А через неделю Терентьев узнал, что Саидку Габитова обвесили в хлебном магазине. Схватился он с продавцом Вольским.
— Шкура тыловая! — кричал Терентьев. — Детей наших обвешиваешь. Кровь нашу пьешь!
Дело было в станционном буфете, и Терентьев хотел ударить Вольского пивной кружкой. Вольский ловко увертывался, мягко успокаивал:
— У меня же бронь. И что вы, папаша, расходились? Мы оба на фронте. На трудовом...
Забрали тогда Терентьева в милицию, и он, Рыскулбек, бежал по пыли за милиционером Сыздыковым и просил:
— Отпусти его, пожалуйста. Отпусти. Он же не виноватый.
Но Сыздыков вел Терентьева в отделение, заломив ему за спину единственную руку, и бормотал:
— Уйди, босяк. Не крутись под ногами. А то хуже будет.
Может, тогда и решил Рыскулбек пойти на работу в милицию, чтобы в ней не было таких, как Сыздыков. Может, и тогда. Нет, наверное, все-таки позже. Гораздо позже. Году в пятьдесят шестом, когда он заступился за девушку, на которую напали двое парней...
А вот теперь старик Терентьев одиноко сидит на расписном чемодане с висячим замком и ждет поезда, который увезет его к брату. Даже дочь не пришла проводить старика.
— Ничего, деда, — сказал Рыскулбек Терентьеву. — Переживем. Ничего с нами не будет до самой смерти.
— Не будет, — улыбнулся Терентьев. — Это верно. До самой смерти ничего не будет.
Подошел восемьдесят пятый, скорый, Ташкент — Москва. Пассажиры, как горох, посыпались на перрон. Сальменов взял терентьевский чемодан, дошел до восьмого вагона, остановился, поджидая старика. Он помог Терентьеву погрузиться и устроил его на нижней полке с помощью знакомого проводника Турсункула. Сальменов посидел, покурил с Терентьевым.
— Я, деда, пройдусь по вагонам, — сказал он Терентьеву. — Посмотрю и приду. Вместе до Арыси доедем. Я этот поезд до самой Арыси буду сопровождать.
— Приходи, — сказал Терентьев. — Хоть покурю с земляком.
Рыскулбек шел по вагону и думал, что же сделать для старика, чтобы ему было веселее ехать. Он вернулся назад, зашел в купе к Турсункулу и договорился, что тот будет весь путь поить Терентьева крепким чаем.
— Специально для деда заварку делай, — наказал Сальменов.
— А кто тебе этот дед? — спросил Турсункул.
— Просто человек хороший, — сказал Рыскулбек.
— Для хорошего человека чая не жалко, — сказал Турсункул. — Все сделаю. Не беспокойся.
Восемьдесят пятый набирал скорость. Сальменов поговорил с проводниками, прошел по вагонам из конца в конец поезда, внимательно присматриваясь к сидящим, спящим, пьющим чай. Заглянул в вагон-ресторан. Он был закрыт. Официанты меняли скатерти, залитые пивом. Кажется, все нормально.
Сальменов стоял в тамбуре, собираясь идти к Терентьеву, когда к нему подошел проводник пятого вагона.
— Вас ищу, сержант. Солдат на крыше едет. Я ему говорю: «Слезай. Упадешь, кто отвечать будет?» А он смеется.
— Хорошо, — сказал Рыскулбек. — Я поговорю с ним.
Он докурил сигарету и пошел к хвосту поезда.
— Солдат какой-то на крышу забрался, — сказал он проводнику последнего вагона. — Пойду поговорю с ним. А ты посмотри, если что...
— У нас в поезде народ спокойный едет, — сказал проводник. — Очень спокойный. Но я посмотрю...
Рыскулбек подтянулся на руках и вылез на крышу. Хвостовой вагон здорово мотало.
«Под семьдесят жмет, — определил он. — Никак не меньше».
Весеннее солнце светило ему прямо в глаза, и он не сразу увидел распластанную фигуру солдата далеко впереди.
«Заснет парень и свалится. Надо заставить спуститься», — подумал Рыскулбек.
Он не спеша пошел к солдату, перепрыгивая через промежутки между вагонами.
Парень лежал босой, на расстеленной шинели. Сапоги стояли рядом. Он первым увидел Сальменова, вернее, его голову в милицейской фуражке, которая показалась неожиданно над последним вагоном.
«Так, — сказал он себе. — Надо ждать второго. По-моему, ты влип, Костя, — и ему сразу стало жарко. — Быстро же они след взяли. Кто же продал меня?..»
Он, не вставая, достал из правого кармана шинели тяжелый газетный сверток. Из левого — обоймы. Посмотрел назад. Сзади никого не было.
«Смотри, смелый сержант. Один пошел меня брать. Это уже легче. Один на один всегда легче».
Парень смотрел на человека в милицейской форме, который медленно шел к нему, улыбаясь.
«Ишь разулыбался. С чего бы это? А может, он с добром ко мне?»
Но он сразу отогнал от себя эту мысль.
«Знаю я вашу доброту. Зря, сержант, улыбаешься, — подумал он раздраженно. — Сейчас плакать будешь. Кровью умоешься. А я посмеюсь».
Парень сполз с шинели, прикрывая пистолет телом, чтобы сержант не заметил его раньше времени, устроился поудобнее и прицелился.
Рыскулбек шел во весь рост по крыше пятого вагона. Он видел, что солдат как-то неловко, боком сполз с шинели на гармошку между третьим и четвертым вагоном. Теперь он отчетливо видел только коротко стриженную голову солдата.
