Размахивая грязными руками и стараясь перекрыть шум, краснолицый орал в лицо пробившейся к нему молоденькой официантке:
— Кого хотела отравить? Меня, рабочего человека, члена славной партии большевиков? Этому тебя научили в комсомоле, шлюха!
Официантка, миловидная блондинка с кокошничком, приколотым к ржаным волосам, смотрела на перекошенное в злобе красное лицо. В ее широко раскрытых, ничего не понимающих глазах стояли слезы. Пальцы девушки лихорадочно перебирали край маленького передника.
В кафе стоял невообразимый шум. Какая-то тучная дама упала в обморок.
— Первая жертва преступления коммунистов! — истеричным фальцетом крикнул тщедушный студентик в пенсне, силясь усадить даму на стул.
— Alpdruck...[4]
— Убийцы!
И тут на пороге появился низкорослый веснушчатый милиционер в аккуратной, плотно облегающей крепкую фигуру форме.
— Спокойно, товарищи! — произнес он, поднимая руку. — В чем дело?
Стало тихо. Головы повернулись в сторону краснолицего. Тот рванулся к милиционеру.
— Вот, лимонад отравленный подают. Надо немедленно произвести анализ. Это террор!
Милиционер подошел к столику, молча посмотрел на краснолицего.
— Анализ? Зачем тут анализ? — не повышая голоса сказал он, взял со столика бокал с лимонадом и залпом выпил все до капли.
По залу прошел шум.
— Он же отравится!
— Провокация...
— Зовите врача!
Краснолицый сразу заспешил. Но сильная рука милиционера легла ему на плечо.
— Не надо торопиться. Мы пойдем вместе...
В отделе милиции задержанному приказали вымыть руки. Под слоем грязи скрывались белые, холеные пальцы с отполированными ногтями. «Потомственный русский рабочий» заговорил на изысканном эстонском языке.
Так был пойман с поличным очередной провокатор. И разоблачил его милиционер Якоб Кундер, через несколько дней принятый в комсомол.
Многие ребята из Ляянемаского укома комсомола выросли в Хаапсалу и давно знали шустрого, любознательного ученика пекаря из кафе Валдманна, частенько забегавшего теперь к ним на улицу Суур Лосси, 21. Он брал у них книги, читал их запоем, рассказывал о себе.
Знал Кундера и секретарь укома комсомола Пауль Соэсоо. Он был не на много старше Якоба, и в общем-то жизнь у обоих складывалась одинаково. Наверно, поэтому Паулю был симпатичен медноволосый сын кузнеца, так горячо споривший с укомовскими ребятами о мировом рабочем движении, о судьбах эстонского народа.
Якоб стоял у длинного стола посреди не очень-то уютного секретарского кабинета, держа в левой, чуть согнутой руке маленькую серую книжку, которую только что передал ему Пауль. Больше всего Якобу хотелось сейчас выглядеть таким же стройным, подтянутым, как политрук Аугуст Рооне, и отойти от стола таким же пружинящим, четким шагом, каким ходит Аугуст, чтобы все видели, все поняли, какой он замечательный парень, этот Якоб Кундер.
Но отошел он, неуклюже волоча ноги, словно к каждой из них была привязана пудовая гиря, и потому, наверное, густо покраснел, сгорбился и растерянно оглянулся: никак не мог сообразить, в какую дверь выходить. Пауль, видимо, поняв его состояние, засмеялся:
— Когда ты пил лимонад в кафе, ты был посмелее.
Засмеялись все, кто был в комнате. Засмеялся и Якоб. Тут все свои, и он свой, вон и про лимонад знают. А что, тогда он, пожалуй, неплохо выглядел! Якоб выпрямился и, твердо ставя ногу, шагнул к двери.
Потом, уже на улице, его обожгла мысль: как же это он хотел быть похожим на Рооне! Как могла прийти ему в голову такая нелепость!
Отношения с Рооне не наладились. Пожалуй, политрук был единственным человеком в милиции, которого добродушный Кундер недолюбливал. Аугуста Рооне прислали в Ляянемаский уездный отдел милиции из Таллина. На всех он произвел отличное впечатление. Стройный, красивый брюнет с бархатными, чуть раскосыми глазами, со сросшимися на переносице бровями вразлет, он нравился и своей красотой, и умением свободно держаться, и выправкой, которой многие завидовали. Завидовали, впрочем, не только выправке. Аугуст окончил английский колледж, потом учился в классе аспирантов военной школы в Тонди[5]. Он знает иностранные языки, не новичок в военном деле — чего еще можно желать.
Но больше всего подкупало то, что вот такой интеллигентный человек из зажиточной семьи железнодорожника сам пришел и попросился на работу в милицию. Никто его не уговаривал, никто не звал. Именно так и рассказывал работник отдела кадров, который привез его в Хаапсалу. Короче, человек безусловно заслуживал уважения. Через месяц Аугуст Рооне заявил, что хочет стать коммунистом. Его приняли кандидатом в члены партии. Политрука в отделе не было, и Рооне стал политруком.
