Артаньян заскрежетал зубами.

– Молчи, д’Артаньян! – сказал Атос; – я принял все на себя, предоставь же мне расспросить Гримо.

– Где она? – спросил Атос.

Гримо протянул руку по направлению к реке Ли.

– Далеко отсюда? – спросил Атос.

Гримо показал ему полпальца.

– Одна? – спросил Атос.

Гримо сделал утвердительный знак.

– Господа, – сказал Атос, – она одна за пол-улья отсюда, по направлению к реке.

– Хорошо, – сказал д’Артаньян; – веди нас, Гримо.

Гримо повел их по полям.

Проехав около пятисот шагов, они увидели при блеске молнии деревню д’Енгенгем.

– Здесь; Гримо? – спросил Атос.

Гримо сделал отрицательный знак.

– Молчите же! – сказал Атос.

Они поехали дальше.

Молния сверкнула еще раз; Гримо протянул руку и при голубоватом свете молнии они заметили маленький уединенный домик на берегу реки, в ста шагах от парома.

В одном окне виден был свет.

– Вот мы и приехали, – сказал Атос.

Когда они остановились, человек, лежавший во рву, встал; это был Мускетон; он указал пальцем на освещенное окно.

– Она там, – сказал он.

– А Базен? – спросил Атос.

– Я стерегу окно, а он дверь.

– Хорошо, – сказал Атос, – вы все верные слуги.

Атос спрыгнул с лошади, передал поводья Гримо и подошел к окну, сделав прочим знак, чтоб они подъехали к двери.

Домик был обнесен плетнем в два или три фута вышиной; Атос перелез через него и подошел к окну, у которого не было ставень, но занавески были спущены. Он встал на камень, чтобы посмотреть в окно выше занавесок, не доходивших доверху. При свете лампы он увидел женщину, которая завернувшись в черную мантилью, сидела на скамье перед потухавшим камином: она опиралась локтями на простой стол, положив голову на руки, белые, как слоновая кость.

Нельзя было рассмотреть лица ее; но мрачная улыбка показалась на лице Атоса: он не ошибся: это была та самая женщина, которую он искал.

В эту минуту заржала лошадь; миледи подняла голову, увидела у окна бледное лицо Атоса и вскрикнула от ужаса.

Атос догадался, что она узнала его, толкнул раму коленом и рукой, рама подалась и стекла зазвенели.

Атос вскочил в комнату и явился перед миледи как гений мщения.

Миледи побежала к двери и отворила ее, д’Артаньян стоял на пороге.

Миледи с криком испуга отступила назад.

Д’Артаньян, думая, что она может еще убежать, и, опасаясь, чтоб она не ускользнула, вынул из-за пояса пистолет; но Атос поднял руку и сказал:

– Д’Артаньян, вложите пистолет за пояс; эту женщину надо судить, а не убивать. Подожди одну минуту, д’Артаньян, и ты будешь удовлетворен. Войдите, господа.

Д’Артаньян повиновался, потому что голос и жест Атоса были повелительные. Вслед за д’Артаньяном вошли Портос, Арамис, лорд Винтер и человек в красном плаще.

Слуги стерегли дверь и окно.

Миледи упала в кресло, протянув вперед руки, будто для того, чтоб умилостивить это ужасное явление.

Увидев лорда Винтера, она с ужасом вскрикнула:

– Что вам надо?

– Нам нужно Шарлотту Бексон, – сказал Атос; – ее звали графиней де-ла-Фер, потом леди де Винтер, баронессою Шиффильд.

– Это я! – проговорила она с ужасом; – чего вы от меня хотите?

– Мы хотим судить вас за ваши преступления, – сказал Атос; – вы можете защищаться; оправдывайтесь, если это возможно; д’Артаньян, вы первый обвинитель.

Д’Артаньян вышел вперед.

– Перед Богом и людьми, – сказал он, – я обвиняю эту женщину в том, что она вчера вечером отравила Констанцию Бонасьё.

Он обратился к Портосу и Арамису.

– Мы подтверждаем, – сказали оба мушкетера вместе.

