Острым концом горной палки я стал постукивать у основания пня. У одного края посыпались камешки и обнаружилось дупло.
— Бросьте ковырять, — сказал Нурасов, — а то выползет какой-нибудь желтобрюх[15]), здесь их не мало: один меня и так сегодня здорово испугал. Знаешь, что не ядовит, а боязно…
Я постучал вокруг дупла — ничего не выползло. От нечего делать я стал исследовать дупло. Дождь сыпал во всю с особым шумом, характерным для крымского леса с очень сухой листвой. Подполз я к дуплу, палкой расширил довольно большое отверстие. Забирая острием палки вглубь, я выковырял большой ком земли. Он был тяжелый и очень мшистый. Мелкие камешки в глине точно сцементировались. Стал его рассматривать, и в месте удара наконечника палки заметил прозелень какого-то металла. Показал Нурасову.
— Да, — сказал он, — в глубине что-то блестит интересное.
Нурасов быстро достал из-за пояса чабанский нож, в виде небольшого одностороннего кинжала с украшением на ручке из металлических полосок. С этим ножом он никогда не расставался. Мы начали отковыривать глину от кома маленькими кусочками. Но окаменевшая масса не подавалась.
— Затупим нож, и все-таки ничего не сделаем, — выразил свое мнение Нурасов. — Надо весь ком положить на несколько часов в воду. Глина растворится и разлезется — таково уже свойство наших почв.
Я положил ком в ближайшую ямку, полную воды.
— Уговор заранее: если клад нашли, то делить поровну, — посмеивался Нурасов в свои жесткие усы.
Горя нетерпением узнать, что может быть в середине этого кома, я через несколько минут вытащил его из воды. Но она еще не успела пропитать кома, и попрежнему он был очень тверд.
Дождь переставал. Заголубело небо, и лишь одна тучка над нами посылала на землю мелкую водяную сетку. Засияло вновь яркое солнце.
— Давайте спускаться, — посоветовал Нурасов. — Надо спешить, пока земля не разомлела, а то на обувь столько налипнет, что и ноги не передвинешь.
«Гей, гей!» — раздался вблизи голос Мамута. Он поднимался к нам.
— Зачем не пошла за мной, видишь совсем сухой вышла, — смеялся Мамут, садясь на корточки и скручивая папиросу.
Стали спускаться. Художественный ящик, полотно с подрамником, болтавшаяся у бока фляжка с водой сильно стесняли мои движения. Остатки зонта Мамут сунул себе под мышку. Нурасов нес заинтересовавший нас ком, положив его в сумку, опорожненную от провизии.
— Зачем земля брал? — обратился Мамут ко мне.
— Это не земля, а клад, — сказал я серьезно.
— Калад, вай, вай, зачем я не был! — смеясь, подшучивал татарин.
Тропинка раздвоилась.
— Айда сюды — это мой дорожка! — приглашал Мамут налево.
— А по-моему, надо взять вправо, — советовал Нурасов.
— Иди Осман вправо, а я тут пошел. Я Кастель знаю, — обиженно пробурчал Мамут и продолжал деловито, — мой бабай Кастель камень бил.
Решили повернуть за Мамутом. Тропа, сперва удобная, сразу круто пошла вниз. Мамут первый проехал на своем сиденье добрых пять метров. Ругаясь, весь измазанный в глине, он вызвал наш хохот, во время которого и я проехал по вязкой глине, но уже большее расстояние, чем Мамут.
Нурасов стал обходить стороной крутое, скользкое место. Тропа сделалась мало заметной и вскоре совсем потерялась.
— Мамут, где же тропа? — спросил я.
— Тропа? Шайтан ему знает, — сердито пробормотал Мамут.
Нурасов разразился по-татарски короткой, но выразительной речью, кивнув в сторону Мамута, шедшего рядом со мной.
— Что это тебе Осман говорил? — спросил я Мамута.
— Говорил — хорошо, что дождик перестал…
— Врешь ты, шайтанова перечница, — вставил Нурасов, — я сказал, что тебе ослов пасти, а не проводником быть.
Полезли обратно вверх, свернув в сторону моря. Мамут, подталкивая нас, указывал несколько в сторону, на хаос камней. Каменная куница, стройная, гибкая, зорко вглядывалась в какую-то добычу и потому не заметила, как мы подошли. Мгновенье — животное почуяло нас и, мелькнув белой грудкой, с поразительной ловкостью и быстротой исчезло в скалах.
— Ага! Это я видала, — гордо заявил Мамут.
Вышли на удобную тропку и быстро спустились на узкий шиферный кряж у моря.
— Мотри, мотри, какой черный барашка в море! — воскликнул Мамут.
Большая группа дельфинов, недалеко от берега, кувыркалась в побирюзовевшем, спокойном море. Точно играя, догоняя друг друга, животные иногда ловко подпрыгивали над водой.
— Дельфины на охоте, — проговорил Нурасов. — Обратите внимание, что они расположились полукругом и таким образом гонят камсу к берегу. Она идет сплошной массой, и между дельфинами море точно в зыби.