Однажды он пришел на строевые занятия, и вот тут-то Якоб Кундер впервые близко столкнулся с ним. Строевая подготовка не давалась Якобу. Он ходил так же, как ходил дома на хуторе, как ходил в пекарне: степенно, неторопливо, чуть переваливаясь. Побаливала у него и левая нога. На нее как-то упал тяжелый куль с мукой. Когда Якоб увидел политрука, который шел по улице легкой походкой, одетый в светлый, отлично сшитый костюм, в белоснежную рубашку с ярким галстуком, ему захотелось вот так же подойти к командиру отделения, четко бросить руку к фуражке, лихо ее отдернуть и отойти, с шиком печатая шаг. Но он сразу же сбился с ноги, и пришлось на глазах политрука повторить подход. Рооне стоял молча, не вмешиваясь и, пожалуй, сочувственно глядел на потный лоб Кундера. Якоб откозырял, круто повернулся через левое плечо и покачнулся. Невольно он покосился на политрука. В его глазах он увидел столько презрения, что ему даже словно послышалось: «Эй ты, парень!»... Так обращались к нему подвыпившие посетители кафе, случайно заглянувшие в пекарню.
Наверное, из-за этого эпизода Якоб подозрительно относился ко всему, что делал политрук. Во всем ему чудилась насмешка, все его раздражало. Но хотя строевые, занятия по-прежнему были ему не по душе, он заставлял себя снова и снова тренироваться.
Однажды после политзанятий — их тоже проводил Рооне — Якоб как-то особенно остро почувствовал неприязнь к нему. К этому времени Якоба, хотя он был молодой комсомолец, избрали секретарем комсомольской организации, и он считал своим долгом вникать буквально в каждое слово, которое произносилось на этих занятиях. Кто-то из постовых милиционеров спросил у политрука, почему вот уже несколько лет не смолкают разговоры о книге «Имена на мраморных досках»[6] и о чем там, собственно, ведется речь. Кундер тоже не читал этой книги, но слышал в укоме, что книжка вредная, в ней проповедуется ненависть к социализму, к Советской России, и восхваляются участники войны 1918—1920 годов, когда белоэстонцы сражались с Красной Армией.
Рооне стал рассказывать не так. Он говорил о мраморных досках, установленных почти в каждой гимназии, в высших учебных заведениях, о молодых людях, чьи имена записаны на этих досках. «Они погибли за Эстонию, — сказал Рооне. — Дело не в том, нравится человеку Россия или не нравится. Дело в том, где этот человек появился на свет, где впервые раздался его голос. Вот, к примеру, я сам. Я родился в Вирумаа, люблю этот край. Вот так же я люблю нашу Эстонию, а не какую-нибудь другую страну. Эстония — моя родина, и я готов отдать жизнь за нее».
— И с этой точки зрения, — заключил он, — те парни, чьи имена выведены на мраморных досках, — истинные патриоты, национальные герои, независимо от того, какой государственный строй они защищали и любили ли Россию...
Кундер слушал и думал; вот он тоже любит и свой хутор Саулепа, и тыстамааскую землю. А разве он меньше любит Эстонию, чем Рооне? Не люби он Эстонию, не думай о том, как живется эстонцам, разве пошел бы он в милицию? Чем плоха его профессия пекаря? Впрочем, и Рооне тоже пошел. А ведь мог продолжать учиться, был бы военным. Значит, оба они одинаковы. Так почему же не нравится ему то, что говорит Рооне? Ведь правильно — патриот тот, кто любит свою родину.
Так думал Кундер, прислушиваясь к разговору. И вдруг Рооне повернулся к нему и с мягкой улыбкой спросил:
— Верно ведь говорю, секретарь?
Вопрос застал Кундера врасплох. Лицо его налилось краской, он вскочил с места и почувствовал, какими тяжелыми, неповоротливыми стали его ноги — они словно приросли к земле. Он забыл все, о чем думал, осталось лишь чувство неприязни к Рооне.
— Нет, не верно, товарищ политрук.
Рооне улыбнулся еще мягче:
— А почему, секретарь? Давайте вместе разберемся.
Кундер почувствовал, как у него запылали уши. В голове было пусто. А он только смог упрямо повторить:
— Не верно. Не верно.
Рооне все еще улыбался.
— Ну что же, поспорим в другой раз, секретарь. Соберетесь с мыслями, тогда и поспорим.
И снова Якоб заметил, что в глазах Рооне промелькнула та самая презрительная усмешка, что подметил он тогда на плацу. И снова послышалось ему: «И серый же ты парень, Кундер».
Ну что ж, подумал Кундер, это верно, серый он, темный. Ничего. Не смог ответить Рооне сегодня, ответит завтра, послезавтра. Ведь он же читает, учится, вон полевая сумка полна книжек.
Однако вернуться к разговору о тех, чьи имена записаны на мраморных досках, не удалось, хотя Кундер уже знал, что сказать Рооне. Он как-то задал себе вопрос: а хотелось бы ему увидеть свое имя на какой-нибудь из тех досок? Сначала Якоб рассмеялся: ловко это получается — погибнуть, а потом посмотреть на доску. Потом подумалось, что в гимназии он не учился (с каких это денег отец мог платить за учение?), значит, на доску он все равно бы не попал. Он уже ясно и четко понимал: Эстония-то одна, а вот люди в ней живут разные. И в Вирумаа, и в Тыстамаа. И главное их различие не в том, что один вирумаасец, а другой человек из Тыстамаа. Нет, различие в том, что один сидит в кафе и швыряет деньги, а другой из сил выбивается в пекарне, обогащая хозяина.