Д’Артаньян продолжал:

– Перед Богом и людьми обвиняю эту женщину в том, что она хотела отравить меня самого вином, которое прислала из Вильроа с подложным письмом от имени моих друзей; Бог спас меня; но вместо меня умер другой, его звали Бриземон.

– Мы подтверждаем, – сказали в один голос Портос и Арамис.

– Перед Богом и людьми обвиняю эту женщину в том, что она убеждала меня убить графа де Варда и как никто из присутствующих не может подтвердить этого обвинения, то я свидетельствую о нем сам. Я все сказал.

Д’Артаньян отошел на другой конец комнаты с Портосом и Арамисом.

– Теперь ваша очередь, милорд, – сказал Атос.

Барон подошел.

– Перед Богом и людьми, – сказал он, – я обвиняю эту женщину в том, что она участвовала в убийстве герцога Бокингема.

– Разве герцог Бокингем убит? – вскричали все присутствовавшие.

– Да, сказал барон, – убит! Получив ваше письмо, я велел схватить эту женщину и поручил стеречь ее преданному мне человеку; она обольстила его, дала ему кинжал в руки; заставила его убить герцога и, может быть, в эту минуту Фельтон ценою головы своей выкупает преступление этой фурии.

При открытии этих, еще им неизвестных, преступлений, судьи затрепетали.

– Это еще не все, – сказал лорд Винтер, – брат мой, сделавший вас своею наследницей, умер от странной болезни, продолжавшейся только три часа и оставившей на всем теле синеватые пятна. Сестра, от чего умер муж ваш?

– О, ужас! – вскричали Портос и Арамис.

– Убийца Бокингема, убийца Фельтона, убийца брата моего! я требую правосудия и объявляю, что если не буду удовлетворен, то удовлетворю себя собственноручно.

Лорд Винтер отошел к д’Артаньяну, предоставляя место другому обвинителю.

Миледи опустила голову на руки и старалась собраться с мыслями, взволнованными смертельным беспокойством.

– Теперь моя очередь, – сказал Атос, дрожа всем телом. – Я женился на этой женщине, когда она была молодою девушкой; я женился на ней против воли моих родных; я дал ей богатство, дал свое имя; и однажды заметил, что эта женщина была заклеймена: на левом плече у нее клеймо, изображающее лилию.

– Я не признаю суда, который произнес надо мной этот бесчестный приговор; вы не найдете человека, который согласился бы исполнить его, – сказала миледи.

– Молчите, на это буду отвечать я. И человек в красном плаще подошел к миледи.

– Кто этот человек? – спросила миледи вне себя от ужаса.

Глаза всех обратились на этого человека, потому что никто из них, кроме Атоса, не знал, кто он.

Даже Атос смотрел на него с тем же недоумением, как и прочие, потому что не знал, как он мог быть замешан в страшной драме, разыгравшейся в эту минуту.

Подойдя к миледи медленными и величественными шагами на такое расстояние, что только один стол разделял их, неизвестный снял маску.

Миледи смотрела несколько времени с ужасом на бледное лицо его, обрамленное черными волосами и бакенбардами и выражавшее ледяное бесстрастие, потом вдруг встала и, отступая до самой стены, закричала:

– Нет, нет! это адское видение! это не он! Спасите! спасите! – кричала она диким голосом, оборотившись к стене, как будто ища руками выхода.

– Кто же вы? – спросили все свидетели этой сцены.

– Спросите у этой женщины, – сказал человек в красном плаще: – вы видите, что она меня узнала.

– Лилльский палач! лилльский палач! – кричала миледи в безумном страхе, цепляясь за стену, чтобы не упасть.

Все отступили, и человек в красном плаще остался один на середине комнаты.

– Пощадите! простите! – кричала несчастная, падая на колени.

Когда водворилось молчание, незнакомец сказал:

– Я вам говорил, что она меня узнала! Да, я палач города Лилля и вот моя история.

Все пристально смотрели на этого человека и ждали с жадным любопытством, что он скажет.

