Недаром Балаклавское взморье еще с древних времен было местом классических кораблекрушений. На дне его каменистого рейда лежат сотни кораблей. Финикияне, греки, генуэзцы, римляне, турки и, позднее, англичане, французы, итальянцы — все эти народы оставили здесь свои корабли.
Это древняя морская усыпальница, которая среди мировых морских кладбищ уступает разве только знаменитому Саргассову морю и берегам Новой Земли, куда подводным течением сносятся остовы погибших кораблей…
Такие мысли пробегали в голове молодого помощника командира водолазной команды, Ивана Васильевича Резцова, который стоял на высокой скале, над самым выходом из Балаклавской бухты, и смотрел на внешний рейд.
На рейде шли водолазные работы. Около черного низкобортного водолазного баркаса виднелись два сильных парохода с могучими лебедками.
— Какого черта эти американцы ищут? — прошептал Резцов, впиваясь зоркими глазами в знакомую картину водолазных работ. Вся его крепкая, мускулистая фигура напряглась, точно для прыжка; на загорелом лице с сильно развитой нижней челюстью проступило хищное выражение, а волосатый кулак ударил по выступу скалы.
— Не добьешься ничего у дьяволов! — со злобой заключил он. — Ну, да я узнаю! Археологи?! Как бы не так…
Резцов отвернулся от волновавшей его картины и крупными шагами пошел по каменистой тропинке, назад в город.
Дело было в 1892 году. В Петербург, в морское министерство, поступило ходатайство «Американского Общества морских изысканий», поддержанное Вашингтоном, о разрешении Обществу произвести с научно-археологическими целями исследование некоторых бухт южного побережья Черного моря.
Ходатайство начало ходить по инстанциям и, вероятно, это «хождение по мукам» затянулось бы надолго, если бы догадливые янки не зашелестели вовремя банкнотами.
Когда банкноты с солидным количеством тысяч долларов были вручены по соответствующим инстанциям, канцелярское «хождение» круто изменило свой медлительный характер и приобрело необычайную резвость. Немедленно была получена подпись самого министра. «Дело» взлетело в «высочайшие сферы» и получило пометку:
— «Одобряю».
И полетели к севастопольскому морскому начальству бумаги с предписанием:
— «Оказать всякое содействие американскому обществу для его изысканий и дать в его распоряжение водолазную команду из севастопольского порта».
Правда, севастопольское морское начальство тоже не вчера родилось на свет. И потому американским банкнотам пришлось шелестеть еще раз. Но, как бы то ни было, к изысканиям американцы были допущены с большой любезностью.
— К вашим услугам… — сказал седой начальник порта. — Хоть все Черное море обшарьте… Нам не жалко!
Американцы вежливо улыбались и заявили, что их интересует в настоящее время Балаклавская бухта и прилегающий рейд. На водолазную команду согласились, а когда приехали на место, то оказалось, что из Англии прибыло два специальных парохода и своя водолазная команда. А русскую просили «пока подождать»…
Командир водолазной команды, морской офицер Хохлов, который значительно больше любил исследовать крымские кафе-шантаны, чем морское дно, оставил команду на помощника. И на прощанье сказал ему:
— Вы, дорогой мой, того, — оставайтесь стеречь американцев, а я поеду по делам службы в Ялту.
Помощник Резцов козырнул начальству и сказал:
— Слушаю-с!
А про себя подумал:
«Знаем мы твои «дела службы», — они в шелковых чулках ногами дрыгают»…
Был он человек завистливый, жадный и решительный, но скрытный.
Теперь он каждый день смотрел на эти изыскания издалека и терзался мыслью, что американцы что-нибудь ценное со дна выгребут. И пройдет это мимо него, мимо жадного резцовского рта. Он давно мечтал разбогатеть как-нибудь этак экстренно, чтобы бросить беспокойную службу и пожить широко.
Шагая домой, Резцов продолжал думать:
«Хоть тресну, а дознаюсь, чего ищут проклятые американцы!»
И вдруг мелькнула у него мысль:
«А ведь, надо мне поговорить с дедушкой Прониным. Ему восьмой десяток пошел, он многое помнит. Эта старая морская крыса должна очень много знать! Обязательно поговорю!»
И приняв это решение, Резцов зашагал быстрее, хотя жгучее солнце так и палило своими лучами в этот полуденный час.
Маленький домик дедушки Пронина стоял почти рядом с тем помещением, где расположилась водолазная команда.
Был он, собственно, даже не дедушка, а прадедушка. У старшей его внучки был уже маленький ребенок. Жил старина в Балаклаве со времен очаковских и покоренья Крыма. В севастопольскую кампанию был морским канониром, много потом всяких должностей прошел по морскому делу. А теперь благодушествовал на покое в своем домике, но все же в огороде копался. Крепкого дерева был старик.
Резцов столовался в семье Прониных и даже слегка ухаживал за хорошенькой Варей, младшей из внучек почтенного ветерана.
