Он двигался к лежащему животному, стараясь быть незамеченным, чтобы не вспугнуть его. Ему было важно увидать, в какую сторону он побежал бы. Дамба подобрался.
Это была лошадь. Она лежа щипала траву, вытягивая шею, как будто ей лень было встать, чтобы перейти на новое место, к непомятому корму. Вокруг лошади вся трава была выщипана и образовалась серая лысина.
Не понимая, Дамба приподнялся опять на колено, но неосторожным движением подвернул больную ногу, вскрикнул и упал.
Лошадь вздрогнула, повернула голову и, содрогнувшись всем телом, выбросила передние ноги; привстав на них и волоча зад, она рванулась в сторону. Ковыляя и встряхивая головой, лошадь уползла от Дамбы, она перебирала передними ногами, падала на бок, хрипела и опять ползла.
Надежда на близкий улус лопнула: эту лошадь оставил дикий табун. Она была искалечена во время скачки.
«У нее сломаны задние ноги или ушиблен круп, — подумал Дамба. — Нет аиля!»
И сейчас же голод напомнил о себе. Перед Дамбой было мясо. Лошадь не могла уйти от него — ее связывали разбитые задние ноги. Она могла только ползти — так же, как и Дамба.
Пастух вынул нож и пополз к коню. Потревоженная нога заныла с удвоенной силой, и двигаться стало трудно. Дамба подкрадывался к лошади, а она, шарахаясь от него, по-лягушечьи отпрыгивала все дальше в степь. Пытаясь обмануть животное и двигаться незаметно, Дамба распластался по земле и полз, прячась в траве, но лошадь зорко следила за монголом, и каждое движение человека вызывало новый прыжок.
Временами Дамба останавливался, чтобы отдохнуть, — тогда отдыхала и лошадь. Но через несколько минут погоня начиналась снова. Движимый голодом, Дамба не оставлял преследования. Они двигались по кругу. Монгол заметил, что он уже несколько раз проползает мимо выщипанной лошадью лысины. Борьба была нема и упорна. Оба, и человек и животное, одинаково цеплялись за уходящую жизнь.
Солнце прошло свой дневной круг, а Дамба все гнался за «мясом». Однако расстояние между ним и лошадью почти не уменьшалось. Инстинкт охотника заставлял пастуха сокращать минуты отдыха. Пот застилал ему глаза, во рту пересохло, но бросить преследования было нельзя, потому что и эта единственная пища могла ускользнуть.
Лошадь вздрагивала все чаще и все с большим трудом поднималась на передние ноги. По временам она протяжно кричала, напуганная приближением человека, и долго металась, раскачивая корпус, перед тем как сделать прыжок. Взмыленные бока лошади сделались черными, а пена, накипающая у ее губ, снежными комьями падала на траву.
Дамба уже не надеялся увидеть в степи всадника. Теперь спасение заключалось в том, чтобы оказаться выносливее лошади, и монгол, преодолевая усталость и боль в ноге, полз и полз, не сводя глаз с вытянутой шеи коня.
— Не уйдешь! — шипел Дамба. — Нет!..
Ненависть к лошади выросла неожиданно и непонятно. Дамба сжимал рукоять ножа, готовясь нанести удар, но лошадь была все еще далеко. Пастух с дышал, как хрипит измученное животное, захлебываясь слюной, знал, что погоня подходит к концу, но и сам двигался медленнее. Перед глазами маячило лошадиное тело, в мозгу стояло, как написанное красными буквами: «Догонишь— жизнь, не догонишь — смерть!..»
Дамба изнемогал, но и лошадь больше не делала прыжков. Она мотала головой, вывалив на сторону черный язык, и стонала.
«Впереди пища! — подгонял себя Дамба. — Надо есть. Много есть, чтобы потом ждать, долго ждать пастухов».
Кожа на руках Дамбы кровоточила, израненная острой травой. Утомленные солнцем глаза слезились. Красный туман вновь стоял перед ним, густея и слепя. Моментами лошадь терялась в этом тумане и опять всплывала, громадная, закрывая собой всю степь.
«Мясо! Какой будет пир! Сколько силы!..»
Над степью повисла луна. Трава становилась влажной, а Дамба все полз к шатающейся тени. Лошадь была уже близко. Она билась в нескольких шагах от монгола.
«Только один прыжок!» — Нога мешала. Он торопился — пища была рядом.
Монгол поднял руку, нож сверкнул и остановился, синей рыбой всплыв на темном фоне неба. Рассчитывая удар, Дамба оперся на левую руку и откинулся назад. Взмахнул ножом. Лошадь захрипела и упала набок…
Нож Дамбы, вошел по рукоять в землю, а сам он растянулся, ударившись лицом о колючую траву. Струйка крови пробежала по губам монгола и расцветила зеленые стебли растений крупными переспелыми ягодами…
VIII. Спасенный ковбой
Кондауров в сопровождении проводника-монгола выехал вперед стада. Дорога была найдена, и к вечеру пастухи рассчитывали добраться до совхоза. Кондауров был доволен гуртом — скот выдержал трудности пути хорошо, и за всю дорогу заболело всего лишь несколько овец.
Подъезжали к реке.