– Эта женщина была когда-то молодою девушкой, такою же прекрасной как теперь. Она была монахиней в монастыре тамплемарских бенедиктинок. Молодой священник, с простою и доверчивою душою, служил при церкви этого монастыря; она задумала соблазнить его и успела в этом. Оба они были связаны святою, ненарушимою клятвой: любовь их не могла долго продолжаться, не подвергая их опасности. Она уговорила его бежать куда-нибудь в другую часть Франции, где бы они могли жить спокойно, потому что никто не знал бы их, но чтобы бежать, нужны были деньги, а их не было ни у кого из них. Священник похитил чужие вещи и продал их; но когда они уже готовы были уехать, их задержали.

Неделю спустя она соблазнила сына тюремщика и убежала. Молодой священник был присужден к десятилетнему заключению и к клейму. Я был палачом города Лилля, как сказала эта женщина. Я должен был клеймить виновного, а виновный был мой брат. Тогда я поклялся, что эта женщина, которая погубила больше, нежели участницей в его преступлении, потому что она обольстила его; я поклялся, что она будет наказана так же как он. Я знал, где она скрывалась, отыскал ее, связал ей руки и наложил на нее такое же клеймо, какое было у брата.

На другой день по возвращении моем в Лилль брат мой также убежал из тюрьмы; меня обвинили в участии в побеге его и присудили оставаться вместо его в тюрьме до тех пор, пока он не возвратится. Брат мой не знал об этом; он убежал вместе с этою женщиной в Берри, там ему удалось получить небольшой приход. Она выдавала себя за его сестру.

Владелец поместья, в котором брат служил священником, увидел мнимую сестру его и влюбился в нее до такой степени, что предложил ей выйти за него замуж. Тогда она оставила того, кого погубила, для того, кого должна была погубить и сделалась графиней де ла-Фер.

Все взглянули при этом на Атоса, зная, что это было настоящее имя его, он сделал утвердительный знак головой.

– Тогда, – продолжал палач, – бедный брат мой в отчаянии решился избавиться от жизни, которая сделалась ему в тягость, после того как эта женщина отняла у него и честь и счастье, и возвратился в Лилль; узнав о приговоре, осудившем меня на заключение, он возвратился в тюрьму и в тот же вечер повесился.

Впрочем, надо отдать справедливость осудившим меня; они сдержали слово; как только уверились, что мертвый был действительно мой брат, мне возвратили свободу.

Вот преступление, в котором я обвиняю ее; вот причина, почему она заклеймена.

– Г. д’Артаньян, – сказал Атос, – какого наказания требуете вы для этой женщины?

– Смертной казни, – отвечал д’Артаньян.

– Господа Портос и Арамис, – продолжал Атос; – вы ее судьи, к какому наказанию присуждаете вы ее?

– К смертной казни, – отвечали оба мушкетера мрачным голосом.

Миледи страшно вскрикнула и пала на колени перед своими судьями.

Атос протянул к ней руку.

– Шарлотта Бексон, графиня де ла-Фер, миледи де Винтер, – сказал он, – довольно уже вам злодействовать; молитесь, если вы знаете какую-нибудь молитву, потому что вы осуждены и должны умереть.

При этих словах, лишивших ее всякой надежды, миледи встала и хотела что-то сказать, но силы изменили ей, она почувствовала, что сильная и неумолимая рука схватила ее за волосы и тащила к дверям, она не сопротивлялась более и вышла из домика.

Лорд Винтер, д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис вышли вслед за ней. Слуги пошли за господами, и комната опустела; дверь осталась отворенною и закоптевшая лампа печально догорала на столе.

XVIII. Казнь

Было около полуночи; луна, бывшая в ущербе и будто окровавленная последними следами бури, поднималась над городком д’Армантьер, обрисовывая бледным светом своим его мрачные домики и колокольню, возвышавшуюся над ними. Против него Ли катила свои воды, походившие цветом на расплавленный свинец; а на другом берегу ее виднелась черная масса деревьев, рисовавшая на бурном небе, покрытом облаками медного цвета, составлявшими род сумерек посреди ночи. Налево возвышалась старая покинутая мельница с неподвижными крыльями, в развалинах которой периодически и монотонно раздавались пронзительные крики совы. Кое-где направо и налево от дороги, по которой тянулся печальный кортеж, виднелись низкие приземистые деревья, казавшиеся безобразными великанами, присевшими на корточки, чтобы пугать людей в этот зловещий час.