Действительно, море бурлило в пространстве, охваченном дельфинами. Ярко блестели на солнце полоски выпрыгивавшей над водой рыбешки. Почуя берег, камса бросилась в море. Дельфины сблизились, сжали круг, и море закипело еще больше. Дельфины ринулись стремительно в гущу камсы и, извиваясь, как змеи, пожирали рыбу. В одном месте камса прорвалась, оставляя за собой на морской глади яркий серебряный след. Дельфины бросились за ней, пробовали остановить, опережая и выстраиваясь дугой, но камса уходила вглубь моря…
Мы долго молча наблюдали это занимательное зрелище.
— Большой свинья поел маленький камса, — глубокомысленно изрек Мамут.
Двинулись дальше. Наступали короткие крымские сумерки. Судакские горы подернулись синью. В прозрачном воздухе высился над морем мыс Меганом.
— Ваш ком порядкам намял мне спину, — пробормотал Нурасов. — Вероятно лишь наше воображение вложило в него нечто достойное внимания. Давайте разобьем ком камнем, чтобы без лишних хлопот убедиться в моей правоте.
Я воспротивился и, передав этюдник Нурасову, сам понес находку. Ночь охватила нас теменью, и глаза с трудом различали тропу среди кустарников, хотя в чистом небе сверкали звезды, а над Чатырдагом ярко пылала какая-то планета.
Подойдя к дому, в котором я ж мы попрощались, условившись с Нургсовым встретиться на следующий день.
Ком земли с Кастеля, натерший и мне порядком плечи, я положил на ночь в ведро с водой. Утром уже большие куски глины с густо вкрапленными в нее камешками, легко отделялись, и то, что оказалось почти в центре кома, превзошло все наши ожидания.
В моих руках была небольшая, позеленевшая от времени бронзовая голова фавна[16]) прекрасной работы.
Зверино-весело ширились в улыбку крупные чувственные губы бога лесов. Трепетали его тонкие ноздри. Лукавый, настороженный взгляд точно впивался в смотревшего на него. Пьедесталом для головы служил венок из игмежа, охватывавший шею фавна. Над косматой головой выступали маленькие рожки.
Я был сильно взволнован своей находкой…
В уютном ресторанчике на берегу моря Нурасов уничтожал шашлык, густо посыпанный зеленью.
— А, это вы, Аркадий! — радостно встретил он меня. — Конечно, ваш клад раскис в воде весь без остатка?
— Нет, кое-что осталось, — загадочно ответил я. — Пойдемте ко мне — посмотрите…
Когда Нурасов увидал голову фавна, добродушно-безразличное выражение его лица сразу изменилось. Заблестели глаза жадными и пытливыми огоньками.
— Очень интересно… — пробормотал он, рассматривая со всех сторон находку. — Не встречал таких, но слышал, что подобные головы были всегда утилитарного характера. Может быть, это ваза с крышкой, — продолжал он, — а шея с венком — подставка?
Достав из кармана лупу, которая летом служила ему зажигалкой, Нурасов начал внимательно исследовать рога, уши и глаза фавна.
— Непременно должен быть нарез, — бормотал он.
На столе у меня красовался большой коричневый жук-усач — редкий для Крыма экземпляр. Небрежно Нурасов вытащил булавку, которой был проткнут жук, отломав часть головы жука, и, вопреки своей обычной деликатности, даже не извинившись за свою неловкость, стал скоблить острием булавки прозелень.
— Смотрите: вот следы нарезов! — торжествующе воскликнул он, водя булавкой по верхней части волосатой головы статуэтки. — Я сейчас приду, — бросил Нурасов уже на ходу.
Вскоре он шумно ворвался ко мне, тяжело дыша от довольно крутого подъема к моему дому.
В руках у него было два пузырька и кусок ваты.
— Теперь уж откроем! — сказал Нурасов и начал с ожесточением тереть ватой отдельные части головы, а затем сосредоточил все внимание на глазах. Намотав вату на спичку, он вводил ее под веки, скоблил, давил и тряс.
Внезапно раздался сухой треск, и верхняя часть косматой головы откинулась. Я припал к плечу Нурасова, заглядывая внутрь головы. На нас пахнуло густым благовонием.
Затаив дыхание, Нурасов извлек плотно пригнанную теракотовую греческую гарибиллу[17]). Греки употребляют их для ароматических масел. Узкое горлышко было залеплено смолистым веществом черного цвета. Позже выяснилось, что это была мастика из сока кевового дерева, от времени обратившаяся в твердую массу. Нагрев лезвие перочинного ножа, Нурасов постепенно выковырял мастику.
Внутри гарибиллы оказался свернутый в трубочку кусок пожелтевшего пергамента…
С большой осторожностью мы извлекли этот пергамент. На одной стороне его находился какой-то план, а под ним, на обратной стороне— пространный греческий текст.
Наши школьные познания в греческом языке были слабы, и мы разбирали лишь отдельные буквы.
— Придется отложить расшифровку до Москвы, — с досадой вырвалось у меня.
— У Кафара в кофейной я мельком видел караимского[18]) ученого Тиро. Он безусловно должен знать древне-греческий язык…
Вечером того же дня Нурасов вошел ко мне в комнату с почтенным стариком, белым как лунь, с ясным, приветливым лицом.