«И эта оранжерейная красота достанется какому-нибудь купчине, — подумал с раздражением Косаговский. — Заставит он ее по Домострою снимать ему сапоги, а во хмелю будет бить плетью. Жена-де да убоится мужа!»
— И зародилась же на свете такая красота! — восхищался рядом вслух Птуха. — Истинно, на великий палец девочка!
— Коли нравится, приударь за ней, — пошутил Раттнер.
— Ну это уж, Алеша-ша! Мне не можно! Мне за такую коварную измену’ моя кума очи выест!
— Ты и здесь уже успел куму завести? — искренно удивился Раттнер.
— А як же можно нашему брату военному на свете без кумы жить? — спросил серьезно Федор. — Нет, вы гляньте на Истому, як он в. нее глазами зиркает. Аж кингстон открыл, от как загляделся!
Истома смотрел на девушку во все глаза и даже, действительно, забывшись, полуоткрыл в восхищении рот. Косаговский почувствовал вдруг неприязнь к Истоме и сам удивился этому чувству.
«И чего я дурю? — подумал он. Ревновать? Глупости…
Круг вдруг сломался, девушки и парни, водившие хоровод, смешались вместе. А затем началась игра в горелки. Мирские отошли к пихтам и сели в холодке. Истома присоединился к играющим.
— Эта присуха его, Истомкина, — продолжал свои объяснения Птуха. — Но только хоть и видит кот молоко, да у кота рыло коротко.
— Почему? Не любит она его? — быстро спросил Косаговский. — Может быть… другого любит?
— Все равно у Истомы до нее нос не дорос! — продолжал Птуха. — Он кто? Поповский внучок, богомаз? А она, Анфиса, дочь посадника Муравья.
— О, чорт! Дочь новокитежского президента! — рассмеялся нервно летчик.
— Древняя это штука! — указал вдруг Раттнер. — Я про игру в горелки говорю. Ока ведет свое начало от «умыкания» парнями девушек на старинных славянских игрищах. А знаешь, что, Илья? — Мне кажется, что и ты непрочь познакомиться с этой великосветской девицей.
— Непрочь! — ответил серьезно летчик. — Вот только не знаю как.
— Как? Самое лучшее пригласить ее на партию тенниса.
— Я не захватил с собой белые брюки! — отшутился Косаговский.
В это время невдалеке от мирских, прошла веселая, шумливая толпа новокитежской молодежи, направляясь к качелям. Косаговский заметил в толпе чернобобровую шапку Истомы, невдалеке от нее белокурую головку в волосинке из пряденого золота, и сказал как можно равнодушней:
— А не сходить ли нам, товарищи, на качели посмотреть?
— На качели? — улыбнулся лукаво Раттнер. — Ну что ж, от безделья и это дело!
Они поднялись на крутой бугор, почти отвесной тридцатиметровой, стеной оборвавшийся к озеру.
На самом краю обрыва и стояли громадные, высотою метров в пять качели.
Доска качелей в своем стремительном полете вырывалась за черту утеса и висела томительное мгновение над озером.
Качались парами: девица стояла, на доске, держась руками за оба каната, а парень, показывая удаль, сидел верхом, ни за что не придерживаясь.
— Гляди-ка! — шепнул Птуха Косаговскому.
Летчик, разглядывавший толпу, перевел взгляд на качели и увидел Анфису. Она стояла уже на доске, держась одной рукой за канат, другой рассеянно перебирая ожерелье из крупных гранатов в перемежку с жемчугом. Анфиса ждала партнера.
Из толпы вырвался вихрем Истома и подбежал к доске.
— Не надо! — сказала тихо, но твердо Анфиса. — Уйди!
Истома побледнел, снял для чего-то шапку и так, с обнаженной головой, тихо отошел к качельному столбу.
— Ловко отшила! — засмеялся Птуха. — Иди ты, Илья Петрович, может быть, тебе повезет!
— Не говори глупостей, Федор! — раздраженно ответил Косаговский.
А из толпы уже неслись насмешливые крики по адресу Истомы:
— Што, с’ел, поповская кутья?
— Широко живет, высоко плюет! Ишь… под посадничью дочку метит!
— Феня! — сказала Анфиса, обращаясь к девушке, стоявшей ближе других к качелям. — Садись со мной. Ну же, божья коровка!
Низенькая толстушка вскарабкалась обрадованно на доску.
Доска качнулась шире, и вдруг, брошенная шестью руками, рванулась с утеса к озеру, как будто силясь в полете своем увлечь за собой в пропасть могучие качельные столбы. Одно томительное мгновенье стояла она дыбом в воздухе.
Анфиса, упершись крепко каблучками «выступков» в доску, висела на руках, выгнувшись дугой, спиною к земле. Доска сначала нехотя, а затем все быстрее и быстрее пошла книзу, и снова взмыла кверху, ко уже над утесом. Косаговский на один только миг увидел высоко над собой лицо Анфисы. А затем доска снова улетела на озеро.
«А это стоит, пожалуй, хорошей мертвой петли, — подумал он. — Вот как надо испытывать нервы и сердце поступающих в летные школы».
Дребезг женского визга расколол вдруг нестройный говор толпы. Кричали где-то в задних рядах. Косаговский быстро обернулся, но увидел лишь испуганные лица, поднятые кверху. Он тоже посмотрел вверх, на пролетавшую над его головой доску качелей.
