И последнее — мотивы убийства. Чемодан с весьма ценными вещами не был тронут, но в карманах убитого не обнаружено ни денег, ни документов. Значит, все-таки ограбление, хотя преступник предпочел не связываться с вещами. Из этого можно заключить: не новичок.
Вот, собственно, и все, что стало известно. И подполковник Бриц, и его товарищи понимали, как ничтожно мало данных для поисков преступника. Работа транспортной милиции вообще имеет свои характерные черты. Преступления всегда совершаются в дороге, преступники — в движении, они растворяются в массе пассажиров, следы их теряются, свидетелей, ежели таковые и имеются, отыскать трудно. С хулиганами и ворами, конечно, проще: потерпевшие, которые могут сообщить приметы преступника, да и свидетели находятся. А это уже полдела. Не раз случалось Рижскому дорожному отделу милиции находить воров по приметам и в Одессе, и в Москве, и в других городах. Доводилось задерживать матерых преступников, которые специализировались на кражах из автоматических камер хранения багажа. И грабителей вылавливали, и хулиганов. Но таких вот наглых и кровавых убийств давненько уже не было. И главное — нет никаких свидетелей, никаких следов, никаких ниточек. Пассажиры вагона рассеялись по большому городу, кто они и откуда — неизвестно, где их искать — тоже неизвестно. Да и вряд ли они хоть что-нибудь знают. Если бы имели малейшие подозрения, сами заявили бы в милицию. Дело сделано чисто — ни свидетелей, ни следов...
— Не бывает такого! — Бриц рубанул воздух рукой, как бы отсекая свои собственные сомнения и сомнения подчиненных. — Следы должны быть! Преступник — не бесплотный дух, не невидимка. Будем искать.
И начались поиски. Проводница ничего не могла сообщить, она даже не помнила, кто ехал в этом вагоне, потому что мельком проверила билеты и ушла в свое купе. Зато машинист паровоза сказал, что на перегоне Кокнесе — Айзкраукле на крутом повороте он заметил человека, который высовывался из окна очень далеко, по пояс. Лица он не рассмотрел, но помнит, что на мужчине был черный костюм. Светловолосый. Вот и все.
Это уже была тонюсенькая ниточка, которая позволяла предположить, что убийство совершено где-то в этом районе. Члены оперативной группы выехали в Крустпилс, Кокнесе и Айзкраукле.
2
Домой подполковник Бриц пришел поздно. Он был не в духе. Только что состоялся разговор с начальником отдела. Вот, кажется, думал он, Федор Филимонович — умнейший человек, боевой офицер, а таких простейших вещей не хочет понять. Ведь ясно же, что ему, Брицу, необходимо самому выехать в Крустпилс и там, на месте, возглавить поиск преступника. А Конник стоял на своем. Сказал мягко, но с усмешкой:
— Прошли, дорогой мой Игнат Ильич, те времена, когда командир обязательно был впереди на лихом коне. Помнишь, как Чапаев в фильме на картофелинах показывал? Вот так-то. Незачем тебе туда ездить, ты, можно сказать, мозг операции, ты должен анализировать факты, которые соберут сотрудники, думать, искать, клубок распутывать... А кроме того, не имею права тебя куда-либо посылать. Когда ты в отстойном парке был, мне звонили. Придется тебе завтра опять в суд, на этот процесс идти...
Бриц любил Федора Филимоновича, их связывала давняя дружба, зародившаяся еще в годы войны в партизанских лесах. Поэтому он чистосердечно признался:
— Ох, знал бы ты, чего мне стоит этот процесс! Видишь, поседел? На краю могилы стоял, под пулями ходил — все ничего, ни одного седого волоска не нажил! А тут за какие-то два месяца сивым стал. Такого насмотрелся да наслушался, что... Знаешь, Федор Филимонович, каждый раз, когда вызывают туда, вся душа переворачивается. Одна мысль, что придется опять сидеть и слушать все это, как нож острый...
— Понимаю, — хмуро сказал Конник. — Но — надо, ты сам знаешь, что надо. Иди, отдохни пока.
Осенью 1965 года в Риге шел судебный процесс над фашистскими прихвостнями, карателями, которые во время оккупации Латвии гитлеровцами уничтожили не одну тысячу людей, сожгли десятки деревень. Бриц был одним из свидетелей на следствии, а потом — на суде. И когда он смотрел на подсудимых, слушал показания, его охватывали ужас и ненависть.
...Вот сидит подсудимый Басанкович, угрюмо опустив голову. С каким наслаждением он перегрыз бы глотки всем свидетелям, судьям, журналистам, конвоирам! Но понимает, что его игра кончена, и старается напустить на себя вид раскаявшегося человека, который был обманут и запуган оккупантами.
Тогда, двадцать четыре года назад, он был бравым служакой, верным псом гитлеровцев. Может, это у него Бриц вырвал винтовку, когда их, заключенных, вывели из машины и поставили у свежевырытой ямы.
Ему, Игнату Брицу, шел тогда двадцать первый год. Он уже хорошо знал, кто друг и кто враг, куда идти и за что бороться. С пятнадцати лет тянул лямку: был батраком у курземского кулака, работал на лесозаготовках, на сахарном заводе. Когда в сороковом году была восстановлена в Латвии Советская власть, Игнат сразу же вступил в комсомол, организовал в своем селе ячейку.