— Попоим лошадей, — сказал Кондауров. — Сейчас дорога отвернет от реки и воды долго не будет.
Лошади пили жадно, нехотя отрывая от воды морду и фыркая. Конь проводника, задрав вверх голову, заржал, приглашая к водопою оставшихся с гуртом лошадей.
Совсем близко ему ответила лошадь. Она ржала тихо и жалобно, как будто просила о помощи.
«Чья это может быть лошадь?» — удивился Кондауров, отрывая от воды своего коня.
Они выехали из кустарника. Огромная луна освещала степь, и в нескольких десятках метров всадники заметили лежащее животное.
— Видно больная, — сказал пастух.
Подъехав, Кондауров и проводник увидели бьющуюся в агонии лошадь, а рядом с ней лежащего ничком человека в монгольском халате; около торчал воткнутый в землю нож.
— Странно! Ничего не понимаю, — удивился Кондауров.
Он спрыгнул с седла и нагнулся над монголом.
— Еще жив, нужно взять с собой. Поезжай к гурту — приведи сюда телегу, — обратился он к проводнику.
Монгол уехал.
Кондауров осмотрел лошадь: ноги ее были искалечены и круп опух.
«Эта лошадь наверное из того табуна, — вспомнил он встречу с дикими лошадями. — Она уже не оправится. Надо прекратить ее мученья».
Кондауров вынул браунинг и поднес холодную сталь дула к уху лошади…
Стучали топоры, визжали пилы…
Глинобитные постройки тянулись, образовывая небольшую улицу с правильно распланированными четырехугольниками отдельных усадеб. Это были помещения для служащих совхоза и под мастерские. Дальше стояли теплые скотные дворы. Совхоз напоминал маленький городок, закинутый в степь. По его улицам бродили в пестрых халатах и цветных малахаях монголы, рассматривая невиданные строения — «дома для кашириков».
Недалеко от скотников выкапывались громадные силосные ямы. Огромные, блестящие как зеркала чаны и сепараторы горели на солнце тысячами отблесков. Мальчики-монголы с расширенными от удивления глазами разглядывали отражения своих шоколадных лиц на полированных поверхностях машин.
Шум стройки будил степь…
Прыжак в белой рубахе с расстегнутым воротом разговаривал с привезенным на телеге Дамбой. Пастуха переодели, умыли, нога его была перевязана. Два монгола приготовляли повозку, устилая ее травой, для того, чтобы отвезти пастуха в больницу.
Дамба рассказывал Прыжаку о встрече с табуном и о смерти Шагдура.
— Бедный Шагдур, — говорил печально Дамба. — Зря. пропал…
Он лежал и улыбался отраженным от сверкающего металла машин лучам заходящего солнца.
— Встречай скот! — закричали в городке.
Проскакали несколько верховых пастухов и скрылись за постройками совхоза.
Из-за холма выползали запыленные гурты Кондаурова.
ТАЙГА ШУМИТ
Рассказ Ал. Смирнова
(Окончание)
Рис. худ. А. Пржецлавского
VIII. Подозрительная щедрость
Как и думал молодой охотник, на стройке вполне одобрили его намерения. Пусть Тумоуль немедленно прекращает работу на старого коршуна и требует от него то, что заработано за две зимы, а если Мукдыкан откажется платить, так его заставят это сделать через родовый суд. Что же касается Гольдырек, то Тумоулю ничего не остается, как взять ее против воли отца, но при одном условии, что она сама этого захочет.
— У русских теперь такой закон: мужчина не может брать девушку в жены без ее согласия, — сказали ему на стройке.
— Это хороший закон, — простодушно согласился Тумоуль, — но у нас не так делают. Девушка не знает, кто завтра поведет ее в свой чум.
Тумоуль не успел посвятить Гольдырек в свои планы, но, уходя из становища, видел, что девушка плакала, а это было красноречивее всяких слов. Он не сомневался, что она согласится уйти в его чум, и теперь ему надо было выбрать место для становища. Нельзя иметь жену, не имея в то же время собственного чума.
При других обстоятельствах вопрос о становище был бы чрезвычайно прост — для становища годится любая лесная поляна, где есть поблизости вода. Но в данном случае нельзя было рассчитывать, что Мукдыкан спокойно отнесется к потере той сотни оленей, которую он выторговал у Кульбая. Старик несомненно будет взбешен и сделает все, чтобы вернуть дочь. Поэтому становище надо было выбирать так, чтобы его нельзя было обнаружить по крайней мере в течение ближайших дней; в то же время оно не должно было находиться слишком далеко от стройки, потому что Тумоуль не хотел терять с ней связи: в его книге оставалось еще много крючков, которые ему надо было разобрать.
Поразмыслив, Тумоуль нашел, что самым лучшим местом для его стойбища будет долина в верховьях Кочечумо, в расстоянии нескольких часов ходьбы от стройки. Если он поставит там свой чум, то едва ли увидит нежеланных гостей. Это место пользовалось у лесных людей дурной славой. Там в одном из озер жил «страшный водяной дух», который иногда выбрасывал со дна озера целые столбы воды и грязи. Страшась этого духа, охотники никогда не заглядывали туда, да и сам Тумоуль несколько месяцев назад обошел бы это место стороной. Но теперь он только улыбнулся при этой мысли: