— Слушай, я дам тебе шестьдесят золотых для Османа и пять золотых тебе за труды. Отправляйся сейчас и передай золото. Я не могу допустить, чтобы мой первенец не был до сих пор в раю.
— Слушаю, повелительница, и все в точности исполню…
Ханша велела принести резную кипарисовую шкатулку с перламутровыми украшениями и отсчитала шестьдесят пять золотых. Взял хитрец золото и выбежал из дворца, забыв даже надеть свои каревле.
Вскоре звук рога оповестил, что хан вернулся с охоты. Раскрылись ворота дворца, и на белом иноходце въехал хан.
Только что он соскочил с коня, к нему подбежала жена.
— Знаешь ли ты, что Осман еще не в раю?!
— Осман не в раю! Что ты говоришь? — удивился хан.
— Видишь ли, был человек с того света и сказал, что у Османа нет денег, и я…
— И ты дала деньги! Где этот негодяй?
Хан вскочил в седло и бросился со двора на улицу Бахчисарая.
— Не видал ты человека, бежавшего от дворца? — спросил хан первого встречного.
— Какой-то незнакомец недавно пробежал в ту сторону, — ответил встречный.
Между тем, татарин, получив деньги, бежал как мог. Когда Салачик[15] остался позади, он свернул на проселочную дорогу. Предчувствуя погоню, беглец приложил ухо к земле — слышен конский топот. Что делать? Видит он — пашет татарин, снял шапку и вытирает пот с лысой головы. Подошел к нему хитрец, поздоровался и говорит:
— Ай, яй, яй, что делается в Бахчисарае!
— А что такое?
— Вышел ханский указ — вешать всех лысых.
— О, Аллах! — воскликнул пахарь и быстро надел шапку.
— Да, скверно, скверно, — продолжал обманщик. — Велено по окрестностям собирать лысых. Вон, на горизонте, я вижу верхового. Наверное, за этим и едет.
— Что же мне делать, добрый человек? — испуганно спросил пахарь, — по-советуй, пожалуйста.
— Вот что могу посоветовать: иди скорей к тому тополю и взлезь на него, а я буду пахать.
Вскоре подъехал хан на взмыленном коне.
— Селям алейкум!
— Алейкум селям![16]
— Не заметил ли ты человека, быстро идущего из Бахчисарая?
— Видал, повелитель. Он сидит на том тополе.
Мигом очутился хан у тополя.
— Слазь, нечестивый!
— Я не лысый! — со слезами в голосе отвечал татарин с верхушки дерева.
— Что такое? Не лысый? Слезь сию же минуту!..
— Ой, могущественный и мудрейший повелитель, я не лысый!
— Да постигнут тебя все муки ада! Слазь, я приказываю! — закричал рассвирепевший хан.
— Гордость Крыма, да прославит Аллах твое имя! Я не лысый, — твердил несчастный.
— А, шайтан! Эй, пахарь, ступай сюда!
— Что прикажешь, светлейший?
— Держи коня, — сказал хан и, передав коня, стал карабкаться до первого сука.
С верхушки дерева слышался отчаянный вопль:
— Я не лысый!..
В это время хан зацепился за сук, подтянулся и, обессиленный, сел на первую ветку.
— Хан! Оставь его в покое! — крикнул татарин, державший коня. — Это не тот, кого ты ищешь. Чтобы исполнить поскорее приказ твоей жены, я поспешу к Осману и воспользуюсь твоим скакуном…
С этими словами татарин стегнул коня.
Растерялся хан. Посмотрел на сидящего наверху «нелысого», спрятавшего голову за ствол тополя, и грузно, на животе сполз по стволу к земле. Минуту постоял, стряхнул с одежды приставшие кусочки коры и тихонько пошел к Бахчисараю.
В сумерках подошел к своему дворцу и только переступил калитку — бросилась к нему жена.
— Ах, как я волновалась! Зачем ты так быстро уехал?
— Мой друг, нельзя быть такой жестокой, — спокойно ответил хан. — Ты послала человека в такой дальний путь… и пешком, я его догнал и дал своего скакуна.
— О, мудрейший! — воскликнула ханша, низко склоняясь.
Хан быстро пошел к соколиной башне, откуда долго слышался его рассерженный голос.
Между тем хитрый татарин подъезжал на уставшем коне к своему дому. Навстречу ему, с трудом сдерживая слезы, выбежали жена, мать и сестры.
— Я вернулся, — заявил татарин, — так как нашел людей много глупее вас…
— А мы поумнели! — хором ответили женщины.
VI. Замурованные в пещере
Я был в восторге. Моя коллекция крымских сказок увеличилась.
— Мамут, дай фляжку, — сказал я.
— Фляжку? — и он стал осматриваться вокруг себя. — Вай, вай, на дворе забыл.
Дождь шел редкий, и сквозь тучи прорывались лучи солнца.
Мы решили, наконец, покинуть пещеру.
Мамут первый стал, было, просовываться, но это ему удавалось плохо.
— Он растолстел в пещере, — смеялся Нурасов.
Отойдя от отверстия, Мамут испуганно посмотрел на нас.
Я бросился с Нурасовым к выходу… и струйка жути поползла по спине.
Висевший над отверстием камень сполз и так сузил выход, что самый худой из нас не мог пролезть. Мы стали обдумывать, как быть. Ведь мы — в глухом месте Чатырдага, замурованные, без воды, с небольшим куском хлеба! Мамут возился у отверстия, ожесточенно скребя о камень своим чабанским ножом.