Обедали здесь по старинному, в два часа. Глава дома, Степан Иванович Пронин, по древности лет ел больше тюрю из редьки с квасом. Ел и похваливал:
— Самая настоящая еда — от нее человек долго живет!
Резцов решил поступить политично. После обеда он посидел с Варей; поболтал, пока старик отдыхал. И явился к нему в самый удобный момент, когда Степан Иванович выспался и попыхивал в садике трубочкой.
Завязался разговор.
— Ты спрашиваешь, чего ищут американцы в рейде? — говорил Степан Иванович, пуская густую струю крепкого дыма сквозь белые усы. — Известно, чего — денег. Человек всегда денег ищет. Потому жаден он и неразумен. Да…
Резцов насторожился.
— Каких денег, Степан Иванович?
Старик усмехнулся.
— В нашем Балаклавском рейде, брат, много денег лежит. Клады огромаднейшие на дне моря хранятся. Где ишут-то?
— От острова на восток… с милю…
— Ну, и вышли дураки! Не там ищут. В этом месте, действительно, погибло около тридцати кораблей. В пятьдесят четвертом году… Да не те…
Резцов так и загорелся от жадного нетерпения, и срывающимся голосом спросил:
— А где же, Степан Иванович?
Старик хитро прищурился и посмотрел на него все еще зоркими глазами:
— А тебе-то что, дружок? Ведь ты искать не собираешься?
Резцов съежился и побагровел.
— Да нет… — пробормотал он. — Я так… из любопытства…
И, оправившись, заговорил смелее.
— Я все собираюсь, дедушка, вас просить рассказать мне про Севастополь кую кампанию. Если вас не затруднит, конечно; вы ведь все помните…
Дедушка тихо засмеялся.
— Да, память еще не отшибло пока. Даже лучше помню, что было пятьдесят лет назад, чем недавно. Если любопытно — послушай; расскажу, пожалей, что было в пятьдесят четвертом. Страшный был этот год. Ну, а один день — второе ноября — тот всех страшнее был. Восьмой десяток около Черного моря живу, чай, лет сорок, поди, плавал по нем, а такого шторма не запомню. Гневное наше море по осени и к зиме, а тут уже такое было, что сверх всякой меры хватило.
Дедушка Пронин раскурил трубку и продолжал:
— В те поры я был на морской службе канониром при береговой батарее. Служба тогда, при Николае первом, была лютая — по двадцать пять лет сроком. Моей службе шел год седьмой, и попался я в севастопольскую кампанию. Сильной рукой шел на нас неприятель— англичанин, француз, итальянец, турок — навалился силой. Для дессанту пригнали четыреста судов. Сначала высадили шестьдесят пять тысяч войска, обошли Севастополь с востока. А тут, слышим, еще дессант привезли на двухстах судах паровых. И вытянулись в кильватерную колонну вдоль всего берега, от Качи до Балаклавы. Наша батарея стояла у Карантинной бухты, и была у нас неприятельская эскадра под обстрелом.
В начале октября подошли англичане к Севастополю. И до чего хитры— псы! Большие у них были парусники, а паровые суда малые. Так они сняли все мачты с больших судов, чтоб меньше прицелу было. Пришвартовали к парусникам пароходы, да так, ползком, и подошли к Севастополю.
Открыли такую пальбу по городу, что небу стало жарко. Стоял на море штиль, и от дыма на рейде ничего не было видно. Двадцать тысяч ядер по городу выпустили. А убили семьдесят человек.
Мы отвечали калеными ядрами. Накалим ядро до-красна, да так в пушку и сунем. Чтобы пожар на корабле произвести Сожгли кое-какие. Но им это ни по чем. И не дрогнули.
На море мы с ними ничего не могли сделать, потому наш флот был почти весь парусный, а их почти сплошь паровой. Затопили мы свои корабли у входа в Северную бухту, с остальными спрятались в Южную. И засели там, как мыши в норе.
Первого ноября выглянули из брустверов[1]) на море. Смотрим — силой подходят. В две кильватерных[2]) колонны пароходов и баркасов вытянулось в сотню. Стали на якорь становиться. На завтра высадка. Ну, значит, будет нам работа, а потом, того и гляди, и самих нас прихлопнут.
Только к вечеру, смотрим, командир наш веселый ходит, говорит:
— Ребята! Быть завтра большой буре. Барометр сильно падает. Достанется англичанам при дессанте на орехи!
Ну, мы себе намотали на ус. Значит, бить будем орудиями. Снаряду припасли достаточно. Вышел я в первой ночной смене, посмотрел на барометр — батюшки! Совсем упал — на великую бурю. И назначил меня командир в эту ночь пройти к Балаклаве лазутчиком. Возвращаюсь я — зги не видать… Небо черное, воздух душный — буря надвигается. А через час поднялась такая, что и мы свету не взвидели на берегу. Минареты сносит прочь, дома которые расшвыряло, с которых крыши посносило, палатки в лагерях унесло. А в море? Ад кипучий стоит!.. Вода побелела, волны, как горы, ходят, а на рейде такая толчея поднялась, что страх берет. Суда с якорей рвет, мачты ломает. В перв