По временам широкая молния освещала горизонт, извиваясь змейкой над черною массой деревьев и рассекая пополам небо и виду как страшный палаш. Не было ни малейшего ветерка в удушливой атмосфере. Мертвое молчание тяготело над природою. Земля была мокрая и скользкая от дождя, который только что перестал, и освеженная зелень издавала сильный и приятный запах.

Двое слуг вели миледи, держа ее за руки; за ними шел палач, а лорд Винтер, Атос, Портос и Арамис шли за палачом.

Планше и Базен заключали шествие.

Слуги вели миледи к реке. Она молчала, но глаза ее говорили невыразимо красноречиво, умоляя поочередно всех, на кого она обращала их.

Так как она была на несколько шагов впереди, то сказала слугам:

– Я дам по тысяче пистолей каждому из вас, если вы поможете мне убежать; но если отдадите меня в руки своих господ, то у меня есть поблизости мстители, которые заставят вас дорого заплатить за мою смерть.

Гримо колебался. Мускетон дрожал всем телом.

Атос, услышав голос миледи, тотчас подошел к ней; лорд Винтер также.

– Смените этих слуг, – сказал он; – она говорила с ними и потому они уже ненадежны.

Позвали Планше и Базена, которые и заняли место Гримо и Мускетона.

Дойдя до берега реки, палач подошел к миледи и связал ей руки и ноги.

Тогда она закричала:

– Вы низкие, презренные убийцы; вас собралось десятеро, чтобы убить одну женщину, берегитесь. Если не придут мне на помощь, то отомстят за меня…

– Вы не женщина, – сказал хладнокровно Атос, – вы не принадлежите к человеческому роду; вы демон, убежавший из ада, и мы заставим вас возвратиться туда.

– Вы представляетесь добродетельными, – сказала миледи; – но не забудьте, кто тронет хоть один волос с моей головы, будет также убийца.

– Палач может убивать и не быть убийцей, сударыня, – сказал человек в красном плаще, ударяя по широкой шпаге своей; – это последний судья: Nachrichfer, как говорят наши соседи немцы.

А так как он связывал ее, говоря эти слова, то она два или три раза закричала диким голосом, который произвел мрачное и странное впечатление, нарушив тишину ночи и теряясь в глубине леса.

– Если я виновата, если я совершила преступления, в которых вы меня обвиняете, – Сказала с воем миледи, – то отведите меня в суд; вы не судьи, чтобы обвинять меня.

– Я предлагал вам Тибурн, сказал лорд Винтер, – отчего же вы не хотели?

– Потому что я не хочу умирать! – вскричала миледи, стараясь вырваться, – я слишком молода для того, чтобы умереть!

– Женщина, которую вы отравили в Бетюне, была еще моложе вас, сударыня, а между тем она умерла, – сказал д’Артаньян.

– Я пойду в монастырь, постригусь в монахини, – сказала миледи.

– Вы были в монастыре, – сказал палач; – но оставили его, чтобы погубить моего брата. Миледи с ужасом закричала и упала на колени.

Палач поднял ее за руки и хотел отнести к лодке.

– О, Боже мой! – вскричала она, – неужели вы хотите утопить меня?

В этих словах было так много раздирающего душу, что д’Артаньян, бывший до сих пор самым ожесточенным преследователем миледи, сел на пень, опустил голову и заткнул уши обеими руками, но, несмотря на то, он слышал, как она грозила им и кричала.

Д’Артаньян был всех моложе, и потому у него не достало твердости.

– О, я не могу видеть этого ужасного зрелища! – сказал он; – я не могу согласиться, чтобы эта женщина умерла такою ужасною смертью!