Война застала его в пионерлагере, где он работал вожатым. Отправив ребятишек по домам, Игнат сел на велосипед и двинулся на восток. Но пришлось скоро вернуться в родное село: по дорогам уже шли немецкие танки. А через несколько дней, на рассвете, дверь отцовского дома задрожала под ударами прикладов, в комнату ворвались айзсарги — члены военно-фашистской организации. Их глава — Янис Рампан когда-то сидел с Игнатом в одном классе, был товарищем его школьных игр. Теперь он стал начальником местной полиции. Оттолкнув мать Игната, бросившуюся к сыну, Рампан шагнул к бывшему однокласснику:
— Ну, большевичок, пойдем! Мог бы, конечно, тебя сразу к стенке поставить, как некоторых других, но все-таки товарищ юности. Так что с тобой поступят в соответствии с законом, я грех на свою душу брать не буду...
Брица бросили в камеру номер пять тюрьмы в городе Лудзе. Тюрьма была переполнена. Допросы, пытки, издевательства. По ночам во дворе тюрьмы зловеще урчали моторы автомашин, в коридорах раздавались шаги людей. Многих людей. Потом машины уезжали и возвращались под утро. Пустыми.
Наконец дошла очередь и до Брица.
13 ноября 1941 года. Он навсегда запомнил этот ненастный день, который мог бы стать последним в его жизни.
С утра шел мелкий, надоедливый дождь, после обеда похолодало, замелькали за решеткой камеры белые снежинки. Под вечер дверь распахнулась:
— Выходи!
Машины двинулись в путь. Игнат вырос в этих местах и потому даже в надвигающихся сумерках мог узнать, куда их везут. Грузовики мчались по шоссе к Резекне, потом свернули налево. Значит, к Цирмскому озеру. Туда, где еще так недавно был пионерский лагерь, где звучали веселые ребячьи голоса, где он, Игнат, был так счастлив. Эх, выпрыгнуть бы сейчас из машины, уйти в лес, он же тут каждую тропку знает! Но разве выпрыгнешь! Вон их сколько, толстомордых, откормленных мерзавцев, за каждым движением заключенных следят. Десять заключенных, пять конвоиров, не считая немца, что в кабине...
Игнат вылез из кузова восьмым. Полицаи прикладами теснили заключенных к яме, черным пятном зиявшей на свежем снегу. На секунду юноша почувствовал равнодушие ко всему: «Ничего не сделаешь, это конец...» Но тут же ярость и ненависть охватили его. Он не позволит застрелить себя, как барана!
Напрягшись, прыгнул вперед, схватился за ствол винтовки и рванул ее на себя. Полицейский, потеряв равновесие, упал. Но, падая, успел нажать спусковой крючок. Грохнул выстрел. Руку Брица обожгло. Однако он бросился за машину, в кусты. Воспользовавшись замешательством полицейских, кинулись в лес и другие заключенные. Вслед загремели выстрелы, кто-то закричал. Все же преследовать беглецов полицаи не решились: суматохой могли воспользоваться заключенные из второй машины. К тому же — приближающаяся темнота, лес.
Игнат, задыхаясь, бежал по лесу. Только когда все смолкло, он обессиленно привалился к стволу дерева и почувствовал, что очень болит рука. Набрякший от крови рукав замерз, стоял колом. Стянул руку ремнем повыше раны и зашагал дальше. Всю ночь он блуждал по лесу, пробирался сквозь цепкий, колючий кустарник, а утром оказался там же, откуда бежал. На опушке желтым пятном выделялась свежезасыпанная могила. Игнат подумал, что и он мог бы лежать теперь под смерзшимися комками глины, как лежат его товарищи по камере.
Совсем обессиленный, он добрел до какого-то хутора, постучался в ворота, сказал хозяйке, что бежал из эшелона, увозившего рабочих в Германию. Старушка накормила юношу, познакомила с соседом, русским. Бриц знал, что на русских можно положиться: он родился и вырос в селе Краснополье, в котором было много русских. Русский язык Игнат знал с детства, как свой родной, латышский. Друзей среди русских у него было полдеревни.
Этот-то крестьянин и отвез раненого парня в село Большие Брицы, к Дементию Дементьевичу Узенису, родному дяде Игната. Тот спрятал племянника в подполье. Несколько месяцев даже родители Брица не знали, что сыну удалось бежать. Только в феврале сорок второго Игнат пришел в родной дом. Его бесило, что он должен прятаться, скрываться ото всех, вместо того чтобы открыто драться с захватчиками и их прихвостнями. Но он очень хорошо понимал, что в одиночку ничего не сделает, что придется до поры до времени таиться от чужих глаз.
Постепенно он наладил связь с такими же, как он, комсомольцами, тоже скрывавшимися от полиции. Самым близким из них был Федосеев, школьный товарищ. С неимоверным трудом друзья собрали радиоприемник, слушали Москву, рассказывали надежным людям правду о событиях на фронтах, чтобы те потом распространяли эти сведения по округе. Искали связь с партизанами, но это было не так-то просто.
Однако недаром говорится, кто ищет, тот всегда найдет. Осуществилась заветная мечта Игната: он стал бойцом 3-го Латышского партизанского отряда.
Храбрости Брицу было не занимать. Он не любил отсиживаться на базе в Освейских лесах, просился в операции, рвался в бой. Даже видавшие виды партизаны удивлялись его презрению к смерти. Мало кто из них знал, что послужило причиной этого: Бриц был сдержан, немногословен и не любил распространяться о своих переживаниях. А знавшие о его трагедии отлично понимали нетерпение, с которым он отправлялся на кажду