экве. Они слышались то громче, то тише, уносимые ветром, – мирный танец какого-то чужого племени.
– Это танец озо, – говорили друг другу мужчины, но никто не мог сказать точно, откуда доносятся звуки. Некоторые считали, что из Эзимили, другие – что из Абаме или Аниты. После короткого спора на эту тему все снова замолчали, ветер приносил и уносил неуловимые звуки танца. Где-то племя торжественно, с пением и танцами, венчало титулом одного из своих мужчин.
Бежавшая сквозь душный лес тропинка стала совсем узкой. Невысокие деревья с редким подлеском, окружавшие деревню, начинали уступать место оплетенным лианами деревьям-гигантам, стоявшим здесь, вероятно, от сотворения мира, к ним никогда не прикасались ни лезвие топора, ни огонь лесных пожаров, и их ветви все так же отбрасывали причудливые светотени на песчаную тропу.
Икемефуна услышал шепот у себя за спиной и резко развернулся. Человек, говоривший шепотом, громко призвал спутников поторопиться.
– Нам еще далеко идти! – крикнул он. Затем он и еще один мужчина обогнали Икемефуну и пошли впереди, задавая всем более быстрый темп.
Так мужчины Умуофии, вооруженные мачете в ножнах, продолжили свой путь, Икемефуна шел в середине цепочки, неся на голове кувшин с вином. Испытав поначалу тревогу, теперь он успокоился. Оконкво следовал прямо за ним. Мальчику было трудно представить себе, что он – не его родной отец. Он никогда особенно не любил своего родного отца, а по истечении трех лет разлуки и вовсе отдалился от него. Но мать и трехлетняя сестренка… конечно, теперь ей уже не три года, а шесть. Узнает ли он ее? Должно быть, она выросла большая. А как будет плакать от радости мама и благодарить Оконкво за то, что он так хорошо присматривал за ее сыном и привел его обратно домой. Она захочет узнать обо всем, что случилось с Икемефуной за эти три года. Сможет ли он все вспомнить? Он расскажет ей о Нвойе и его матери, о саранче… А потом совершенно неожиданно его ошеломила мысль: мама ведь могла умереть. Он тщетно попытался прогнать страх и тогда прибег к способу, каким пользовался, когда был маленьким мальчиком, – эту песенку он все еще помнил:
Эзе элина, элина!
Сала
Эзе иликва йа
Икваба аква олигболи
Эбе Данда нечи эзе
Эбе Узузу нете эгву
Сала
Он мысленно пел ее и шагал в такт. Если песенка кончится на шаге правой ноги, его мама жива. Если левой – умерла. Нет, не умерла, больна. Песенка кончилась на правой ноге. Значит, мама жива и здорова. Он спел песенку снова, на этот раз она закончилась на левом шаге. Но второй раз не считается. Только первый голос доходит до Чукву, главного бога домашнего очага. Это была любимая присказка детей. Икемефуна снова почувствовал себя ребенком. Наверное, потому, что шел домой, к маме.
Один из шедших позади него мужчин откашлялся. Икемефуна обернулся, но мужчина рявкнул, чтобы он смотрел вперед и шел не оглядываясь и не останавливаясь. От того, как он это сказал, у Икемефуны по спине поползли ледяные мурашки страха. Руки, которыми он поддерживал черный кувшин на голове, задрожали. Почему Оконкво переместился в конец цепочки? Икемефуна почувствовал, что у него слабеют ноги, и боялся оглянуться назад.
Когда тот самый мужчина, который откашливался, подошел вплотную к Икемефуне и занес мачете, Оконкво отвернулся. Он услышал что-то, похожее на взрыв – это упал и разбился кувшин, – а потом крик: «Отец, меня убивают!» Икемефуна бежал к нему. Обезумевший от ужаса Оконкво выхватил свой мачете и сразил мальчика наповал. Он боялся, как бы не подумали, что он проявил слабость.
Как только отец вернулся в тот вечер домой, Нвойе с первого взгляда понял, что Икемефуну убили, и внутри у него словно бы что-то оборвалось, как будто отпустили натянутую тетиву лука. Он не плакал. Просто весь обмяк. Что-то вроде этого он испытал недавно во время последнего сбора урожая. Все дети любили сезон сбора. Те, кто был уже достаточно большим, чтобы переносить хотя бы несколько клубней ямса в маленьких корзинках, выходили вместе со взрослыми в поле. Если они еще не были в состоянии выкапывать корнеплоды, то собирали хворост, чтобы жарить на костре клубни, предназначенные для еды тут же, на поле. Этот запеченный под открытым небом, пропитанный красным пальмовым маслом ямс был слаще любого блюда, приготовленного дома. Именно после одного из таких дней, проведенных в поле во время последнего сбора урожая, Нвойе впервые почувствовал внутри то, что ощущал теперь. Они возвращались с корзинами ямса домой с дальнего поля за рекой, когда услышали голос младенца, плакавшего в густом лесу. Женщины, до того весело болтавшие, вмиг замолчали и ускорили шаг. Нвойе доводилось слышать, что новорожденных двойняшек клали в глиняный сосуд, относили в лес и оставляли там, но он никогда еще не сталкивался с этим в реальной жизни. Пугающий холодок пробежал по всему его телу, и голова как будто вспухла, как у одинокого путника, ночью оказавшегося в месте, где обитал злой дух. Это чувство снова охватило его и теперь, когда отец вернулся домой после убийства Икемефуны.