Миледи слышала эти слова, и для нее блекнул луч надежды.

– Д’Артаньян, д’Артаньян! – кричала она, – вспомни, что я любила тебя!

– Д’Артаньян встал и хотел подойти к ней. Атос обнажил шпагу и загородил ему дорогу.

– Если вы сделаете еще шаг, д’Артаньян, – сказал он, – то мы будем драться.

Д’Артаньян упал на колени и молился.

– Ну, палач, – сказал Атос, – делай свое дело.

– Очень охотно, милостивый государь, потому что исполняя мою обязанность над этой женщиной, я также твердо убежден, что поступаю справедливо, как в том, что я верный католик.

– Хорошо.

Атос подошел к миледи.

– Я прощаю вам все зло, которое вы мне сделали.

– Вас обвиняют в том, что вы имели переписку с врагами государства; что вы подслушали государственные тайны и старались расстроить планы вашего генерала.

– А кто обвиняет меня в этом? – сказал д’Артаньян, – не сомневавшийся, что это была миледи; – женщина, заклейменная правосудием; женщина, вышедшая замуж во Франции и потом – за другого в Англии; женщина, отравившая своего второго мужа и хотевшая отравить меня самого?

– Что вы говорите? – вскричал удивленный кардинал, – о какой женщине вы говорите?

– О миледи Винтер, – отвечал д’Артаньян; – да, о миледи Винтер, которой преступления, без сомнения, неизвестны были вашей эминенции, потому что вы удостаивали ее своею доверенностью.

– Если миледи Винтер виновата в тех преступлениях, о которых вы говорите, она будет наказана.

– Она уже наказана, ваша эминенция.

– Кто же наказал ее?

– Мы.

– Она в тюрьме.

– Она умерла.

– Умерла? – повторил кардинал, не веря ушам своим; – вы сказали, что она умерла?

– Три раза она пыталась убить меня, и я прощал ей; но она убила женщину, которую я любил. После этого мы с друзьями схватили ее, судили и приговорили к смерти.

Д’Артаньян рассказал об отравлении г-жи Бонасьё в монастыре Кармелиток, о суде в уединенном домике и о казни на берегу Ли.

Кардинал задрожал всем телом, несмотря на то, что он нелегко поддавался впечатлениям.

Но вдруг, как будто под влиянием внезапной мысли, лицо его прояснилось.

– Следовательно, – сказал он голосом, кротость которого противоречила суровости слов его, – вы сделались судьями, не подумав, что те, которые наказывают, не имея права наказывать, суть убийцы.

– Клянусь вам, что я вовсе защищать своей головы. Я готов перенести наказание, какое вашей эминенции угодно будет назначить. Я вовсе не так дорожу жизнью, чтобы бояться смерти.

– Да, я знаю, вы человек с душой, – сказал кардинал, почти ласково; – и потому могу сказать вам заранее, что вас будут судить и приговорят к смерти.

– Другой на моем месте сказал бы вашей эминенции, что мое прощение у меня в кармане; но я скажу только: приказывайте! Я готов.

– Ваше прощение? – спросил с удивлением Ришелье.

– Да, – отвечал д’Артаньян.

– А кем оно подписано? Королем?

– Нет, вами.

– Мной? вы с ума сошли.

– Вероятно, вы узнаете свою подпись. Д’Артаньян подал кардиналу драгоценную бумагу, отнятую Атосом у миледи и данную ему для его безопасности.

Кардинал взял бумагу и прочел медленно, делая ударение на каждом слове:

«Все, что сделает предъявитель этой бумаги, сделано по моему приказанию.

В лагере пред ла-Рошелью, 5 августа 1628

Ришелье».

Прочтя эти слова, кардинал впал в глубокую задумчивость; но он не возвратил бумаги д’Артаньяну.

– Он изобретает для меня казнь, – подумал д’Артаньян; – что же, он увидит, как умирает дворянин.

Молодой мушкетер готов был в эту минуту умереть геройски.

