темно, черно стало, наволокло и поднялся ветер. Сошёл Иван с крыльца, подсадил сынишку, пугнул за ним жеребёнка и постоял, посмотрел, послушал, как поехал Тараска вниз по деревне, как съехался с другими ребятами и как все они выехали из слуха вон. Постоял, постоял Иван у ворот, и не выходят у него из головы Гавриловы слова: «Как бы у тебя больнее не загорелось».
«И себя, – думает Иван, – не пожалеет. Сушь стоит, да ещё ветер. Зайдёт где с задов, сунет огонь, да и был таков; сожжёт, злодей, да и прав останется. Вот кабы накрыть его, уж не ушёл бы!» И так запала эта Ивану думка в голову, что не пошёл он назад на крыльцо, а прямо сошёл на улицу и за ворота, за угол. «Дай обойду двор. Кто его знает». И пошёл Иван тихой ступнёй вдоль ворот.
Только зашёл он за угол, поглядел вдоль плетня, и покажись ему, что на том углу что-то мотнулось, как будто высунулось и опять спряталось за угол. Остановился Иван и притих, – слушает и смотрит: всё тихо, только ветер листочки на лозине треплет и по соломе шуршит. То было темно, хоть глаз выткни, а то пригляделись глаза в темноте: и видит Иван весь угол, и соху, и застреху. Постоял он, посмотрел: «Нет никого».
«Видно, померещилось, – подумал Иван, – а всё-таки обойду», – и пошёл крадучись вдоль сарая. Ступает Иван тихо, в лаптях, так что и сам своих шагов не слышит. Дошёл до угла – глядь, на том конце что-то блеснуло у сохи и опять скрылось. Так и ударило Ивана в сердце, и остановился он. Только остановился он, на том же месте вспыхнуло ярче, и явственно видно – сидит на корточках к нему спиной человек в шапке и соломы пучок в руках разжигает. Забилось у Ивана сердце в груди, как птица, и напружился он весь и зашагал большими шагами. Сам под собой ног не слышит. «Ну, – думает, – теперь не уйдёт, на месте захвачу!»
Не дошёл Иван ещё двух прогалков, как вдруг засветилось ярко-ярко, да уж не на том месте и не маленький огонёк, а полымем вспыхнула солома под застрехой и на крышу несёт, и Гаврило стоит, и всего его видно.
Как ястреб на жаворонка, бросился Иван на Хромого. «Скручу, – думает, – не уйдёт теперь!» Да услыхал, видно. Хромой шаги, оглянулся и, откуда прыть взялась, заковылял, как заяц, вдоль сарая.
– Не уйдёшь! – закричал Иван и налетел на него.
Только он хотел ухватить его за шиворот, вывернулся у него из-под рук Гаврило, поймал его Иван за полу. Пола оборвалась, и упал Иван. Вскочил Иван: «Караул! держи!» – и побежал опять.
Пока он поднимался, Гаврило уже был у своего двора, но и тут Иван настиг его. И только хотел сцапать, как вдруг оглоушило его что-то по голове, как камнем ударило по темени: это Гаврило у двора поднял дубовый кол и, когда Иван подбегал к нему, со всего маху ударил его в голову.
Очумел Иван, посыпались у него искры из глаз, потом потемнело, и зашатался он. Когда он опомнился, Гаврилы не было; было светло, как днём, и со стороны его двора, как машина шла, гудело и трещало что-то. Иван повернулся и увидал, что задний сарай его полыхал весь, боковой сарай захватило, и огонь, и дым, и оскретки соломы с дымом гнало на избу.
– Что ж это, братцы! – вскрикнул Иван, поднял руки и хлопнул ими себя по ляжкам. – Ведь мне бы только выдернуть из застрехи да затоптать! Что ж это, братцы! – повторил он.