Анфиса не стояла уже на доске, а висела в воздухе, судорожно вцепившись обеими руками в правый канат. Встречным ветром оплело сначала ленты, а потом и косы ее вокруг одного из канатов так туго, что притянуло даже голову. Анфиса, испугавшись, дернулась с силой вперед, но потеряла при этом равновесие, сорвалась с доски и повисла в воздухе. К счастью, она еще не выпустила из рук каната.
— Держи! — задребезжали снова женские голоса.
А вскоре вся толпа вопила:
— Упанет!.. Господа!.. Погибла душенька!.. Останови!..
Парни, раскачивавшие качели, трусливо бросили веревки и юркнули в толпу. Освобожденная доска, с висящей на канатах Анфисой, обрадованно взмыла вверх и снова замерла на миг над озером.
За этот неизмеримо короткий миг Косаговский решился. Оттолкнув стоявшего впереди парня, он выпрыгнул на протоптанную в траве дорожку. Над нею и проносилась доска в своих стремительных размахах вперед-назад, вперед-назад.
— Куда ты?.. Ошалел! — завопила толпа. — Размозжит!..
«Промахнусь, опоздаю прыгнуть на тысячную долю секунды — конец! — подумал Косаговский, сгибаясь слегка в коленях и выставив ожидающе руки. — Отбросит на двадцать метров, переломав кости!»
Пыльный вихрь ударил в лицо. Косаговский распрямившейся пружиной взвился в воздух. Ладони коснулись канатов и сжали их.
«Есть!» — мысленно ликуя, крикнул он.
И тотчас мощная сила плавно взмыла его кверху. Он подтянулся на руках и встал на доску. Где-то далеко внизу мелькнули лица: искаженное страхом Истомы, бледное, но спокойное, — Раттера. Затем земля серыми струями пронеслась под ногами, и голубая ослепительная бездна Светлояра разверзлась под ногами..
Опомнившись, Косаговский, одной левой рукой держась за канат, нагнулся и втащил на доску Анфису.
Нехотя доска уменьшила свои размахи. Внизу спохватившиеся парни подтормаживали ее. Брусья скрипнули, и доска остановилась. Феня спрыгнула на траву и тотчас упала, истерически рыдая.
Косаговский отпутал бережно косу Анфисы, все еще обвивавшую канат, и тоже спустился на землю. Сотни рук протянулись к нему, желая облегчить его от ноши. Но он стоял в людском кольце, не шевелясь, прижимая к груди, как драгоценную добычу, спасенную девушку.
Анфиса глубоко вздохнула, подняла голову. Косаговский взглянул на нее. Распахнулись широко навстречу ему темные ресницы. Он ответил ей смущенной улыбкой, разжал руки и поставил на землю.
Она сделала шаг в сторону. Но в этот момент Косаговский увидел, что руку его оплела лента, выпавшая из косы Анфисы.
— Погодите! — тихо сказал он. — Вот ваша лента. Возьмите.
Она остановилась, протянула было руку. Но, коснувшись пальцами его ладони, отвела ее в сторону. Затем повернулась и пошла, пошатываясь, в толпу.
Косаговский посмотрел растерянно ей вслед, но, почувствовав на своем плече чью-то руку, быстро обернулся. Перед ним стоял Раттнер.
— Страшно было? — улыбаясь, любовно спросил он.
— Страшно! — ответил просто Косаговский. — Ощущение такое, словно подо мной в воздухе провалилось пилотское сиденье.
— Пустите, пропустите же! — раздался вдруг неистовый вопль, и Птуха, выдравшись из толпы, бросился к Косаговскому. — Илья Петрович, дорогой ты мой! Я аж опупел, когда тебя на воздусях увидел! Куму под горкой оставил и сюда! Да ты… ты опосля этого… люмпен-пролетарий! Верь слову!..
— Спасибо за комплимент, Федор, — улыбнулся устало Косаговский. — А не пойти ли нам домой, товарищи?
— Пойдемте! — согласился Раттнер.
Провожаемые одобрительным и восхищенным гулом толпы, они спустились под гору.
Заря тускнела, угасая. А на смену ей на качельном утесе молодежь зажгла купальские костры в честь славянского Прометея, весеннего бога Ярилы, научившего людей трением сухих щепок «взгнетать» животворящий огонь.
— А где же Истома? — спросил вдруг Раттнер. — Ведь он все время с нами был. На горе, видимо, остался?
— Истома, небось, давно на полатях валяется! — ответил Птуха. — Когда Илья Петрович, этаким Гарем Пилем со спасенной жертвой стихии в об’ятиях спрыгнул с качелей, взметнулся наш Истома и задал ходу с горы! До долины не оглядываясь бежал. Вот как его прищемило!..
IX. Гоб, дыб на село!
Парило. Августовское, выцветшее от жары неба обрушивалось на землю томительным безветренный знаем. Солнце пошло уже на вечер, скатываясь за гребни далеких таскылов, но духота не спадала.
Раттнер, возвращавшийся из Усо-Чорта после тайного свидания с Никифором Кле-вашным, топотом ругал жару. Он то и дело останавливался, вытирая рукавом вспотевшее лицо.
Ново-Китеж словно вымер.
Поднимаясь по узкому переулку, уходившему круто вверх, к дому попа Фомы, Раттнер остановился и прислушался. Из поповской избенки неслись разудалая песня и топот ног. Раттнер подошел ближе и узнал голос Птухи. Федор заливался родной украинской песней.
Гоб, дыб, на село,