1
Откинувшись на спинку качалки, Косаговский запел вполголоса. Раттнер, копавшийся в книгах, обернулся удивленно и прислушался. А летчик, глубоко о чем-то задумавшийся, продолжал мурлыкать под нос тихим, тоскливым напевом:
Прекрасная мати-пустыня,
Любезная, не изжени мя…
— Что ты поешь? — спросил Раттнер. — Я где-то слышал и эти слова, и этот мотив.
— Что пою? — улыбнулся Косаговский. — Духовную псальму раскольников. Я ведь тоже из кержаков. Песню эту я слышал от отца, а увидав Памфилкиного приятеля, снова вспомнил ее.
Косаговский поднялся из качалки и подошел к книжной полке.
— Я до сих пор интересуюсь историей раскола, — сказал он.
— Охота тебе копаться в этой мертвячине, в поповских дрязгах и спорах о том, как петь аллилуйю: два или три раза? — спросил, недоумевая, Раттнер.
— О, нет, это не только аллилуйя! — запротестовал горячо Косаговский. — Ты, повидимому, не знаешь, что в восемнадцатом веке и позже раскольничьи дела тесно сплетались с политическими.
— Как и сейчас! — рассмеялся Раттнер. — Пример этому, — «лесные дворяне». Ведь это тоже религиозная секта.
— Как и сейчас! — согласился Косаговский. — Это ты хорошо подметил. И если когда-то раскол и сектантство били по господствующей церкви, а государство било по расколу, еще туже сжимая крестьянство, то, пожалуй, можно сказать, что сектанты против воли двигали мысль народную. Теперь они приводят лишь к религиозной нетерпимости, а отсюда один шаг и до контр-революции, до выступлений против безбожников-большевиков.
Косаговский замолчал. Молчал и Раттнер, видимо, заинтересованный. В конце коридора гулко хлопнула дверь. Это Птуха отправился на вечерок к «куме».
— Церковь, — заговорил снова Косаговский, — сама была одним из самых свирепых эксплоататоров русского крестьянства. Основателем крепостного права можно считать Троице-Сергиевскую лавру, которая в пятнадцатом веке первая выхлопотала себе право не выпускать из своих имений крестьян и первая же бросилась разыскивать их после Смутного времени. Что могли ждать от такой церкви крестьяне? А поэтому взоры их с надеждой обращались именно к «старой» церкви, которая тоже терпела гонения от государства и этим как бы разделяла горькую участь народную. Вспомни, — кадеты тоже называли себя «борцами за свободу»… Раскол, боровшийся с церковью, часто пытаются представить как фактор положительный. Но еще с эпохи Петра под его крыло стекались все самые реакционные силы. В годы царствования Петра получает популярность идея пустынножительства. Сельская и городская Русь, оставляя дома, бежит в леса и горы, в своеобразное религиозное подполье! Развивается также эпидемия самосожжений, хотя сами вожди, как правило, никогда не сжигаются. Выбрасывается лозунг: «Смерть за веру вожделенна!» Тысячи темных фанатиков гибнут в огне под влиянием религиозного экстаза. В Таре, например, более двухсот старообрядцев, наэлектризованных проповедниками-пустынниками, взрывают себя на воздух при приближении воинской команды, посланной для их ареста.
— Бессмысленная, баранья смерть! — возмутился в Раттнере дух борца. — Во мне, кроме брезгливой жалости, эти самовзрывающиеся бараны ничего не возбуждают.
— Смерть на кострах была трижды бессмысленной, — ответил Косаговский, — Втянутое в раскол крестьянство вскоре вынуждено было убедиться в том, что «вожди» стали «великими накопителями» того же торгового капитала, против которого они, не зная того, боролись. К началу девятнадцатого века они захватили в свои цепкие лапы торговлю всего Поморья, Поволжья и Белоруссии, Поэтому в последнее время раскол представлялся народу уже не каторжной, а купеческой верой.
— Это точнее и правильнее! — засмеялся Раттнер.
— Среди современных сектантов, — продолжал Косаговский, — борьба ведется главным образом за мертвую букву, за обряд подчас дикий, смешной или жестокий! К счастью, обострение классовой борьбы в конце девятнадцатого века крепко ударило по сектантскому движению. Еще в 1885 г. рабочие-беспоповцы ведут отчаянную борьбу против своих же единоверцев-беспоповцев, фабрикантов Морозовых. Это была известная в летописях революционного движения зуевская стачка. А после Октябрьской революции раскол во всей своей непримиримости сохранился лишь среди кулацко-нэпманских элементов!..
Металлическая трель телефонного звонка прервала Косаговского. Он снял трубку с рычага и, держа ее в руке, продолжал:
— Мы с тобой свидетели того, как раскол и сектантство, в союзе со своим бывшим врагом — «православной» церковью, снова созывают под свои знамена «верных сынов Христа» для борьбы с государством, но не с торгашеским и помещичьим государством Романовых, а с властью рабочих и крестьян. Заранее можно сказать, что эта религиозная авантюра обречена на позорную неудачу.
Трубка в руке Косаговского, обеззвученно, но возмущенно трещавшая мембраной, внезапно захрипела затяжным, лопающимся хрипом. Косаговский, спохватившись, приложил ее к уху и крикнул в рупор:
— Да-да!.. Я слушаю. Что нужно?
Неплотно прижатая к уху Косаговского мембрана бросила в тишину комнаты какую-то сердитую фразу.
— Тебя просят, — протяул он трубку Раттнеру. — Лихие у вас ребята. Так меня обложили за задержку, что в глазах потемнело!
Раттнер привычно небрежно вскинул к уху трубку.
— Я у телефона. Да, Раттнер!
Мембрана заворковала удовлетворенно и торопливо.
Ратнер слушал молча, рассеяно играя шнуром и лишь изредка бросая короткое:
— Так… хорошо… Понятно…
Косаговский решил, что разговор пустяковый — Раттнер внешне был пообычному уверенно спокоен, Но взглянув внимательнее в лицо приятеля, летчик изменил свое мнение, Глаза Раттера, в которых недавно еще теплился смех, похолодели. Жесткая, злая прищурка их таила недоброе.
— Все понятно! Я сейчас выезжаю! — успокоил он замолкшую трубку и крепко припечатал ее к рычагу. Затем пощипал нервно усики и обратился к Косаговскому:
— Интересное заключение к нашему разговору о раскольниках и сектантах. Под станцией Танхой, на противоположном берегу Байкала, в болоте, агентами угрозыска и частью дивизиона войск ОГПУ окружена многочисленная шайка «лесных дворян», пробиравшихся в Монголию. Бандиты отчаянно сопротивляются. Меня просят вылететь немедленно на самолете для руководства операцией, захватив пару пулеметов и полсотни ручных гранат. Если хочешь, я могу потребовать для перелета тебя и твою машину! Хорошо? — И, глядя умоляюще на Косаговского, добавил тоном просьбы. — Мне хотелось бы, чтобы ты летел со мной. Полет пустяковый!
Косаговский обвел комнату жалеющими глазами. Настольная лампа под зеленым абажуром струила спокойный ровный свет. Граненый «Соваж», выполняя мирную роль пресса, притиснул манящую пачку не просмотренных еще газет и журналов. Редкий свободный вечер можно было бы заполнить чтением, устроившись уютно в кровати. А там, над Байкалом, промозглый холод ночи, леденящий туман и ветер.
— Ну? — сказал нетерпеливо Раттнер.
Косаговский сунул в карман «Соваж» и ответил твердо:
— Полетели!
III. Старт
1
Юркий «Форд», ныряя по-утиному в ухабы, несся на третьей скорости. Косаговский и Раттнер молчали, зарывая в воротники лица, нахлестанные колючим встречным ветром.
Иркутск еще спал, завернувшись в каменную свою шубу. «Форд» примчался на аэродром, до которого от города было около двадцати километров, в три часа ночи. Вылететь решили перед рассветом, чтобы использовать для перелета лучшие предутренние часы. А позднее, часов с восьми-девяти, можно ожидать «болтанку», начнет потрепывать.
В конторе Добролета, бревенчатой избушке на берегу Ангары, где Косаговский и Раттнер переоделись в лётные кожано-меховые комбинезоны, их отыскал запыхавшийся начальник линии.
— Два пулемета и ящик с ручными гранатами уже погружены в пассажирскую кабину самолета, — отрапортовал он Раттнеру. — Когда летите?
— Сию минуту! — ответил Косаговский и, натянув кожаные рукавицы с раструбами, шагнул через порог. Раттнер с особенным удовольствием (пять лет не надевал!) надвинул на голову шлем и выбежал на аэродром вслед за летчиком.
На аэродроме горели яркие, облитые бензином костры. Мотористы разогревали на них железные бочки сгустившегося за ночь масла. Пахло бензином и сыростью.
Миновав эскадрилью тонких, стройных военных истребителей, только что вернувшихся из ОДВА, Раттнер подошел к уже выведенной из ангара машине Косаговского, изящной дюралюминиевой птице, зовуще размахнувшей свои крылья. Борт-механик, в засаленном рабочем комбине, запаивал подтекавший радиатор. Мотористы наполняли баки самолета, наливая бензин через замшу. Руки мотористов, облитые быстро испаряющимся бензином, были покрыты кристалликами льда.
— Семен Семенович, а где Птуха? — обратился Косаговский к своему бортмеханику. — Что-то я редко вижу его на аэродроме!
— Федор сегодня свободен, — ответил механик. — Видишь, Голодуев работает!
— Красавица-птичка! — с откровенным восхищением сказал Раттнер, жадно втягивая носом приятный и свежий запах эмалита[1].
Он распахнул дверцы кабинки, окинул хозяйским глазом два притороченных курносых «Максима», ящик с ручными гранатами и, не утерпев, снова восхитился:
— Не подумаешь, что кабина самолета! Салон-вагон прямо! Ведь уже спят, едят в кабинах!
— Погоди, скоро и клопов разведут, — буркнул раздраженно борт-механик, злясь на упорно не запускавшийся мотор.
Это было так неожиданно, что все расхохотались, а Косаговский, желая выручить переконфузившегося Раттнера, предложил ему:
— Сходим-ка в контору, позвоним в Лиственничное относительно погоды. Ну, на перегонки, кто-кого!
Раттнер с удовольствием припустился за приятелем.
2
Из Лиственничного, прибрежного села в истоках Ангары, ответили, что туман над озером рассеивается и что уже виден хребет Хамар-Дабан на противоположном берегу Байкала. Успокоенные приятели снова вышли на аэродром. И тотчас же услышали песню. Кто-то догонявший их, аккомпанируя себе на гармошке, пел разудало:
Валенки, валенки,
Неподшиты, стареньки!..
— Да ведь это Птуха? — удивился Косаговский, оглядываясь.
Шлепая по лужам, их действительно догонял Федор. Он был в новеньком бушлате с ярко надраенными медными пуговицами. Матросская бескозырка хлопала по воздуху черными ленточками. А на околыше горела четкая золотая надпись: «Прыткий». Косаговский знал, что Птуха в редких, особо торжественных случаях облачался в свое былое морское обмундирование, и удивился, откуда это он идет.
Птуха выкинул лихое коленце и, пробежав пальцами по ладам гармошки, снова затянул:
Неподшиты, стареньки,
Все дырявы валенки!..
Тут он увидел Раттнера и Косаговского — и смолк. Затем перебросил гармошку на ремне через плечо и, приложив руку к околышу, крикнул не совсем твердо:
— Здрау желау, товарищи командиры!
— Наклюкался, смоленая пятка? — спросил строго Раттнер.
— Это верно, дифферент на нос есть! — ответил, поблескивая лукаво глазами, Птуха. — У кумы на именинах был! И угостила вежливо, и с собой дала, — указал он на узелок, зажатый под мышкой. — А вам хиба завидно, товарищ военком? Надо же погулять коли-нибудь работящему человику?!
— Гулять-то гуляй, а дело помни! — невольно улыбнулся Раттнер. Слишком смешон был нос Федора, пылавший факелом. — Иди-ка, да проспись!
— Дело мы завсегда помним! Вот и теперь прибегаю до вас с вежливой просьбой. Слышал я, что вы в Танхой летите! Так просю, возьмите и меня в тую антономию[2].
— Чего ради без толку таскаться? — отмахнулся Косаговский. — Я и бортмеханика не беру с собой.
— А меня возьмите, — настаивал Птуха. — Я гадюк — «лесных дворян» буду рубать на великий палец!
— Иди домой, Федор! — сказал резко Косаговский.