Хотел закричать – дух захватило, голоса не было. Хотел бежать – ноги не двигались, одна за другую цеплялась. Пошёл шагом – зашатался, опять дух захватило. Постоял, отдышался, опять пошёл. Покуда он обошёл сарай и дошёл до пожара, боковой сарай весь полыхал, захватило уже и угол избы, и ворота, и из избы валил огонь, и ходу во двор не было. Народу сбежалось много, но делать нечего было. Соседи вытаскивали своё и сгоняли с дворов свою скотину. После Иванова занялся Гаврилин двор, поднялся ветер, перекинуло через улицу. Снесло половину деревни.
У Ивана только вытащили старика, да сами повыскочили в чём были, а то всё осталось; кроме лошадей в ночном, вся скотина сгорела, куры погорели на насестях, телеги, сохи, бороны, бабьи сундуки, хлеб в закромах, всё сгорело.
У Гаврилы скотину выгнали и кое-что повытаскали.
Горело долго, всю ночь. Иван стоял около своего двора, смотрел и только всё приговаривал: «Что ж это, братцы! только бы выхватить да затоптать». Но когда завалился потолок в избе, он полез в самый жар, ухватил обгорелое бревно и потащил его из огня. Бабы увидали его и стали звать назад, но он вытащил бревно и полез за другим, да пошатнулся и упал на огонь. Тогда сын полез за ним и вытащил его. Опалил себе Иван и бороду и волосы, прожёг платье и испортил руку, и ничего не чуял. «Это он с горя одурел», – говорил народ. Стал пожар утихать, а Иван всё стоял и только приговаривал: «Братцы, что ж это! только бы выхватить». К утру прислал за Иваном староста сына.
– Дядя Иван, твой родитель помирает, велел тебя звать проститься.
Забыл Иван и про отца и не понял, что ему говорят.
– Какой, – говорит, – родитель? Кого звать?
– Велел тебя звать – проститься, он у нас в избе помирает. Пойдём, дядя Иван, – сказал старостин сын и потянул его за руку. Иван пошёл за старостиным сынам.
Старика, когда выносили, окинуло соломой с огнём и обожгло. Его снесли к старосте на дальнюю слободу. Слобода эта не сгорела.
Когда Иван пришёл к отцу, в избе была только одна старушка старостина и ребята на печке. Все были на пожаре. Старик лежал на лавке с свечкой в руке и косился на дверь. Когда сын вошёл, он зашевелился: старуха подошла к нему и сказала, что пришёл сын. Он велел позвать его ближе. Иван подошёл, и тогда старик заговорил.
– Что, Ванятка, – сказал он, – говорил я тебе. Кто сжёг деревню?
– Он, батюшка, – сказал Иван, – он, я и застал его. При мне он и огонь в крышу сунул. Мне бы только выхватить клок соломы с огнём да затоптать, и ничего бы не было.
– Иван, – сказал старик. – Моя смерть пришла, и ты помирать будешь. Чей грех?
Иван уставился на отца и молчал, ничего не мог выговорить.
– Перед богом говори: чей грех? Что я тебе говорил?
Тут только очнулся Иван и всё понял. И засопел он носом и сказал:
– Мой, батюшка! – И пал на колени перед отцом, заплакал и сказал: – Прости меня, батюшка, виноват я перед тобой и перед богом.
Старик подвигал руками, перехватил в левую руку свечку и потащил правую ко лбу, хотел перекреститься, да не дотащил и остановился.
– Слава тебе, господи! Слава тебе, господи! – сказал он и скосил глаза опять на сына.
– Ванька! а Ванька!
– Что, батюшка?
– Что ж надо делать теперь?
Иван всё плакал.
– Не знаю, батюшка, – сказал он. – Как теперь и жить, батюшка?
Закрыл глаза старик, помулявил губами, как будто с силами собирался, и опять открыл глаза и сказал:
– Проживёте. С богом жить будете – проживёте.
Помолчал ещё старик, ухмыльнулся и сказал:
– Смотри ж, Ваня, не сказывай, кто зажёг. Чужой грех покрой. Бог два простит.
И взял старик свечку в обе руки, сложил их под сердцем, вздохнул, потянулся и помер.
Иван не сказал на Гаврилу, – и никто и не узнал, от чего был пожар.
И сошло у Ивана сердце на Гаврилу, и дивился Гаврило Ивану, что Иван на него никому не сказал. Сначала боялся его Гаврило, а потом и привык. Перестали ссориться мужики, перестали и семейные. Пока строились, жили обе семьи в одном дворе, а когда отстроилась деревня и дворы разместили шире, Иван с Гаврилой остались опять соседями, в одном гнезде.
И жили Иван с Гаврилой по-соседски, так же, как жили старики. И помнит Иван Щербаков наказ старика и божье указанье, что тушить огонь надо в начале.
И если ему кто худое сделает, норовит не другому за то выместить, а норовит, как дело поправить; а если ему кто худое слово скажет, норовит не то что ещё злее ответить, а как бы того научить, чтобы не говорить худого; и так и баб и ребят своих учит. И поправился Иван Щербаков и стал жить лучше прежнего.
Девчонки умнее стариков
Святая была ранняя. Только на санях бросили ездить. На дворах снег лежал, и по деревне ручьи текли. Натекла промежду двух дворов в проулке из-под навоза лужа большая. И собрались к этой луже две девчонки из разных дворов – одна поменьше, другая постарше. Обеих девчонок матери в новые сарафаны одели. На маленькой – синий, а на большенькой жёлтый с разводами. Обеих красными платками повязали. Вышли девочки после обедни к луже, показали друг дружке свои наряды и стали играть. И захотелось им побрызгаться в воде. Полезла было маленькая в башмачках в лужу, а старшенькая и говорит:
– Не ходи, Малаша, – мать заругается. Дай я разуюсь, и ты разуйся.
Разулись девчонки, подобрались и пошли по луже друг дружке навстречу. Вошла Малашка по щиколку и говорит:
– Глубоко, Акулюшка, – я боюсь.
– Ничего, – говорит, – глубже не будет. Иди прямо на меня.
Стали сходиться. Акулька и говорит:
– Ты, Малаша, смотри не брызжи, а потихонечку.
Только сказала, а Малашка бултых ногой по воде, – прямо на Акулькин сарафан брызнуло. Сарафан забрызгало, и на нос и в глаза попало. Увидала Акулька на сарафане пятна, раздосадовалась на Малашку, разругалась, побежала за ней, хотела побить. Испугалась Малашка, видит, что беду наделала, выскочила из лужи, побежала домой. Шла мимо Акулькина мать, увидала – на дочке сарафан забрызган и рубаха запачкана.
– Где ты, подлая, изгваздалась?
– Меня Малашка нарочно забрызгала.
Схватила Акулькина мать Малашку, ударила её по затылку. Завыла Малашка на всю улицу. Вышла Малашкина мать.
– За что бьёшь мою? – стала соседку бранить. Слово за слово, разругались бабы. Повыскочили мужики, собралась на улице куча большая. Все кричат, никто друг друга не слушает. Бранились, бранились, один толкнул другого, совсем было завязалась драка, да вступилась старуха, Акулькина бабка. Вышла в середину мужиков, стала уговаривать:
– Что вы, родные. Такие ли дни? Надо радоваться, а вы такой грех затеяли.
Не слушают старуху, чуть самое с ног не сбили. И не уговорила бы их старуха, кабы не Акулька с Малашкой. Пока бабы перекорялись, затёрла себе Акулька сарафанчик, вышла опять на проулок к луже. Подняла камешек и стала у лужи землю ковырять, чтобы на улицу воду спустить. Пока она ковыряла, подошла и Малашка, стала ей подсоблять, тоже щепкой канаву разводить. Мужики только драться начали, а у девчат по канавке вода прошла на улицу и в ручей. Пустили девчата в воду щепочку. Понесло щепочку на улицу, прямо на то место, где старуха мужиков разнимала. Бегут девчонки – одна с одного боку, другая с другого боку ручья.