Но профессор возразил. Его слова заставили Лебедева положить обратно в карман вынутую записную книжку и с тревогой поднять на него глаза.
— Я пойду на холм, где посажена роща, и посмотрю. Я должен это сделать. Вы сами видите, как я нервничаю, — сказал профессор.
— Да, я вижу, — с большим спокойствием согласился Лебедев. — Но, профессор, бы сами не хуже меня знаете, что через десять шагов, если вы их сможете сделать по таким сугробам, вас занесет пурга. Вылезть наружу, это значит пойти на верную гибель.
— Я пойду, — очень твердо заявил Кондрашев.
— Нет, вы не пойдете. Я не могу пустить вас на смерть в снегу. Если вы не вернетесь, вас немыслимо будет найти…
Профессор сделал несколько шагов по коридору, повернулся и, прищурившись, очень внимательно посмотрел на стену, в пазы между досками.
Нервно шагая из угла в угол, он заговорил:
— Послушайте, Сергей Владимирович. Вы же знаете, что значит для меня моя опытная роща, посаженная там, на холме. Вся моя жизнь в этой глуши ушла на скучные и однообразные наблюдения над погодой плоскогорья. И единственным светлым лучом в моей жизни была одна мечта, которая не покинула меня и до сих пор. Мечта эта — облесение Яйлы. Задачей всей своей жизни я поставил превращение плоскогорья из голой, неприветливой степи в цветущую местность. Если бы на Яйле росли леса, здесь бы не так бурно таяли снега, влага задерживалась бы, орошала плоскогорье. Не было бы таких снежных заносов, не выгорала бы трава на солнце, и, вдобавок, не было бы таких больших, гибельных для крымского плодоводства оползней и обвалов. Это большое дело. Я его начал двадцать лет назад и двадцать лет продолжал шутить со мной ветер. — Профессор остановился, прислушиваясь. — Вот такой же ужасный ветер, которому здесь нет преград! Он выдувал мои насаждения. Тогда я брал новые породы деревьев, и сажал рощу снова. Но сегодня я почувствовал, что я устал, что я не могу уже больше начинать все сначала. Эта роща — последняя. Устоит она — цель моей жизни достигнута, я смогу спокойно отдохнуть. Не устоит, — унесет ее ветер, как тот старый сарай, что унесло у нас две недели назад, — тогда… тогда я скажу, что я не сумел сделать и одного большого дела за свою жизнь… что я жил зря и ошибся. А это так страшно, так страшно!.. Эта метель сильней, чем все, которые были до сих пор. Сейчас идет решительная борьба. Не могу же я сидеть спокойно и ждать, когда решается дело моей жизни. Я должен пойти, дол жен увидеть. Пустите…
— Нет! — упорствовал Лебедев. — вы не пойдете. Это — безрассудство. Все равно ничему помочь нельзя. Нужно ждать конца метели.
— Да не могу же я ждать! — крикнул профессор. — Я сойду с ума… Пустите!.. — И, оттолкнув Лебедева, Кондрашев бросился к выходу.
— Стойте, что вы делаете! — закричал ему вслед Лебедев, но, видя, что его слова не действуют на профессора, сорвался с места и несколькими прыжками очутился между профессором и выходной дверью.
— Вы не пойдете! — снова твердо повторил он.
— Пойду. Пустите!
— Нет!
Тяжелой рукой профессор потянулся к спинке стула. Лебедев заметил движение Кондрашева и быстро дернул стул к себе. На мгновение их глаза встретились, и в них блеснуло что-то звериное…
Низко согнувшись, профессор метнулся на Лебедева головой вперед, вышиб стул из его рук и, навалившись всей своей тяжестью, тяжело дыша, стал оттеснять своего помощника от двери в угол.
Лебедев кое-как высвободил голову из жесткого обхвата Кондрашева и во все горло закричал:
— Ибрагим, скорей!
В соседней комнате прервалось мерное дыхание спящего Ибрагима. Послышались торопливые шаги, и в дверях показалась взлохмаченная его фигура.
Спросонок он не сразу сообразил, в чем дело, но, сообразив, прыгнул к профессору и схватил его за плечи, оттягивая от Лебедева.
Профессор захрипел, сопротивляясь.
И почти в это же самое время руки Ибрагима сами собой разжались. Кондрашев отпустил Лебедева. Все трое с лицами, какие бывают у людей, удивленных большой неожиданностью, повернулись в одну сторону и широкими глазами уставились на дверцу топившейся в комнате печки. Они услышали, как за этой дверцей что-то очень сильно и странно ухнуло.
В следующее мгновение, когда три обитателя обсерватории еще не успели отделаться от удивленного оцепенения, печная дверца вдруг с силой распахнулась, как будто ее кто-то толкнул изнутри. Из топки выскочили горящие головни и с треском, разбрасывая вокруг себя искры, покатились по полу на середину комнаты. Из печки летели тучи золы, пепла и дыма…
Это ветер так свирепо ворвался в трубу и выдул из печки горящие поленья.
Очнувшись, Ибрагим быстро подхватил одну, самую большую головню и засунул ее обратно в печку. Но ветер уничтожил тягу. Весь дым шел обратно в комнату. Тогда Лебедев бросился в кухню, схватил там ведро с водой и выплеснул его на пол и в печку. Огонь погас, но дым сделался еще более густым и едким.