«Вот чудак, — подумал Сальменов. — Прячется. Наверное, совсем молодой. В отпуск едет. Свалишься — вот тебе и отпуск».
Что-то сильно ударило его в левое бедро. Так сильно, что все тело его резко развернуло вправо, и он чуть не упал.
«Что же это?» — подумал он.
И опять что-то сильно ударило его в правый бок и еще в ногу. Он упал на колени. И это спасло его. Пули прозвенели над головой.
Сальменов посмотрел вперед. Солдат лихорадочно забивал новую обойму. Рыскулбек вынул «ТТ». Теплая рукоять привычно легла в ладонь. Он никогда так тщательно не целился. Он не мог, не имел права промахнуться. Для второго выстрела у него просто не было бы сил.
Рыскулбек выстрелил. Это был девятый выстрел, прозвучавший над вагонами. Коротко стриженная голова парня дернулась и исчезла. Сальменов подполз к краю вагона. Парень лежал у насыпи, неловко скрючившись. Зеленое пятно его гимнастерки убегало от Рыскулбека все дальше и дальше, теряясь в бесконечной степи.
«Вот и все, — сказал себе Сальменов. — Вот и конец. Ничего со мной больше не будет, потому что вот она, смерть, уже сидит во мне».
Он слабел все больше и больше. Вагон стал словно живым. Он хотел сбросить Сальменова со своей покатой и жесткой спины. Рыскулбек, обламывая ногти, отползал на несколько сантиметров от края, но вагон сталкивал его деревенеющее тело все ближе и ближе к самому краю.
Сальменов смотрел на степь, которая безразлично неслась ему навстречу. Вдали, у стального лезвия реки, паслись лошади. И степь и лошади были залиты кровавым светом.
«Тюльпаны цветут, — подумал Сальменов. — А может, это просто кровь».
Он родился и вырос в степи, но никогда раньше не видел такого зарева из тюльпанов.
«Это просто кровь», — решил он, теряя сознание.
...Сальменов мчался на коне по кровавому травяному морю. Впереди несся табун красных коней. И он никак не мог догнать этих бешеных коней.
Рыскулбек не помнит, что он крикнул дорожному мастеру, когда поезд остановился на разъезде Ак-Тас. Но он крикнул. И слабый его крик услышали люди. Они сняли Сальменова с крыши, и трое мужчин разжимали его пальцы, схватившиеся за край вагона. Сержанта внесли в восьмой вагон, в купе к Турсункулу, и старик Терентьев и какая-то девушка-медсестра оказали ему первую помощь.
Привезли его в Арысь, вызвали из Ташкента хирурга, потому что местный хирург не решился оперировать Рыскулбека. Полгода он пролежал в ташкентском госпитале на грани жизни и смерти, и еще полгода лечился на курорте. Многие думали, что он мертв, и слали письма его семье с соболезнованиями. Но Рыскулбек выжил.
Недавно я получил от командира отделения линейной милиции станции Арысь старшины Рыскулбека Сальменова письмо:
«Я жив и здоров. Теперь со мной до самой смерти ничего не будет. Кончил десятый класс в вечерней школе. У меня родился сын...»
Соломон ПевзнерИ В БУДНИ, И В ПРАЗДНИКИ
1
Гибель Никифора Павленкова дважды взбудоражила Пыльтсамаа, небольшой городок на юге Эстонии. Никифор работал на плодоовощном комбинате, единственном здесь крупном предприятии, с которым так или иначе была связана чуть ли не любая семья, и потому многие знали его. Как-то не верилось, что этот здоровый, недавно женившийся парень теперь уже не прошагает больше по тихим улочкам и не будут говорить ему вслед: «Ишь, к молодой торопится». В маленьких, в один-два этажа, домиках, что притаились за покрытыми сейчас снежным кружевом деревьями, только и говорили о том, что ночью Павленков скатился с кровати, к нему подбежали, а он мертвый. Ходил слух, будто вечером кто-то вроде бы ударил его на улице. Этому, правда, не очень-то верили: Никифор — человек тихий, драки не затеет, да и трезвый он был. А если даже и ударили, так ведь пришел он домой не поздно, а умер ночью, какая тут связь? Скорее что-нибудь сердечное. Бывает так: болен человек и сам этого не знает.
Дикой и бессмысленной назвали гибель Павленкова те, кто в эти часы уже, пожалуй, догадывались о непосредственной причине смерти. Подполковник милиции Ханс Хаависте, глядя куда-то мимо своего собеседника, именно так и сказал:
— Как все это дико, бессмысленно.
Он сидел за столом начальника Пыльтсамааского отделения милиции, положив руки на пачку листков с показаниями Александра Кууска, брата жены Никифора, и с нетерпением поглядывал на дверь кабинета.
— Сейчас придет, — заметил начальник отделения Алексей Ляттимяги. Они с Хаависте так давно знали друг друга, что могли отвечать не на слова, а на мысли.
— Да сядь ты, — бросил ему Хаависте, — все еще надеешься.
— Нет, но... ведь и в самом деле, до ужаса нелепо...
Ожидали они капитана милиции Эриха Риммеля, старшего оперуполномоченного, ушедшего в больницу, чтобы узнать результаты вскрытия. Александр Кууск показал, что он в шесть часов вечера вышел с Никифором из магазина. Вместе они дошли до почты, потом Кууск отправился своей дорогой. Примерно через полсотни шагов он случайно обернулся и увидел, что Никифор Павленков падает, а двое каких-то мужчин убегают. Он быстро вернулся, помог Никифору подняться и довел его до дом