Глава восьмая
Оконкво не прикасался к пище два дня после смерти Икемефуны. С утра до вечера он пил пальмовое вино, в покрасневших глазах его стояла ярость – как у пойманной за хвост крысы, которую вот-вот шарахнут об пол. Он позвал Нвойе посидеть с ним. Но мальчик боялся его и выскользнул из оби, как только заметил, что отец задремал.
Ночью Оконкво не спал. Он старался не думать об Икемефуне, но чем больше старался, тем больше думал о нем. Один раз он встал и пошел бродить по усадьбе, но был настолько слаб, что у него подкашивались колени. Он сам себе напоминал пьяного гиганта на ножках, тонких, как у москита. Время от времени озноб охватывал его с головы до ног.
На третий день он попросил свою вторую жену Эквенфи пожарить ему бананов. Она приготовила их так, как он любил – на бобовом масле, с ломтиками рыбы.
– Ты не ел два дня, – сказала его дочь Эзинма, принесшая еду, – так что должен съесть это все.
Она уселась на пол, вытянув перед собой ноги. Оконкво ел рассеянно. «Ей надо было родиться мальчиком», – подумал он, глядя на десятилетнюю дочь, и протянул ей кусочек рыбы.
– Ступай принеси мне холодной воды, – сказал он.
Эзинма, жуя рыбу, выскочила из хижины и вскоре вернулась с кружкой воды, которую набрала в большом глиняном кувшине, стоявшем в доме ее матери.
Оконкво принял кружку из ее рук и залпом выпил воду. Потом съел еще несколько ломтиков банана и отодвинул миску.
– Принеси мой мешок, – попросил он; Эзинма принесла мешок из козьей кожи, лежавший в дальнем углу хижины. Он стал шарить в нем в поисках табакерки. Мешок был глубоким, и ему пришлось засунуть руку на самое дно. Кроме табакерки там были и другие вещи, в том числе рог для вина и маленькая калебаса, которые стукались друг о друга, пока он искал табакерку. Найдя наконец, он вынул ее и, прежде чем высыпать щепотку табака на левую ладонь, несколько раз постучал ею о колено. Потом вспомнил, что не достал из мешка табачную ложечку. Снова обшарил мешок, нашел маленькую плоскую ложечку-лопатку из слоновой кости и на ней поднес к носу коричневую понюшку.
Эзинма взяла в одну руку миску, в другую – пустую кружку и вернулась к матери. «Ей надо было родиться мальчиком», – снова сказал себе Оконкво. Мысли его опять обратились к Икемефуне, и он задрожал. Придумать бы себе какую-нибудь работу, чтобы забыться. Но шел сезон передышки между сбором урожая и следующим сезоном посадки. Единственной работой, которой занимались мужчины в это время, было покрытие глиняных заборов усадьбы новыми пальмовыми ветвями. Но Оконкво уже ее выполнил. Он закончил ее в день нашествия саранчи; тогда он трудился по одну сторону стены, а Икемефуна и Нвойе – с другой.
«Когда это ты превратился в дрожащую старуху? – спросил себя Оконкво. – Ты, известный во всех девяти деревнях своим бесстрашием в войнах? Как может мужчина, убивший пятерых в сражении, развалиться на части из-за того, что прибавил к их числу мальчика? Оконкво, ты и впрямь стал бабой».
Вскочив на ноги, он повесил мешок на плечо и отправился навестить своего друга Обиерику.
Обиерика сидел в тени апельсинового дерева и вязал кровлю для крыши из листьев пальмы рафия. Обменявшись приветствием с Оконкво, он повел его в свой оби.
– Я сам собирался навестить тебя, когда покончу с этой кровлей, – сказал он, отряхивая песок, прилипший к ногам.
– Все ли у тебя хорошо? – осведомился Оконкво.
– Да, – ответил Обиерика. – Сегодня придет жених моей дочери, и я надеюсь, что мы решим вопрос о выкупе. Я хочу, чтобы ты присутствовал.
В этот момент в хижину вошел сын Обиерики Мадука, поприветствовав Оконкво, он собирался было уйти, но Оконкво сказал ему:
– Подойди, я хочу пожать тебе руку. То, как ты боролся на последних состязаниях, доставило мне большое удовольствие.
Мальчик улыбнулся, обменялся рукопожатием с Оконкво и ушел.
– Его ждут большие дела, – сказал Оконкво. – Если бы у меня был такой сын, как он, я был бы счастлив. А Нвойе меня беспокоит. Его можно перешибить миской толченого ямса. У меня больше надежд на двух его младших братьев. Но должен тебе сказать, Обиерика, что дети мои на меня не похожи. Где те молодые побеги, которые вырастут, когда погибнет старое банановое дерево? Если бы Эзинма была мальчиком, я бы не так беспокоился. Вот у нее правильный характер.
– Зря ты тревожишься, – ответил Обиерика. – Твои дети еще слишком малы.
– Нвойе достаточно взрослый, чтобы оплодотворить женщину. Я в его возрасте уже сам себя обеспечивал. Нет, друг, он уже не маленький. Цыпленка, из которого вырастет петух, можно узнать, как только он вылупился. Я сделал все, что мог, чтобы из Нвойе вырос мужчина, но в нем слишком много от матери.
«Слишком много от деда», – подумал Обиерика, но не сказал этого вслух. Однако эта мысль пришла в голову и самому Оконкве. Но он давно научился изгонять призрак отца. Как только воспоминания о слабости родителя-неудачника начинали его беспокоить, он гнал их, напоминая себе о собственной силе и собственном успехе. Так он поступил и теперь, обратившись мыслью к последнему проявлению своего мужества.