Мы вышли из Тромсэ 16 июля 1918 года и поплыли на восток, вдоль северного берега Норвегии.
Война еще не была закончена, и мы порядком волновались первые десять дней, так как, не пройдя Белого моря, не могли быть уверенными, что не встретим подводной лодки. Это наше беспокойство привело к забавному случаю.
25 июля мы вошли в Югорский Шар[12]). Внезапно налетевший шквал заставил меня подойти к спуску в каюты и крикнуть:
— Все на палубу! Живее!
Я был очень поражен, увидев спешившую на мой зов команду. Один из матросов едва успел надеть на себя самое необходимое, другие явно облачились в платья соседей, а один молодчик нарядился в свой лучший городской костюм, надел на голову цилиндр, а в руках держал чемодан!
Мне стало очень смешно, когда я догадался, что мой торопливый приказ был понят превратно. Матросы думали, что нас собираются взорвать. Вскоре мой смех, а также и погода объяснили матросам в чем дело; они быстро оправились от паники и принялись за работу.
1 сентября, после небольших волнений в Карском море, мы подошли к острову Диксона и, захватив там горючее, отправились дальше.
9 сентября мы проплыли мыс Челюскин, замечательный тем, что это са-амый северный пункт Азии. Нам стал попадаться старый лед, и мы медленно продвигались вперед по узкой полынье вдоль берега.
В сентябре мы не могли дальше продвигаться по льду и стали искать место, где бы остановиться на зиму.
Подходящего места, защищенного от ветра, не было. Лишь два небольших холмика, выдаваясь вперед, казалось, ослабляли несколько напор льда с севера. Подойти к ним было легко, но я боялся очутиться в ловушке.
В конце концов, мы зашли за холмы и стали на якорь в 150 метрах от берегла. Мы назвали этот ненадежный приют «гаванью Мод», и она, вопреки нашим ожиданиям, в течение целого года служила нам верным убежищем.
Первым делом мы принялись за постройку обсерватории и помещения для двадцати собак. Мы очень торопились, и через две недели, то-есть к 30 сентября, все было готово.
Суровые арктические ветры не давали вам хоть сколько-нибудь сносно проводить зиму. Чтобы утеплить наше помещение, мы стали сгребать к бокам «Мод» снег и наложили его до самой палубы, так что снежная стена почти отвесно спускалась от корабля на ледяную поверхность. Для того чтобы легче было сходить с «Мод», мы сделали более покатый спуск, который начинался прямо против двери рубки. По бокам сходней мы прикрепили канат, за который можно было держаться, поднимаясь на корабль и спускаясь с него.
Одна из наших сук должна была ощениться. Она очень любила меня и каждое утро, когда я выходил на палубу, бросалась ко мне. Обыкновенно я брал ее на руки и сносил на лед, а потом мы вместе отправлялись на утреннюю прогулку для моциона. Однажды, как раз когда я собирался поднять ее, другая собака, по имени Яков, бросилась мне навстречу и так сильно при этом толкнула меня, что я не удержался на ногах и полетел вниз головой за барьер палубы. При этом я изо всей силы ударился правым плечом о лед. Искры так и посыпались у меня из глаз! Придя в себя, я едва смог сесть. Плечо неистово ныло. Я ни минуты не сомневался, что переломил себе кость, как это впоследствии и подтвердилось рентгеновскими снимками.
С величайшим трудом втащился я на корабль. Тут Вистинг, учившийся в Осло ухаживать за больными, сделал мне первую перевязку. Боль была до того мучительна, что я не мог шевелить рукою. Чтобы дать руке покой, Вистинг прибинтовал ее к туловищу; так я пролежал целую неделю. Потом я стал носить руку на перевязи. Однако мои испытания этим не кончились.
8 ноября я встал очень рано и вышел на палубу. Было темно и туманно. Сторожевой пес Яков снова бросился мне навстречу и, попрыгав и потанцовав вокруг меня, сбежал со сходней и исчез на льду. Я медленно сошел с корабля и пошел за ним. Зайдя за корабль, я услыхал слабый звук, до того странный, что невольно насторожился. Звук этот напоминал слабое гудение в снастях при первых порывах ветра. Немного погодя звук стал усиливаться; казалось, кто-то тяжело и быстро дышит… Я стал вглядываться туда, откуда шел звук, и под конец увидал Якова, со всех ног мчавшегося к шхуне. В следующее мгновение показался огромный белый медведь, несшийся за ним по пятам. То, что я слышал, было тяжелым дыханием приближавшегося зверя.
Я сразу сообразил, что это была медведица, у которой где-нибудь поблизости находились медвежата. Яков раздразнил ее детеныша и, видя ярость матери, очевидно вспомнил, что на борту есть много важных и срочных дел…
Картина была очень занимательна, но таила в себе опасность и для меня. Что оставалось мне делать без ружья, со сломанной рукой? Я со всех ног бросился бежать, медведица — за мной. В ту самую минуту, когда я добежал до сходней и уже собирался подниматься на корабль, медведица ловким ударом по спине повалила меня на лед… Я упал на больную руку, лицом в снег — и стал ждать конца… Но, видно, час мой еще не пришел. Яков, который все это время пробыл на палубе, вдруг решил вернуться: может быть, он опять хотел подразнить медвежонка. Ему приходилось бежать мимо того места, где медведица расправлялась со мной. Увидав Якова, мчавшегося мимо, она высоко подпрыгнула, оставила меня и целиком занялась Яковом. Я воспользовался этим и спасся бегством…
Следы звериных когтей на спине у меня оказались незначительными, а больная рука, на которую меня повалила медведица, к счастью, не сломалась вторично. Чтобы окончательно поправить ее, я стал проделывать довольно мучительный курс лечения. Сначала я не мог поднять руку и протянуть ее за карандашом. По нескольку раз в день я садился в кресло, выпрямлялся, брал левой рукой правую и, напрягая изо всех сил левую руку, приподнимал ею больную руку. К концу года я мог уже дотронуться больной рукой до лица, но прошло еще много месяцев, прежде чем я научился владеть ею, как здоровой.
Немного времени спустя со мною произошло еще одно несчастье. Наша обсерватория помещалась в крошечной клетушке без окон, и ее трудно было проветривать. Она освещалась и обогревалась шведским примусом. Я употреблял шведские примусы во всех экспедициях, — они идеальны в полярных странах.
Однажды я вошел в обсерваторию, чтобы сделать обычные наблюдения. Вскоре меня стало клонить ко сну, и сердце неестественно громко заколотилось. Но я был так поглощен своей работой, что не придал этому никакого значения, и только когда мне сделалось дурно, осознал эти странные симптомы. К счастью, у меня хватило силы добраться до двери и выбраться на волю…
Я до сих пор не могу понять, что тогда произошло: поглотило ли пламя слишком много кислорода из воздуха, или при неправильном горении стал образовываться ядовитый газ. Во всяком случае, я был отравлен, и мое сердце сильно пострадало. Прошло несколько дней, прежде чем прекратилось ужасное сердцебиение, и много месяцев — прежде чем я смог напряженно работать, но только через год я выздоровел окончательно…
Несмотря на то, что наступала весна, лед вокруг нас не взламывался. Наступило и лето, а мы все продолжали стоять за ледяными нагромождениями. По ту сторону их виднелась вода, и вопрос заключался в том, как пробраться через тысячу метров старого берегового льда. Помня средство доктора Кука, примененное им на «Бельгике», мы пробуравили во льду по прямой линии, шедшей к открытому морю, пятьдесят дыр, положили в каждую динамит и электрическим кабелем соединили заряды. Мы взорвали их все в одно время. Взрывы дали трещины во льду, почти незаметные для глаза. Заглянув в навигационные таблицы, я увидел, что вода начнет прибывать в ночь на 12 сентября. Я надеялся, что она поднимет лед, невидимые щели раскроются и цельная на вид глыба распадется на множество кусков.
Я никогда не забуду ночь на 12 сентября. Я присутствовал при одном из самых красивых зрелищ, виденных мною в полярных странах. Небо было ясно. Сияющий месяц серебрил окрестность. Там и сям бродили по льду белые медведи. Одновременно с лунным светом мы любовались и великолепным северным сиянием.
Мы стояли на палубе и наслаждались чудесной ночью. Вдруг раздался треск с пути, проложенного динамитом. Вскоре показались большие трещины, и прочный ледяной покров разломался на части. Мы не стали терять времени и поскорее вышли в открытое море.
Экипаж состоял из десяти человек. Один из матросов, Тессем, страдал хронической головной болью и очень хотел уехать домой. В этом не было ничего удивительного, так как мы находились в пути уже целый год и все еще не достигли места, откуда должна была начаться настоящая экспедиция. Нам оставалось проделать несколько сот миль на восток, прежде чем мы могли войти в течение, которое повлекло бы нас на север и далее — через полюс.
Поэтому я без колебаний отпустил его, а также и Кнудсена, пожелавшего сопровождать Тессема. Я даже радовался возможности послать с ними письмо. Путь, который им предстояло проделать, казался нам нетрудным. До острова Диксона им нужно было пройти около 800 километров — гораздо более короткое расстояние, чем то, которое прошел я от острова Гершиль до форта Эгберт и обратно. Кроме того, они были обеспечены всем необходимым.
Когда мы отчалили, они весело кивали нам на прощание. Мы отвечали на их приветствия, в полной уверенности, что, вернувшись в Осло, снова увидимся с ними. Но судьба судила иначе. Одного нашли мертвым у острова Диксона, а другой пропал бесследно. Бедные ребята! Они оба были отважными и верными товарищами, и о их гибели мы все очень грустили…
22 сентября, уже за Ново-Сибирскими островами мы опять натолкнулись на скопления льда и, решив, что безнадежно пытаться пройти дальше, прикрепили судно к краю льда, а сами стали определять силу и направление течения. Оно оказалось быстрым и шло к югу. Это означало, что нас неизбежно прибьет к суше. Мы решили воспользоваться первой же возможностью и стать под защиту мыса Челюскина, но нам не повезло, и мы доплыли лишь до островка Айона