— Есть итти домой! — ответил покорно Птуха, снова прикладывая руку к шапке и, повернувшись на каблуках, пошел, но не к воротам аэродрома, а к самолету Косаговского, и вскоре смешался с мотористами.
Оглянувшись на самолет, Раттнер увидел, как туго подавшийся пропеллер наконец завертелся. Послышался будоражащий рев мотора, сыпавшего огненные искры в предрассветную синь. Самолет упруго дрожал, работая на малом газу. Прогрев мотор, борт-механлк затушил его и, выпрыгивая из пилотской кабинки, крикнул Косаговскому:
— Валяй, Петрович, как часы работает!
— Спасибо, Семен Семенович — ответил летчик. — Сейчас мы трогаемся.
3
— Ну? Полетели? — шагнул нетерпеливо к самолету Раттнер.
— Погоди одну минутку, — загородил ему дорогу Косаговский. — Слышал ли ты о харахаихе? Нет, конечно? Ты ведь в Иркутске всего лишь два месяца.
— А что это такое? Злой дух Байкала?
— Да, пожалуй, что злой дух Святого Моря, — к удивлению Раттнера совершенно серьезно ответил Косаговский. — По вине харахаихи много трупов было выброшено на берег Байкала. Харахаиха — это свирепый норд-норд-вестовый шторм. Харахаиха падает, именно падает с гор, с такой силой, что сбрасывает с берега в воду огромные камни, людей, животных, даже строения. Был однажды случай, когда этот бешеный ветер выбросил на берег пароход с пассажирами.
Раттнер взглянул невольно на самолет, в побледневшей синеве рассвета казавшийся особенно хрупким, крякнул, но промолчал.
— Харахаиха дует нередко в течение нескольких суток, — бесстрастно рассказывал Косаговский, — и притом со скоростью сорока метров в секунду. Но ветер этот страшен не только своей силой, а также и тем, что при харахаихе наблюдаются вихреобразные водяные смерчи, разбрасывающие тучи водяных брызг, быстро оледеневающих в воздухе. Самолету, попавшему под обстрел такого ледяного пулемета, позавидовать нельзя.
— Но ведь я должен быть в Танхое? — ответил просто Раттнер. — Мои ребята ждут лишь пулеметы, чтобы снова начать бой с бандой. А затем скажи, чего это ради ты принялся меня запугивать?
Косаговский быстро надвинул на глаза пилотские очки, и этим скрыл от Раттнера озорную мальчишескую улыбку.
— Разве тебя запугаешь? — сказал он. — Я хотел лишь, чтобы ты был приготовлен ко всему. Во всяком случае к «болтанке» приготовься, «травить» тебя будет непременно!..
Вскарабкавшись в кабину, Раттнер, к удивлению своему, увидел, что передние ненужные сиденья удалены, с задних же сняты подушки. Четверть часа назад этого не было, но, догадавшись, что это сделано было с целью облегчить самолет от всякой лишней тяжести, он занялся своим опасным грузом.
Ручные гранаты он решил положить в специальную коробку для багажа и запасных частей. Там они были бы более у места, чем под сиденьем. Но, как назло, багажник оказался запертым. Раттнер только было хотел открыть окно, чтобы спросить ключ от багажника, как услышал голос Косаговского, тяжело взбиравшегося по крылу в пилотскую кабинку:
— До свиданья, товарищи! К обеду ждите обратно.
— Чорт с ними, с гранатами! — пробормотал досадующе Раттнер. — Постоят и под моим креслом. Они ведь ремнями привязаны. Ничего с ними не стрясется.
И опустился поспешно в кресло, разложив на коленях сорокаверстку. Тотчас же послышались стереотипные, хорошо знакомые ему слова:
— Контакт?
— Есть контакт!
Самолет вздрогнул и, бормоча «малым газом», солидно покачиваясь на амортизаторах, зарулил к старту. Из-под колес брызнули фонтаны талой воды. Косаговский поднял руку, прося старт.
Мелькнул флажок стартера. Зло взвизгнуло пусковое магнето. Мотор взвыл, заревел, как зверь, и захлебнулся собственным ревом. Полетели клочки бумажек, сор, опять водяные фонтаны. Самолет стремительно рванулся вперед.
Раттнер взглянул на часы. Было — десять минут седьмого.