Потом у моего костра осталось только одно чудовище, и это был я сам. Но я быстро сообразил, что мне не обязательно вечно оставаться чудовищем. Теперь я вполне мог позволить себе роскошь еще какое-то время побыть симпатягой Максом с двумя руками, двумя ногами и умеренно обаятельной рожей на одной-единственной голове – почему бы и нет? Это обличье по-прежнему нравилось мне больше прочих. Привычка – великая сила.
– Они приходили, чтобы разбудить меня, да? – спросил этот самый Макс у своего приятеля Джинна.
Я слышал свой голос как бы со стороны и знал, что теперь так будет всегда. Кем бы я теперь ни стал, мой могущественный двойник, мое настоящее существо, всегда будет стоять немного в стороне и с равнодушным любопытством прислушиваться к происходящему.
– Разбудить или убить – как получится. Думаю, им было все равно, чем закончится ваша встреча, – сказал Джинн.
– Спасибо, что включил эту песенку, – улыбнулся я. – Без нее, пожалуй, ничего бы не получилось.
– Ты сам ее включил, – флегматично ответил Джинн. – Я не прикасался к этой игрушке. Я вообще ничего не делал, пальцем о палец не ударил со дня нашей встречи. Все эти маленькие нестоящие чудеса ты совершал сам. Просто тебе было удобнее думать, что их делаю я.
Я не стал ни возражать, ни даже удивляться. Сам так сам – какая, к черту, разница? Возможно, могущественный опекун действительно был просто одной из моих конечностей – самой самостоятельной и непостижимой, но все-таки моей собственной рукой.
– Я хочу отправиться в путь прямо сейчас, – сказал я Джинну. – Море уже близко, часах в трех пути, и наши странствия по пустыне должны закончиться еще до рассвета. Не думаю, что моей армии действительно так уж необходимо дрыхнуть по ночам. Просто они помнят, что делали так всегда, пока были живы, и не хотят ничего менять. Ничего, как привыкли, так и отвыкнут. Поехали.
Только тут я понял, что говорю сам с собой. Джинна больше не было. Он ушел, не прощаясь и не предупреждая, просто исчез, растаял, как предрассветный туман. Я знал, что он ушел навсегда. Теперь он был свободен от необходимости ошиваться вокруг моей персоны – я больше не нуждался в его помощи, защите и опеке.
Я поморщился от боли в груди – она была короткой, но сокрушительной. Удивительное дело, я по-прежнему был способен страдать, теряя друзей. И я знал, что так будет всегда, никакое могущество и никакие метаморфозы не смогут избавить меня от боли. Разве что теперь я научился жить так, словно она разрывает чужое сердце. И на том спасибо.
– Прощай, душа моя, – тихо сказал я равнодушной темноте. – Мне было спокойно за твоей надежной спиной. И спасибо за твои чудеса, кто бы из нас их ни совершал.
Ласковый теплый ветерок дунул мне в лицо. Он принес с собой сладкий запах цветущих фруктовых деревьев, а через несколько секунд я с изумлением убедился, что мои волосы и плечи усыпаны белыми и розовыми лепестками. Самое настоящее чудо, простенькое и совершенно непрактичное, зато я твердо знал, что оно не было делом моих рук. Мой приятель Джинн услышал меня и ответил – вот и все.
Я понял, что по моей щеке ползет горячая мокрая дрянь – дань сентиментальности и явно несамурайскому воспитанию, полученному в детстве. Но миг спустя мои глаза были абсолютно сухими, тело – легким, как один из этих чертовых персиковых лепестков, а сердце – пустым и веселым, как никогда прежде. Синдбад сам подошел ко мне и опустился на песок, чтобы мне было легче забраться на его горбатую спину.
– Поехали, – сказал я.
Мой дромадер зашагал вперед размеренным шагом. Я не оборачивался, поскольку и так знал, что мои люди уже проснулись и следуют за мной как миленькие – а куда они, к черту, денутся?!
Мы так долго шли к морю, и все же оно открылось нашим взорам столь внезапно, словно до сих пор мы вообще не подозревали о его существовании.
Когда до меня дошло, что линия горизонта уже сливается не с золотисто-серым песком, а с водой, я вдруг вспомнил дурацкий старый анекдот: «Ничего себе пляжик отгрохали» и криво улыбнулся правым уголком рта. Создавалось такое впечатление, что чувство юмора сохранилось только у моей правой половины. Боюсь, рассмешить левую сейчас не удалось бы даже мистеру Бину[18]. И вообще никому.
– Как мы будем переправляться через море, Али? – озабоченно спросил Мухаммед.
– Как-нибудь, по воле Аллаха, – усмехнулся я.
– Ты собираешься строить корабли? – не унимался он.
– Никаких кораблей. Любой корабль станет Нагльфаром, или тенью Нагльфара, или воспоминанием о нем. Поэтому кораблей не будет.
– Думаешь, воды позволят нам пройти по ним, как по суше?
– По воде аки посуху? Это мне тоже не подходит. Ну их к дьяволу, мифы и легенды. Без них мне как-то спокойнее.
– Но как же тогда? – не отставал Мухаммед.
– Поживем – увидим, – улыбнулся я. – Еще полчаса можно не утруждать себя размышлениями. Целых тридцать минут, каждая из которых состоит из шестидесяти секунд, – ты можешь сосчитать, сколько счастливых мгновений безмятежности уготовила нам наша щедрая судьба? Будь мужественным, друг мой, и прими этот бесценный дар.