Всеми способами пробовали мы отодвинуть край каменной глыбы, сузившей отверстие, но при этом рисковали ухудшить положение, так как нависший камень от сотрясения мог еще больше осесть.
Сгрудившись у входа, прижавшись друг к другу, мы изнемогали от жажды после проклятых консервов и дрожали, пронизываемые ледяным холодом сталактитовой пещеры.
Вечером мы кричали — кто как мог, но никто нас, конечно, не слыхал.
Наступила ночь. Нурасов и Мамут заснули. Мне было не до сна. В таком положении я был впервые в жизни, несмотря на мои многолетние скитания в пещерах Крыма.
Вдруг вблизи послышался шорох и писк.
«Крысы!» — мелькнуло у меня в голове. С детства я испытывал непреодолимое отвращение к этим длиннохвостым животным. Я приподнялся — животные с шумом разбежались. Вскоре их писк послышался вблизи снова. Всю ночь я простоял, отгоняя хищников. Забылся лишь на рассвете.
Занялось утро. Густой туман, точно издеваясь, заползал в узкое отверстие пещеры. Мои товарищи по несчастью проснулись. Все мы, измученные, с мертвенно-бледными лицами, стояли у входа и охрипшими голосами взывали о помощи. Мамут пронзительно свистел, не отнимая пальцев от рта.
Туман рассеялся. Солнце все залило своим светом, но нас это не радовало. Обессиленные, подавленные, с запекшимися губами, стояли мы у входа, не отрывая глаз от щели, через которую входил свет и доносился клекот орла.
Теперь вместе с жаждой нас мучил и голод. Отломив кусок хлеба, мы разделили его поровну. Жадно и долго жевали. Забытая Мамутом фляга с водой валялась снаружи у входа в пещеру, и вид ее еще более усиливал жажду и заставлял произносить тысячи проклятий по адресу Мамута.
Нурасов, отошедший вглубь пещеры, позвал нас к себе.
— Осторожно, осторожно, — сказал он, когда мы приблизились к нему. — Здесь можно промочить губы.
Чиркнули спичкой: на земле, у стенки пещеры, в углублении — какая-то мутная жидкость. Нурасов уже порядочно отпил и теперь все время отплевывался. Став на колени и прильнув губами к лужице, я с жадностью глотнул. По запекшейся гортани потекла невероятная мерзость — горько-солено-сладкая. Мамут, тоже втянувший в себя влагу, непристойно ругался по-татарски.
Мы побрели к выходу. Сохраняя бережно оставшийся небольшой кусочек хлеба, я завернул его в носовой платок и сунул в карман.
В мозгу сверлило одно: «пить!». Я направился вглубь пещеры.
— Куда вы? — чуть слышно спросил Нурасов.
— Может, каплю воды найду, совсем изнемогаю, — ответил я.
Нурасов побрел за мной.
Опираясь руками о стены пещеры, мы стали спускаться. Шли, казалось, очень долго. Тишина и темнота кругом.
— Нурасов! — громко, как только мог, окликнул я.
Многократным замогильным эхом отозвался мой голос в различных углах громадной пещеры. Меня охватил страх одиночества и безнадежности. Вспомнил, что в кармане должна быть зажигалка. Вытащил, но как ни старался извлечь огонь, — ничего не выходило. Злобно швырнул зажигалку вглубь пещеры. Задержавшаяся у стены рука как будто увлажнилась. Я жадно облизал ее и стал быстро отступать назад.
— Осторожно, я здесь, — полушопотом произнес Нурасов. — Чего кричишь? Воду нашел?
— Нет!
— Тогда пойдем дальше, — сказал Нурасов.
Издали донесся крик Мамута, оставшегося у входа.
— Кем да! Кем да![17], — не переставая, кричал и свистел Мамут.
— Что такое? — спросили мы, приближаясь к нему.
— Смотри, там человек сидит, — указал Мамут куда-то за угол пещеры.
Я прильнул к отверстию, но ничего не видел.
Тогда место мое занял Нурасов. Он стал заглядывать со всех сторон, точь-в-точь как хищник в клетке зверинца. Я следил за выражением лица Нурасова. Он пристальней всмотрелся, и, безнадежно махнув рукой, бросил в сторону Мамута:
— Дурак!
— Что он видел? — спросил я Нурасова.
— Пень с веткой принял за человека!
Изловчившись, я увидел у откоса остаток дерева, действительно, с первого взгляда, похожего на очертания согнувшегося человека. Прилив энергии ослабевал. В горле совсем пересохло, с болью проглатывалась слюна. Нурасов, сидя у стены, вытряхивал из кисета остатки мелкого табаку и, протянув ко мне руку, попросил зажигалку.
— У меня нет, я ее выбросил, — сказал я.
Мамут тоже отрицательно покачал головой.
Короткие крымские сумерки сгущались. С шумом мимо отверстия пролетел орел, вытянул шею и зорко заглянул к нам. Сделав резкий поворот крылом, он умчался вдаль. Вдруг снаружи у отверстия посыпалась земля и мелкие камушки. Показалась заостренная морда с блестящими маленькими глазками.
Сидевший на корточках, ближе к выходу, Мамут быстро отскочил.
— Барсук, — процедил сквозь зубы Нурасов.
Мгновенно животное отпрыгнуло прочь и исчезло.
Повеяло холодом. Я прижался в угол, чтобы не дуло. Издали доносился тоскливый вой шакалов. Жажда мучила нестерпимо, в висках стучало, в ушах шумело. Голова склонилась на грудь. Я стал забываться и уноситься куда-то от действительности. Наступила полная темнота. И вдруг неожиданно вскричал опять Мамут: