В гавани, на молу светил маяк. Он все время менял цвета: три секунды горел красный фонарь, три секунды — зеленый и, казалось, кто-то веселый, одноглазый подмигивает кому-то спрятанному за вечерней мглой.
Профессор вышел на пляж. Погода для купанья была слишком холодна, и на пляже никого не было. Волны вставали перед отмелью причудливыми завитками, падали с громким хлопанием и потом, растекаясь между камнями, далеко вползали на берег.
Профессор, как ребенок, радовался этим холодным волнам, швырял в них камушки, кричал им что-то приветственное, подставлял себя под их брызги.
Позднее он ужинал в ресторане на набережной, на улице ярко горели фонари и везде было так много оживленного, суетившегося народа.
Облизывая снопами света мостовую, тротуары, людей, а иногда и море, по улице проносились автомобили, оставляя за собой легкий, приятный запах бензина. В гавани зеленым глазом скользила моторная лодка, и слышно было мерное постукивание ее машины.
Профессор смотрел кругом и не знал, что сон и что явь: этот ли полный света и жизни город, или оставленная наверху обсерватория, занесенная снегом. Так далеки были друг от друга эти две жизни.
На следующее утро Кондрашев рано вышел из гостиницы и весь день бродил по городу и в его окрестностях. Погода стояла не солнечная, но тихая и теплая. Профессор останавливался перед каждым кипарисом, перед каждым деревом, непохожим на сосну или бук, перед каждой лавкой с фруктами, перед каждым магазином, подолгу смотрел, и, набираясь все новых и новых впечатлений, шел дальше.
Вечером он встречал большой пассажирский пароход, пришедший из Севастополя. Пароход этот назывался «Ленин», и путь его лежал в порты кавказского побережья.
Так прошло три дня.
На третий день, вечером, профессор не пошел в ресторан на набережную. Он сам не знал, почему у него вдруг пропало всякое желание двигаться. Он приписал это усталости, но в тот же вечер поймал себя в коридоре у окна, выходившего на север. Через это окно из гостиницы был виден тяжелый, покрытый снегом и сумраком хребет Яйлы.
Еще два дня не выходил профессор из своей комнаты и не понимал, что такое с ним происходит. И все чаще и чаще от окон, через которые блестело синевой море, он шел к окну, в котором виднелась Яйла.
На шестой день пребывания в Ялте Кондрашев вышел из гостиницы и медленно, с опущенной головой, пошел из города в горы. Сам не зная зачем, он отыскал ту самую тропинку, по которой пришел сюда, и стал подниматься по ней. Сначала он шел медленно, нерешительно, но чем круче поднималась тропинка, чем дальше уходило назад море, тем быстрей и быстрей шагал он.
Он не знал, куда он идет и зачем. Он знал, что ему нужно оставаться в Ялте, у моря, в безветрии и хорошенько отдохнуть. Но все быстрей поднимался он и все тверже становились его шаги.
Низко пригнувшись, он у ног махал широкими ладонями рук, как будто под ноги себе сгребал воздух. И чем выше поднимался он, тем становилось холодней.
Из царства тепла, зелени, спокойной жизни у моря, Кондрашев шел к царству метелей, ледяных бурь и дикой, несуразной жизни. Над его головой уже повисли холодные сырые облака, и они опускались все ниже и ниже.
На повороте тропинки Кондрашев нашел теплые перчатки — это были его перчатки, он бросил их здесь, спускаясь с Яйлы с больным мальчиком на руках. И дальше, через каждые сто шагов, профессор находил одну за другой все вещи из своей теплой одежды: шерстяные платки, меховую шапку, рукавицы, ватную куртку, наушники. Все это было как-то глупо, в каком-то обалдении брошено здесь профессором, и все осталось лежать на своих местах, потому что здесь мало кто ходит.
Все так же не понимая, что он делает и зачем, Кондрашев все эти вещи постепенно надевал на себя и, когда он стоял у нижнего края снежной шапки, покрывавшей горы, он опять был в своем горном зимнем костюме.
Вверх шел крутой, обледенелый склон, почти совершенно ровный. По нему спустился профессор на веревке с Али. Над краем плоскогорья метались вихри снежной пыли. Они говорили, что на Яйле еще не кончилась метель, что там все так же гудит ветер и так же тоскливо в комнатах обсерватории.
Внизу, за спиной профессора, синело море. Синело тепло, маняще, и спокойными, мягкими волнами спускалась к морю зелень.
Кондрашев стоял около самого снега и смотрел на берег, на море, на крыши Ялты. В гавань медленно входил пароход. На фоне темного моря на его корме ярко рдел под солнцем красный флаг. Сверху спустилось облако, кувыркнулось и закрыло все то, на что он смотрел.
Тогда он резким движением повернулся к снегу, к метели и, громко замычав под шерстяным платком и стиснув зубы, цепляясь ногтями, коленями локтями, полез вверх по ледяному скату.
Чем выше он лез, тем сильней становилась метель, тем сильней толкала она его вниз, в тепло, к твердой земле, к теплой зелени, но, до крови расцарапывая себе пальцы и разрывая о лед одежду, с ожесточением лез профессор все выше и выше…
Над Яйлой надрывно гудит резкий, холодный ветер. В диком свисте крутится и хлещет снег, наметает сугробы, лохматой шапкой виснет на утесах Ай-Петри.
На засыпанной снегом метеорологической обсерватории текут дни. Такие, какие они всегда бывают в метель на горах. Только у профессора Кондрашева теперь забинтованы обе руки от пальцев до локтей: когда профессор вернулся снизу, на его руках рваными кусками висела кожа…
Сидя у печки, профессор медленно и спокойно рассказывает Лебедеву, как и где он будет сажать весной новую рощу…
…До таяния снегов еще много долгих недель…
ТАЙНА КЕВОВОГО ДЕРЕВА
Краеведческий рассказ Аркадия Кончевского
Разморенный весенней истомой, я лево вытянулся возле своего этюдника[11]) с неоконченным наброском. Сквозь розовый ажур цветущих миндалей дразнило небо неуловимой воздушной дымкой.
У самого уха озабоченно жужжала пчела, выбирающая последний нектар из душистого подснежника-галантуса, широко раскрывшего свой изящный белый колокольчик. Внизу едва слышно рокотал прибой. Легкий ветерок, набегавший по временам с моря, нес с собой ароматную волну цветущего миндаля. Мой приятель, татарин Мамут, ворчал в стороне: «А, шайтан игмежа!» Он уселся в место, поросшее игмежей[12]), ругаясь и почесывая свои волосатые ноги. Нурасов, второй мой спутник, прислонившись к большому камню, увитому плющем, попыхивал папироской и мечтательно смотрел вдаль.
Закрыв глаза, я бездумно отдавался сладостному покою. В мозгу ярко проносились тали, только что виденные с вершины горы Кастель, с которой мы спускались. Уходящий зигзагообразный берег замыкался фиолетовым Аю-Дагом. Направо, над старинной деревней Биюк-Ламбат, высилась красавица скала Парагельиен, вся в нежной, синевато-голубой дымке.
Воображение рисовало сложную сетку избродивших по Таврии народов: кимерийцы, тавры, скифы, сарматы, печенеги, хозары, готы, греки, генуэзцы. Какое сложное месиво расовых и национальных сплавов! Полуголые первобытные люди, одетые в шкуры диких зверей, перемешались с толпами людей в причудливых костюмах самых разнообразных цветов и покроя. Чудился какой-то сложный орнамент из древнего оружия: топоров, секир, копий…
Воображаемый круг замыкался всадниками в поласатых кафтанах, скакавшими, прильнув к луке седла. За плечами у них колчаны со стрелами и луки в руке. Это — татары, нахлынувшие в Крым около 1224 года.
Образы расплылись, сменились чем-то легким, ароматным, падавшим на меня целым роем. Отмахиваясь от него, я больно ударился рукой об этюдник, и… проснулся.
На меня сыпались массами розовые лепестки миндаля, принесенные предутренним порывом ветра. Слиняла бирюза неба. В просвете деревьев было видно море — сердитое, хмурое. Серые валы заснежились вдоль гребней. Испуганно трепетали в воздухе листья прошлогоднего репейника. Молодая прозелень дрожала, нетерпеливо и затаенно ожидая дождя. Новый порыв ветра подхватил листья репейника вместе с моим походным зонтом и понес их к обрыву…
Вслед за ним бросился Мамут, крича на ходу: «гайда, чапик евде, гайда[13]). Зонт зацепился за ветку, Мамут, спотыкнувшись о пень, всем телом рухнул на зонт, и я с грустью услышал треск ломающихся спиц. Мамут виновато бросил к моим ногам изуродованный зонт, крикнул: «я пошла!», и быстро стал сбегать по тропинке вниз. Первые крупные капли дождя уже коснулись щек…
— Берите ящик и бегите за мной! — заволновался Нурасов.
Я бросился за ним. Мы подбежали к дереву причудливой формы с серовато-фиолетовой чешуйчатой корой.
Сквозь редкую листву пробивался все усиливавшийся дождь. Зонт мой не раскрывался, несмотря на мои и Нурасова старания.
К нам донесся призывный крик Мамута: «кем да, кем да!»[14]) — затем свист.
Очевидно, татарин нашел надежное убежище и звал нас.
Холодные струйки воды побежали по спине. Торчавший веером из-под фуражки Нурасова носовой платок стал прилипать к его обросшему лицу;
— Нет, мы здесь долго не выдержим, — заявил я, — а к Мамуту далеко. Давайте укроемся под тот наклонный камень, у пня!
Мы перебежали уже под сплошным потоком дождя. Прикрытие, выбранное нами, было удачным: часть плоской скалы, задержавшейся огромным пнем, свободно поместила под собой нас обоих.
Закурили.
— Вы знаете, под каким деревом мы пробовали с вами сейчас укрыться? — спросил Нурасов. — Это кевовое дерево. Их было здесь много, целая роща. Смола кевовых деревьев до сих пор в ходу в Персии, ее жуют вместо мастики. Есть экземпляры у Кастель не хуже, чем в Никитском саду, где одному кевовому дереву немецкий ботаник Энглер определил возраст около тысячи лет. Этот пень, — продолжал Нурасов, — у которого мы примостились — тоже кевовый пень.