Ришилье продолжал думать, и сжал в руках бумагу. Наконец он поднял голову и устремил орлиный взгляд свой на умное, открытое лицо гасконца; он прочел на этом, изнуренном от слез лице все страдания, перенесенные им в продолжение последнего месяца, и подумал уже в третий или в четвертый раз, какая будущность предстояла этому молодому человеку двадцати одного года, при его деятельности, храбрости и уме.

С другой стороны преступления, влияние, адский гений миледи не раз уже пугали его.

Он чувствовал какую-то тайную радость, что избавился навсегда от этой опасной сообщницы.

Он медленно разорвал бумагу, поданную ему д’Артаньяном.

– Я погиб, – подумал д’Артаньян.

Кардинал подошел к столу, не садясь, написал несколько строк на пергаменте, которого две трети были уже исписаны и приложил свою печать.

– Это мой приговор, – подумал д’Артаньян; – он хочет избавить меня от скуки заключения в Бастилии и от медленного суда. Это очень любезно с его стороны.

– Возьмите, – сказал кардинал: – я взял у вас открытый лист и за то даю вам другой. На этом патенте не написано имя, вы сами его напишете.

Д’Артаньян нерешительно взял бумагу взглянул на нее.

Это был патент на чин поручика в мушкетерском полку.

Д’Артаньян упал к ногам кардинала.

– Ваша эминенция, – сказал он, – жизнь моя принадлежит вам; располагайте мной с этих пор; но я не заслуживаю милости, которую вы мне оказываете; у меня есть три друга достойнее меня.

– Вы славный малый, д’Артаньян, – прервал кардинал, дружески ударив его по плечу, радуясь, что победил этот упорный характер. – Делайте с этим патентом, что хотите. Но хотя в нем имени не вписано, помните, что я даю его вам.

– Я никогда не забуду этого, – отвечал д’Артаньян.

Кардинал обернулся и закричал:

– Рошфор!

Граф, стоявший за дверьми, тотчас вошел.

– Рошфор, – сказал кардинал, – это г. д’Артаньян: я принимаю его в число друзей моих, обнимитесь же и не дурачьтесь, если хотите сберечь свои головы.

Рошфор и д’Артаньян, хотя очень неохотно, но обнялись, потому что кардинал наблюдал за ними.

Они вместе вышли из комнаты.

– Мы еще увидимся; не правда ли?

– Когда вам угодно будет, – отвечал д’Артаньян.

– Случай скоро будет, – отвечал Рошфор.

– Что? – сказал Ришелье, отворяя дверь.

Два врага улыбнулись, пожали друг другу руки и поклонились кардиналу.

– Мы начинали уже терять терпение, – сказал Атос.

– Вот и я, друзья мои! – отвечал д’Артаньян; – я не только свободен, но еще и в милости.

– Вы расскажете нам все?

– Сегодня вечером.

Действительно, вечером д’Артаньян пришел к Атосу и застал его за бутылкой испанского вина, осушаемою им каждый вечер.

Он рассказал ему весь разговор свой с кардиналом и, вынимая из кармана патент, прибавил:

– Возьмите, любезный Атос, это следует вам.

Атос улыбнулся.

– Друг мой, – сказал он, – для Атоса это слишком много, а для графа де-ла-Фер слишком мало. Оставьте патент у себя; это для вас, он вам недешево достался.

От Атоса д’Артаньян пошел к Портосу.

Он застал его великолепно одетым, в блестящем камзоле, перед зеркалом.

– А, это вы, любезный друг! – сказал Портос; – как вы находите? идет ли ко мне это платье?

– Как нельзя лучше, – отвечал д’Артаньян; – но я хочу предложить вам другое, которое еще будет вам к лицу.

– Какое?

– Мундир поручика мушкетеров.

Д’Артаньян рассказал Портосу о свидании своем с кардиналом и, подавая ему патент, прибавил:

– Друг мой, напишите на этом патенте свое имя и будьте для меня добрым начальником.

Портос посмотрел на патент и к великому удивлению д’Артаньяна, возразил ему.

– Да, сказал он; – это было бы очень лестно для меня, но я недолго пользовался бы этою милостью. Во время нашей поездки в Бетюн муж моей герцогини умер: так что, друг мой, сундук покойного простирает теперь ко мне свои объятия, и я женюсь на вдове. Я только что примерял свадебный костюм; оставь же для себя чин поручика, любезный друг.

Д’Артаньян отправился к Арамису. При входе его Арамис стоял на коленях и молился Богу, преклонив голову на молитвенник.

Он рассказал ему о своем свидании с кардиналом и подал ему патент, говоря:

– Друг мой; – ты наш невидимый покровитель, возьмите этот патент; вы служили его больше всех своею мудростью и советами, которые всегда приводили нас к таким счастливым результатам.

– Увы, любезный друг! – сказал Арамис, – последние похождения наши поселили во мне отвращение к жизни и к военному званию. Теперь я окончательно решился; по окончании осады я поступаю в монахи. Оставьте у себя патент, д’Артаньян; военная служба вам прилична, вы будете храбрым и предприимчивым капитаном.

Д’Артаньян, с радостью в сердце и со слезами признательности на глазах, возвратился к Атосу, которого опять застал у стола с последним стаканом малаги в руке.

– Они также отказались, – сказал он.

– Потому что никто столько не заслуживает этого, как вы, любезный друг.

Он взял перо, написал на патенте имя д’Артаньяна и возвратил ему.

– Итак, у меня не будет больше друзей, – сказал д’Артаньян, – и мне не останется ничего, кроме грустных воспоминаний о них.

Он опустил голову на руки и слезы текли по щекам его.

– Вы молоды, – отвечал Атос, – и новые удовольствия заставят вас забыть старую грусть.

Эпилог

Ла Рошель, лишенная надежды на помощь английского флота и на поддержку, обещанную Бокингемом, после годовой осады сдалась на капитуляцию, 28-го октября, 1628 года, 23-го декабря того же года был въезд короля в Париж. Его приняли с триумфом, как будто он возвращался после победы над неприятелем, а не над французами. Он въезжал под арками, убранными цветами и устроенными в Сен-Жакском предместье.

Д’Артаньян был в новом чине. Портос оставил службу и в следующем году женился на г-же Кокнар; в давно желанном им сундуке оказалось 800,000 ливров.

Мускетону сделали великолепную ливрею, и он достиг, наконец, удовольствия, которого добивался во всю жизнь, ездить на запятках богатой кареты.

Арамис, после путешествия в Лоррен, вдруг исчез и перестал писать к своим друзьям. После узнали от г-жи де-Шеврез, которая говорила об этом двум или трем из своих любовников, что он поступил в монастырь в Нанси.

Базен также пошел в монастырь.

Атос служил мушкетером, под начальством д’Артаньяна; в 1631 году, после одной поездки в Турень, он оставил службу под тем предлогом, что получит небольшое наследство в Руссильоне.

Гримо последовал за Атосом.

Д’Артаньян три раза дрался с Рошфором и три раза ранил его.

– Вероятно, в четвертый раз я вас убью! – сказал он, подавая руку, чтобы помочь ему встать.

– И потому лучше будет и для вас и для меня, если мы на этом покончим, – сказал раненый: – я больше расположен к вам, чем вы думаете, потому что после первой встречи нашей я мог бы погубить вас; мне стоило только сказать слово кардиналу.

Они обнялись, но теперь уже от души и без всякой тайной мысли.

Планше получил через Рошфора чин сержанта гвардии.

Бонасьё жил спокойно, совершенно не зная, куда девалась его жена, и вовсе не беспокоясь об этом. Однажды он имел глупость напомнить о себе кардиналу. Кардинал велел отвечать ему, что он позаботится, чтобы он ни в чем не имел нужды.

Действительно, на другой день Бонасьё, выйдя из дому в 7 часов вечера и отправившись в Лувр, не появлялся больше на улице Могильщиков, – люди, хорошо знавшие это дело, говорили, что он получил стол и квартиру в одном из королевских замков на счет великодушного кардинала.

Двадцать лет спустя