Мухаммед изумленно посмотрел на меня. В другое время и в другом месте я бы непременно подумал, что он вспоминает номер телефона, по которому можно вызвать дежурную бригаду «Скорой помощи». После долгой паузы он покорно кивнул, развернулся и уехал. Наверное, отправился транслировать мой бред коллегам.
Что касается меня самого, я честно воспользовался собственным советом и еще полчаса наслаждался возможностью не предпринимать никаких умственных усилий.
– Такая мокрая вода! – весело сообщил я небу над своей головой, когда ленивая волна прибоя с любопытством лизнула мозолистые ноги моего дромадера.
Синдбад недовольно помотал головой и отступил на шаг назад.
– Эта мокрая вода еще не знает, что она вполне может стать твердой, – сказал я Синдбаду. – Куда уж ей! В этих местах никогда не было зимы. А теперь будет.
Это решение пришло внезапно. Я вдруг вспомнил, что в природе существует такая замечательная штука, как мороз, который превращает зыбкую и ненадежную стихию в скучную, скользкую, но вполне надежную твердь.
Стоило только подумать. Мне в лицо ударил первый порыв ледяного ветра. Он дул с севера и, судя по всему, намеревался в кратчайшие сроки заморозить все, что встретится на его пути. Несколько секунд я зябко ежился, а потом просто утратил представления о «холодном» и «теплом». Температура воздуха, соприкасавшегося с моей кожей, больше не имела для меня никакого значения. Сразу бы так. Не страдал же я до сих пор от жары, путешествуя по Сахаре в самый разгар лета. Да и никто в моем войске от нее не страдал. В некоторых случаях не так уж плохо быть мертвым.
– Привал, – объявил я. – Если все так пойдет, через час можно будет ехать дальше.
– Макс, а куда подевался Джинн? – спросила Доротея. – И у кого теперь можно попросить чашечку кофе?
– Джинна больше нет. Его контракт кончился. Подозреваю, что он счастлив и свободен, чего и нам желает. Пикник закончился, дорогая, начались суровые походные будни. Впрочем, я совершенно уверен, что если ты захочешь, то получишь свою чашку кофе и вообще все, что тебе понадобится, – не знаю уж, каким способом.
– Смотри-ка, она уже у меня в руках, – растерянно сообщила Доротея. – Горячая какая… Это ты сделал?
– Не думаю. Скорее всего, ты сама.
– Но как?
– Тебе виднее, – улыбнулся я. – У меня есть хорошая новость, Дороти. Мы в стране чудес, и каждый из нас – сам себе Оз, Великий и Ужасный. И знаешь, мне кажется, так было с самого начала, еще до того, как началась эта дурацкая катавасия с концом света. Мы всегда могли все, просто никогда толком не пробовали «смочь» это самое «все» – руки не доходили. Ежедневные хлопоты, размеренный ритм жизни, скучная утренняя газета, скучный вечерний трах – какие уж там чудеса.
Доротея нерешительно кивнула и тут же отпрянула в сторону: на нее обрушился целый ворох газет. Они появлялись из ниоткуда и, медленно кружась в воздухе, опускались под ноги Доротеиной верблюдицы.
– Боже! Стоило только на мгновение загрустить, что я уже никогда не прочитаю утреннюю газету, – и вот, – пожаловалась она.
– Хорошо, что ты соскучилась именно по газетам. В противном случае на тебя могла бы свалиться толпа голых мужчин, – рассмеялся я. – Теперь тебе придется быть очень осторожной с мимолетными желаниями. Такова плата за могущество.
– Что ты со мной делаешь? – дрожащим голосом спросила она. – Что ты делаешь со всеми нами?
– Я ни с кем ничего не делаю. Оно само с вами происходит. Вернее, с нами. Можешь считать, что я – первый подопытный кролик или даже крыса. Говорят, они на редкость живучие твари… Учти, первый – отнюдь не значит «самый лучший», а посему воздержись от восторженного преклонения. Вон даже Мухаммед воздерживается.
– «Я только прелюдия для лучших игроков, о братья мои! Делайте по моему примеру! И кого вы не научите летать, того научите быстрее падать!» – произнес за моей спиной голос Анатоля.
– Чего? – опешил я.
Анатоль с видимым удовольствием продемонстрировал нам великолепную работу своего дантиста. На сей раз его роскошная улыбка обнажила штук триста зубов, никак не меньше!
– Так говорил Заратустра, – объяснил он. – Когда-то в юности у меня была слабость к Ницше, и я до сих пор помню несколько отрывков. Все ждал случая блеснуть интеллектом, а тут такая оказия.
– Хорошо сказано. Наверное, когда он это говорил, над ним отверзся Космос. А из Космоса посыпались утренние газеты – в точности как на меня, – вздохнула Доротея.
– На кого – на Ницше? – обрадовался Анатоль.
– Да нет, на Заратустру.
Мы с Анатолем переглянулись и расхохотались.
– Ну уж вряд ли, – сквозь смех пробормотал я. – Откуда бы Заратустре знать о такой сакральной тайне человеческого бытия, как утренняя газета?
– А у меня получится какое-нибудь чудо? – заинтересованно спросил Анатоль.