Лебедев и Ибрагим заметались по комнате, пытаясь засунуть куда-нибудь головни. Наконец, им удалось сунуть их в ящик, где спал котенок. Жалкий серенький комочек шерсти отвечал на свое выселение громким писком. Ящик накрыли доской.
Только теперь, оглянувшись, Лебедев заметил, что профессор исчез.
— Скорей! — испуганно закричал он. — Его надо задержать, не то он погибнет! — И, сорвавшись с места, побежал к выходной двери. Ибрагим, который уже вооружился шваброй, чтобы подобрать с полу золу и мусор, высыпавшийся из печки, последовал за наблюдателем.
Выскочив за дверь, Лебедев остановился, быстро оглядываясь по сторонам.
Здесь было не светлей, чем в комнатах. Каждую зиму, когда огромные сугробы засыпают обсерваторию, метеорологи роют в снегу глубокие траншеи и покрывают их сверху досками. Эти траншеи идут от двери обсерватории к ящикам с инструментами, к сараю и к обрыву плоскогорья. Все выходы из траншей всегда бывают плотно заложены досками и открываются только в исключительных случаях, чтобы не позволить метели ворваться в эти снежные катакомбы и окончательно закупорить жителей Яйлы в их тесном домике.
В темных траншеях слабо мерцали лампы. Их свет искрился на мелких кристалликах снежных стен.
Шум метели здесь переходил в дикий рев, как будто над головой ревели и кричали сотни огромных, обезумевших зверей.
В конце одного коридора Лебедев увидал профессора. Кондрашев уже вынул несколько досок, загораживавших выход из траншеи, и, работая одной из них, как лопатой, прорывался сквозь толщу снега наружу. Он уже расчистил порядочное отверстие и лез в него, отчаянно барахтаясь в снегу, а ему в лицо рвала и хлестала метель.
Стукаясь головой о низкий потолок траншеи, Лебедев поспешил к профессору. По дороге он поскользнулся, упал и, когда, наконец, был в конце траншеи, он мог уцепиться только за ноги Кондрашева. И он вцепился в них крепко, и вытянул Кондрашева из дыры обратно в траншею.
Лицо профессора было свирепо. В бороде и усах его уже заледенел снег. Лебедев не смог выдержать сильного толчка профессора и упал, увлекая за собой своего начальника. Профессор вывернулся и снова ринулся в отверстие…
На этот раз Лебедеву не удалось ухватить Кондрашева. Профессор успел уже выбраться наружу, туда, где так неистово ревела и выла метель…
Решив во что бы то ни стало спасти профессора, Лебедев, как был — без перчаток, с непокрытой головой, полез в ту же дыру. Но не успел он еще как следует нырнуть в снег, как почувствовал, что чьи-то ноги спустились ему на голову. Радостно подумав, что это профессор облагоразумился и возвращается назад, Лебедев быстро спустился обратно в коридор.
Вслед за ним, действительно, спустился и Кондрашев, но спустившись, он встал спиной к Лебедеву и уставился на отверстие. В его позе было столько недоумения, что Лебедев тоже невольно устремил свой взгляд к дыре. И как раз во-время: из дыры, на глазах у пораженных метеорологов, в туче снежной пыли вылезало большое, обледенелое существо.
Это существо вытянулось до потолка коридора и, встряхнувшись совершенно по-человечески, облегченно произнесло:
— Уф!
Землетрясение, неожиданный приход лета, дождь вместо метели, — все это меньше бы удивило наблюдателей, чем этот простой звук. Это «уф» говорило, что перед ними находится человек, настоящий живой человек, а это было совершенно необъяснимо.
Кто мог притти в такую метель? Откуда? Как через сугробы добрался он до обсерватории? Как по обледенелым скатам смог он подняться на плоскогорье?
С трудом сбросив с себя оцепенение, Лебедев крикнул, обращаясь к появившемуся из метели существу:
— Кто здесь?
И человеческий голос с сильным татарским акцентом ответил ему:
— Саид-Велли — я. Мараба! Здорово!
— Саид-Велли!? — голос наблюдателя выражал предел удивления. Он шагнул к пришедшему человеку и всмотрелся в него, но налипший заледеневший снег превращал пришельца в снежную бабу и уничтожал все человеческие очертания.
Тогда сам человек очень спокойно сказал:
— Собирайся скоро! Люди мерзнут! — и, махая руками, стряхивал с себя комья смерзшегося снега и постепенно превращался, действительно, в человека и, действительно, в Саида-Велли.
Лебедев глядел, ничего не понимая.
Саид-Велли был татарин из деревни Коккоз. В течение всего лета, раза два в неделю он с большой корзиной, полной яиц, на спине, поднимался из Коккозской долины на хребет, переходил плоскогорье и спускался в Ялту, где сбывал яйца. По дороге он всегда заходил на обсерваторию, и тоже продавал здесь несколько десятков. По самым крутым тропинкам, по которым и налегке подниматься трудно, этот татарин поднимался чуть ли не бегом с двухпудовой корзиной на спине. Но зимой он, конечно, не мог ходить через Яйлу, и оставался у себя в Коккозах.
Его появлением в такую погоду метеорологи были так удивлены, что долго ничего не могли осмыслить из того, что говорил им татарин. Только когда Саид-Велли уже раз пять повторил свои слова, наблюдатели получили обратно дар речи, и Лебедев спросил: