Кошмар девушек
Корнелия, маленькая девочка из соседнего дома, еще не знает, что она тезка Корнелии Гракх, матери семейства римских государственных деятелей I века до н. э. Я пишу эти строки и смотрю, как она играет на упавшем дереве, соединяющем два наших участка. Соседи всегда знают, где начинаются и где заканчиваются их владения. Граница не меняется, но конец бревна на своей территории мы называем «началом», а тот, что дальше, – «концом». Так же мы называем рождение и смерть.
Думаю, это потому, что время и жизнь мы воспринимаем в развитии; о том, что время не стоит на месте, человечество догадалось давным-давно[11], а движение собственной жизни каждый человек открывает для себя заново. Однако и в нашей личности, и в наших действиях очень много унаследованного. Наверное, существует ген застенчивости. А сын моего друга, Айзек, умел кокетничать с самого дня своего рождения. В прошлом году, когда ему было семь лет, он встретил меня у двери их дома на Лонг-Айленде, обхватил меня руками, крепко обнял, взобрался на меня, а потом сказал: «А ты кто?» Его любовь – как горный ручей: естественная, неудержимая.
В свои пять лет Корнелия общительна и приветлива, но не назойлива. Я знаю девочку с самого ее рождения, и она всегда была самостоятельной, независимой, любознательной. Она любит змей, червяков, гусениц и слизней. Но это не извращенный интерес к грубым или жутким существам, который зачастую встречается у маленьких мальчиков, обнаруживших, как можно пугать взрослых и очаровывать девочек, держа в руках что-то страшное. Нет, Корнелии просто интересна сама природа. У нее есть куклы, игры и обучающие игрушки, есть маленький братик, который только учится говорить, есть няня, которая сидит с ней днем, когда родители на работе. Однако много счастливых часов она проводит во дворе одна, открывая для себя и рассматривая насекомых, цветы кизила, желуди и грибы. Ей нравится называть насекомых именами: ее любимое имя для гусениц – Злюка. Когда я назвала живущего на заднем дворе ужа Бесконечный Мир, это ее явно озадачило, но она поняла мою потребность дать ему имя. Еще она поняла, что должна похвалить мой выбор: мы же подруги, – что и сделала, но без особого энтузиазма.
Она еще не научилась лицемерить, как этого требует общество, но она учится. Она не знает, что заново, по-своему, повторяет то же, что делал Адам, – дает имена животным. Она просто ощущает настоятельную потребность сделать природу личностной. Она не знает, что те детсадовские симпатии, которые появились у нее на прошлой неделе, – это варианты той любви, с которой ей в полной мере придется иметь дело потом. Дело в том, что она – одна из двух старших детей в группе, и другие дети добиваются ее расположения. И суть не в том, что принадлежность к ее кругу придает кому-то особый статус (такую же зависть к «кругу избранных» можно встретить и среди шимпанзе и других приматов); просто некоторые мальчики в нее влюблены. На прошлой неделе Нэйтан, без памяти влюбленный пятилетний мальчик, несколько раз лягнул ее в лодыжку, тем самым выразив свою симпатию, но Корнелия разозлилась и сказала ему, что больше с ним не дружит. Пораженный до глубины души, Нэйтан вернулся домой рыдая, потому что Обожаемое Существо его прогнало. Вечером его мать позвонила матери Корнелии, и они вместе выработали план восстановления дружеских отношений. Сначала придется намекнуть девочке, что она, может, была чересчур сурова с Нэйтаном, а потом отвести ее к нему в гости, чтобы они поиграли вдвоем. Детям в результате очень понравилось. В этой маленькой драме власти, обожания, изгнания и воссоединения Персис, мать Корнелии, увидела зачатки любви и с нежной горечью вздохнула, рассказывая мне эту историю рано утром во время одной из наших пробежек.
– Нэйтан такой впечатлительный и ранимый, – сказала она. – Уже сейчас можно догадаться, как потом какая-нибудь девушка разобьет ему сердце.
И как раз тут мы добежали до холма, оставив позади фиолетово-серый Индейский центр образования, неровно скошенное баскетбольное поле и кирпичные домики общежития первокурсников. Мы снизили скорость, чтобы пешком подняться по крутому склону вверх, и у нас появилась возможность поговорить.
– Как ты думаешь, а какой будет Корнелия в любви? – спросила я.
Взглянув вдаль, Персис улыбнулась, как она иногда делает, играя со своими детьми, и взволнованно покачала головой.
– Не знаю, – сказала она, и по ее лицу было заметно, что на нее нахлынули воспоминания. – Ужасно хочу посмотреть, жду не дождусь.
Она сказала это без всякого выражения, словно речь шла о спектакле, который ей предстоит смотреть со стороны, но мы-то обе знали, с каким волнением воспримет это Персис. Ведь тогда ей придется быть одновременно и советчицей, и наблюдательницей, соблюдая непростой баланс между этими ролями. Наверное, это трудно – помогать ребенку залечивать его первые любовные раны. И сразу приходит на ум образ шлюпки из гавани: она проводит корабли по безопасному фарватеру между подводными скалами и цепляющимися коралловыми рифами и выводит их в просторы расстилающегося впереди моря.
Персис надеется, что ее дочь выйдет замуж за того, кого она полюбит. Но во времена Корнелии Гракх это было немыслимо. Девочки были счастливы тем, что вообще остались в живых, потому что прерогативой отца было бросать на произвол судьбы новорожденных, особенно дочерей, оставляя их в безлюдных местах. Каким бы жутким ни казался этот обычай, могу себе только представить, что для римлян он был обыденным: родившийся из праха, ребенок должен вернуться в прах. Отец мог решать участь ребенка при рождении в зависимости от пола. И что же должна была чувствовать в течение девяти месяцев мать, не зная, какая участь ждет ее дитя, которое она уже любила? Мать была океаном, несущим своего ребенка к пристани жизни, но ребенок мог выжить только в том случае, если отец сохранил ему жизнь, привязав его к жизненному причалу канатом своего имени. В слове «собственнический» содержится некое напоминание о маниакальных приступах ревнивой ярости, и это слово дает представление о том, как римляне относились к своему имуществу. Все, чем владел мужчина, повышало его статус. По мере того как он приобретал земли, рабов, скот, богатство и жену, та тень, которую он отбрасывал на землю, как будто бы становилась все длиннее и длиннее, словно благодаря приобретениям он и сам мог расти, захватывая новые части планеты. Может быть, мать утешала себя мыслью, что после смерти ее малютка-дочь обретет, как писал Лукреций, «крепкий сон и долгую спокойную ночь». Может, она не чувствовала себя несчастной, а испытывала ощущение фаталистического возрождения. Люди, выращивающие урожай и скот, остро чувствуют циклические процессы природы и обычно признают, что
как древу – время нам расти и время гнить,
иную жизнь своею смертью возродить[12].
И тем не менее женщины часто устраивали так, чтобы их брошенных детей спасали, и тайно отдавали их на воспитание другим.
Но это не значит, что римляне не чувствовали нежности: достаточно лишь почитать их литературу, чтобы обнаружить потоки страсти, пронизывавшие все сферы их жизни. Да и сам Рим – первый мегаполис мира, население которого составляло почти три четверти миллиона жителей, – появился, по легенде, в результате бурного любовного романа, волнующие подробности которого знает каждый римлянин. Захватывающий, трагический рассказ об этом поэт Вергилий приводит в своей эпической поэме «Энеида»[13]. Хотя эта история, как предполагалось, разворачивалась в далеком прошлом, читателям Вергилия в I веке до н. э. она наверняка казалась реалистической, во многом отражая существующие, узнаваемые отношения. А история такова.
Дидона и Эней
После падения Трои троянский герой Эней пустился в плавание, чтобы найти себе новую родину. Из-за шторма он, оторвавшись от большинства своих спутников, прибыл к африканскому побережью близ Карфагена – города, основанного Дидоной, которая и была его царицей. Сделавшись по волшебству невидимыми, Эней и его друг Ахат прокрались в город и обнаружили, что в нем полным ходом идет масштабное строительство: возводятся театры, пристань, храмы и мастерские, кипит бурная деятельность. Это поразило Энея, и он выразил желание поселиться здесь. И тут со своей свитой появилась лучезарная царица Дидона. Вскоре спутники Энея тоже нашли дорогу к городу. Подойдя к царице, они рассказали ей, что их предводитель Эней пропал в море, и попросили убежища на время, пока они будут чинить свои разбитые бурей корабли. Рассказ о несчастьях тронул Дидону, и та сердечно приняла гостей, сожалея только о том, что вместе с ними не спасся и Эней. Услышав это, Эней и Ахат решили заявить о себе:
Чуть лишь промолвил он так, – и тотчас же вкруг них разлитое
Облако разорвалось и растаяло в чистом эфире.
Встал пред народом Эней: божественным светом сияли
Плечи его и лицо, ибо мать сама даровала
Сыну кудрей красоту и юности блеск благородный,
Радости гордый огонь зажгла в глазах у героя…[14]
Царица была, разумеется, поражена, и Эней словно напророчил ее судьбу, сказав: «Я здесь, перед тобой – тот, кого ты ищешь…»
На самом деле она его не искала, но он появился в нужное время. Безутешная вдова, Дидона была неистовой в страсти женщиной, большой любительницей драматизировать свое положение, которая поклялась, что
Тот, кто был моим первым мужем,
забрал с собой, когда умер,
Мое право любить;
и пусть он в могиле сохранит его навсегда.
Однако «навсегда» – это слишком долго, а Эней, судя по всему, – именно тот «рожденный небесами». Ему предстояло вновь распалить «старое пламя», о котором она почти забыла.
Старое пламя. Удивительно, сколько у нас с древними общих метафор любви и возбуждения. «Я в огне!» – надрывно кричит Брюс Спрингстин в своей недавней рок-песне. В другой песне (тоже написанной Брюсом Спрингстином) вокалистки группы «Сестры Пойнтер» поют: «Я говорю, что не люблю тебя, но ты-то знаешь, что я вру, потому что, когда мы целуемся, вспыхивает такое пламя!» Дидона говорит о таком же восхитительном пожаре. Заметим, что она говорит не о физической боли от опаленной кожи, но о разгорающемся невидимом, изначальном «пламени» в каждой клетке, которое горит все ярче. Любовь питает пламя бесчисленных сигнальных костров в военном лагере ее тела. Дидона не только находит Энея физически привлекательным; ее очаровывают и его рассказы о военных и морских приключениях. Хотя они и принадлежат к разным культурам, у нее с ним много общего. Они оба царского рода. И самое главное, она воспринимает его страдания как свои собственные:
Бедствий таких же сама я изведала много: повсюду
Нас Фортуна гнала и лишь здесь осесть разрешила.
Горе я знаю – оно помогать меня учит несчастным.
Свою щедрость она выражает в том, что отдает спутникам Энея сотни быков, овец, свиней и много другой провизии. А для него самого устраивает особый пир и просит оставаться здесь столько, сколько он пожелает. Сама того не подозревая, Дидона безумно влюбляется и вскоре, «одичав от страсти… бесцельно бродит по городу, ярясь от желания, подобно раненой лани». Однажды Дидона берет Энея на охоту; налетает буря, и они укрываются в пещере, где предаются любви и обмениваются клятвами. И для Дидоны, и в римском миропонимании это означало брак. Даровав влюбленным бурный медовый месяц, время супружеского счастья, боги решают, что Энею предназначено основать новый город в Италии, и приказывают ему немедленно возвращаться. Там, дескать, он обретет свою утраченную родину. Разрываясь между любовью и долгом, Эней решает втайне убежать в сумерках, ничего не сказав Дидоне. Хотя это и кажется трусостью, читатель его прощает, потому что свою решимость герой во многом утратил именно из-за сердечных волнений. Когда слух о его замысле достигает Дидоны, та теряет голову от горя. Властная, деятельная, всемогущая царица внезапно чувствует себя беспомощной и ненужной. Ее путь в будущее исчезает за облаком пыли, и она теряет свой внутренний ориентир. Жизнь без любви – это ночная пустыня, населенная волками. После смерти первого мужа сердце Дидоны погрузилось в сон. Она была опечалена, но возобновила прерванные дела. Если она и стала бесчувственной, то, по крайней мере, не страдала. Это прямо как в сказке про Спящую красавицу, когда прекрасный принц приходит, чтобы пробудить ее от сна без сновидений. С Энеем она рискует всем, распахнув свое сердце так широко, что это делает ее уязвимой. Когда он ее предает, она гибнет. Плач Дидоны – это вечный, вне времени, гимн брошенной женщины, которая то изводит себя, то умоляет любимого остаться. Почти в исступлении она умоляет его, то взывая к логике, то идя на все уловки, какие она только может придумать. Ни один человек на суде так не настойчив, ни один адвокат так не искусен, как любящая женщина. Вот небольшой пример того, как она страдала:
Заклинаю слезами моими,
Правой рукою твоей, – что еще мне осталось, несчастной? —
Ложем нашей любви, недопетой брачною песней:
Если чем-нибудь я заслужила твою благодарность,
Если тебе я была хоть немного мила, – то опомнись,
Я умоляю тебя, и над домом гибнущим сжалься.
Из-за тебя номадов царям, ливийским народам,
Даже тирийцам моим ненавистна стала я; ты же
Стыд во мне угасил и мою, что до звезд возносилась,
Славу сгубил. На кого обреченную смерти покинешь,
Гость мой? Лишь так назову того, кто звался супругом!
<…>
Если бы я от тебя хоть зачать ребенка успела,
Прежде чем скроешься ты! Если б рядом со мною в чертогах
Маленький бегал Эней и тебя он мог мне напомнить, —
То соблазненной себе и покинутой я б не казалась.
Но когда ни одно из этих молений Энея не тронуло, и стало очевидно, что он действительно собирается ее покинуть, Дидона приходит в ярость и начинает желать ему злосчастья, бурного моря и погибели. Потом она берет ложе, где они предавались любви, собирает вещи, которые он еще не забрал (меч, который она ему подарила, одежду), приносит их на внутренний двор и там складывает костер. Поднявшись на его вершину, Дидона падает на меч Энея и погибает, зная, что он увидит ее погребальный костер со своего корабля. Далее в «Энеиде» описывается, как Эней, допущенный в подземное царство, чтобы навестить своего отца, увидел там призрак Дидоны, скитающейся по лесу наподобие блуждающего огонька. Преисполненный жалости, он молит ее о прощении и клянется ей, что не хотел ее покинуть: таково было неумолимое предписание небес. Он говорит с ней нежно, «пытаясь смягчить призрак со страстным сердцем и безумным взглядом». Однако Дидона безучастна к его словам и в конце концов убегает, не простив его и «продолжая его ненавидеть».
Семья
Жесткие правила римской жизни были установлены для предотвращения подобных драм непоколебимой страсти и безумной любви. Скованные законами и общественными условностями, римляне восхваляли моногамию, трудолюбие и аскетизм, но охотно предавались плотским утехам и проявляли невоздержанность в других тайных удовольствиях – почти так же, как много веков спустя это делали некоторые представители высшего слоя викторианской знати. Ригоризм, стоицизм и отказ от искушений были частью образа идеального отца. Родные дети называли его господином, и от него ждали, что он станет образцом строгого поведения. Как он мог противостоять искушениям? Тяжелым трудом, ибо добродетели проще восторжествовать в изнуренных членах. Матери же разрешалось время от времени быть снисходительной. Женщинам позволялось иметь чувства и иногда совершать безумные поступки.
Не только браки, но и усыновления использовались для того, чтобы укреплять связи между семьями и увеличивать их богатство. Дети считались имуществом, которое в любой момент можно обменять на деньги или власть, а родители часто оставляли своих чад нянькам и слугам, которые их и любили. Воспитанный няней, опекаемый педагогом, мальчик должен был изучать мифологию, греческий язык и литературу, риторику и другие благородные предметы. В отличие от греков, которые полагали, что важно не только воспитывать ум, но и тренировать тело, римские ученики не тратили половину своего времени на физические упражнения. Благородный человек должен был знать мифологию, даже если он в нее и не верил. Образование ценилось не за открытость ума, которую оно давало, а за престиж, который оно предоставляло. Образованный человек был уважаемым человеком. Девочке не нужно было учиться, потому что в четырнадцать лет ее объявляли взрослой и сразу же выдавали замуж. В конце концов, если муж этого хотел, он сам мог дать ей образование. Юношам предоставлялась свобода иметь любовников и любовниц, посещать проституток, однако после женитьбы им полагалось оставить позади все эти шалости и стать почтенными главами семьи. Странной особенностью римского законодательства было то, что мужчина любого возраста и семейного положения подчинялся своему всевластному отцу. Отцовское осуждение было подобно смерти. Взрослые сыновья были бессильны в глазах общества, и можно себе представить, как унизительно было для взрослых мужчин просить разрешения у отца, чтобы начать свое дело, делать карьеру и даже жениться. Доходы сына принадлежали его отцу, который в любой момент мог лишить его наследства. С одной стороны, по закону от женщины, когда она выходила замуж, требовалось согласие, но, с другой стороны, она не могла идти против воли отца. Поэтому легко понять, почему так часто случались ужасные семейные ссоры, в результате которых дети оставались без наследства или же убивали отцов.
В Древнем Риме рабам не разрешали жениться, и о том, как они жили, сохранилось мало сведений. Вступая в брак, уважаемые римские граждане не привлекали к этому государство. Свадьба сопровождалась множеством обрядов и церемоний, но никаких юридических процедур не проводилось. Никаких мировых судей, никаких бумаг на подпись. Однако законы наследования требовали, чтобы дети были «законными», так что все должны были знать, что пара действительно заключила брак. Можно было иметь случайных свидетелей, но считалось благоразумным устроить свадебный пир или, по крайней мере, иметь пару свидетелей. Подарки дарили по доброй воле или, может, для того, чтобы привязать гостей к семьям брачующихся. Жених давал невесте кольцо, которое она носила на том же пальце, что и сейчас. Авл Геллий объясняет, почему выбрали именно этот палец:
Если вскрыть человеческое тело, как это делают египтяне, и его рассечь, то обнаруживается очень тонкая жилка, которая начинается у [безымянного] пальца и доходит до сердца. Именно поэтому сочли подобающим предоставить этому пальцу, предпочтя его прочим, честь ношения кольца, учитывая его связь с главным органом.
Говорилось, что мужчина «принимает» руку своей невесты, а кольцо символизировало, что вместе с рукой она отдавала само свое существо, самую сокровенную его часть. Касаясь друг друга руками, они всякий раз касались друг друга и сердцами. Свадебный обряд свидетельствовал о сочетании божественных и человеческих законов, объединении духовного с гражданским в союзе всей жизни. Невеста была в белом, с поясом, завязанным «узлом Геракла», который муж с нетерпением мечтал развязать в интимной обстановке после свадьбы. Ее волосы были тщательно убраны и покрыты ярким оранжевым покрывалом, символизировавшим закат. Гости бросали зерна, желая паре обильного потомства. После церемонии проходил прием, на котором пили за здоровье новобрачных, а потом невесту, на счастье, переводили через порог. Если свадебная церемония римлян кажется нам очень знакомой, то это потому, что многие из ее обрядов были усвоены христианской церковью, которая, проявив мудрость, сохраняла традиционные обычаи всякий раз, когда это было возможно. Кроме принесения в жертву животных, мало что изменилось. Потом наступала брачная ночь, которую историк общества Поль Вен описывает так, что она представляется какой угодно, но только не нежной:
Первая брачная ночь имела вид законного изнасилования, после которого женщина становилась «оскорбленной своим мужем» (а он, привыкший распоряжаться рабынями по своему усмотрению, не видел большой разницы между изнасилованием женщины и инициативой в половых отношениях). Обычно новобрачный воздерживался от того, чтобы лишать свою жену девственности в первую брачную ночь, принимая во внимание ее робость, но компенсировал свою снисходительность тем, что над ней издевался.
Брак заключался не для того, чтобы создать любовную пару: его цель состояла в том, чтобы производить на свет детей, заключать выгодные союзы и завязывать родственные связи. Однако отношения в браке были учтивыми: надеялись, что муж и жена станут друзьями и будут между собой ладить. Брак существовал не для счастья и не для удовольствия. Секс был нужен для рождения детей. Всякие лишние поцелуи или прикосновения считались блажью, и стоическая философия осуждала напрасные усилия. Женщины все еще считались низшими существами, но как женам им гарантировалось уважение. В Древней Греции женитьба была гражданским долгом мужчины. Роль гражданина вытесняла его роль мужа и главы семьи. В Риме мужчине следовало жениться, но еще от него ожидали, что он станет добропорядочным мужем. И действительно: уважаемый мужчина обращался справедливо со всеми своими иждивенцами – слугами, детьми, рабами, женой. Была ли она любима как равный партнер сердечного союза на всю жизнь? Составляла ли она со своим мужем настоящую пару? Занимаясь любовью, наслаждались ли они сексуальностью друг друга? Весьма сомнительно. Римляне восхваляли гармонию в семье как нечто ценное и желательное, но она была бонусом. В изгнании поэт Овидий как-то написал о своей нежности к жене и о «любви, которая нас объединяет». Но он знал, что такой нежный союз – большая редкость. Овидий часто искал и находил любовь где придется, но обнаружить ее дома, после его блужданий и в минуты праздности, когда он просыпался каждое утро, даже когда он ел или одевался, – было наслаждением. Занимался ли он со своей женой любовью днем? Если да, то они это делали втайне и с тайным же удовольствием, возникающим от нарушения табу, поскольку мало что считалось таким же непристойным, как дневной секс. Любовников считали тихими ворами, скрытыми ночным мраком; и только редкие отблески луны освещали их тела.
О, победа!
У нас есть причины представлять себе римлян сексуальными гладиаторами, занимавшимися любовью при любых обстоятельствах, где угодно и с кем угодно. Или – распутными пьяницами, наслаждающимися долгой братской пирушкой. Римляне не видели ничего постыдного в пенисе: он был для них эстетическим объектом или объектом почитания. Фаллические предметы появляются в их искусстве и как образы силы, власти, защиты, и как образы секса. Латинское слово fascinum, означающее «колдовство», связывалось с фаллическим богом Фасцинусом. Родители вешали детям на шею амулет в виде пениса, чтобы защитить их от сглаза. На Палатине, одном из центральных холмов Рима, находился храм, посвященный богу плодородия Мутунусу Тутунусу, изображавшемуся в виде пениса. Жрицы и замужние женщины украшали статую бога цветами, а новобрачные держали его изображение в своих спальнях. В день свадьбы невеста должна была сесть на изваяние Фасцинуса, отдавая свою девственность, как священное приношение.
Однако, несмотря на все пирушки, зрелища и фаллических богов, римляне подчинялись многим пуританским запретам. Супружеские измены и инцест относились к разряду табу, равно как и секс с обнаженными женщинами. Проститутка могла снять с себя всю одежду, но хорошенькая девушка оставалась, из скромности, хотя бы в лифчике[15]. К оральному сексу среди мужчин-гомосексуалистов или женщин-лесбиянок относились терпимо. Мужчин так могли ублажать куртизанки, но для мужчин считалось отвратительным и унизительным удовлетворять женщин оральным способом. Унизительность этого состояла в представлении, что таким образом мужчина раболепствует перед женщиной. Римляне были помешаны на маскулинности. В гомосексуальных отношениях это означало, что мужчина в них должен быть скорее активным, чем пассивным. И для мужчин, и для женщин главное состояло в том, чтобы стать активным, а не пассивным – чтобы служили тебе, а не служить самому. Самое главное, они не хотели быть рабами кого-то или чего-то – в том числе и любви. Сознание своей принадлежности к высшему кругу касалось не только положения человека относительно других людей: это же касалось и идей. Страсть порабощает – как бы охотно мы ни носили ее оковы. Любовь отвлекала человека от гражданских забот, и поэтому считалась своего рода социальным предательством. Поскольку любовь подразумевала зависимость от женщины – нравственно низшего существа, – она понижала статус мужчины. Из-за любви человек терял над собой контроль – по этой причине в обществе, одержимом идеей власти, она считалась дурным чувством.
Однако любовь была и подстрекательством к восстанию, бунтом против разума, восстанием против общества, мятежом отдельно взятого человека. Писателям всегда нравилось быть летописцами революционности. В книге Томаса Эдварда Лоуренса «Семь столпов мудрости», на основе которой был снят фильм «Лоуренс Аравийский», арабский вождь провозглашает: «Я – река для моего народа». В каждую эпоху поэты становились реками, изобилующими чувством, которое объединяло крестьян и городских жителей, питало влюбленных. В Древней Греции таким поэтом была Сапфо, яркая и смелая. Она писала о любящих друг друга женщинах столь пленительно, что слово «лесбийский» образовали от названия ее родного острова Лесбос. В Риме было много поэтов, писавших о любви, и каждый был по-своему оригинален. В их числе – и дерзкий неврастенический Катулл, и «романтические» Тибулл и Проперций, и «эпический» Вергилий, и Овидий, описатель и мастер любви.
Овидий и наука любви
Овидий родился в провинции, в семье из всаднического сословия. В юности он переехал в Рим и большую часть своей жизни посвятил сочинению игривых, чувственных стихов, отражавших распутную мораль высшего римского общества, объявившего тотальную войну скуке. Женщины обрели больше свободы и уверенности, чем раньше, но у них не было доступа к общественной жизни. Как ехидно отметил один исследователь: «Им дозволялось делать очень многое – учитывая, что они не делали ничего конструктивного». Большую часть своей творческой энергии они посвящали косметическим процедурам, украшениям, вечеринкам и любовным интрижкам. Овидий был женат трижды, а романы заводил множество раз. Так что когда он писал о бурных любовных страстях, то исходил из своего опыта. Судя по его стихам, он был в постоянном возбуждении. Он тосковал, вожделел, страдал, флиртовал, зубоскалил, говорил колкости, домогался – и все это в блистательных, язвительных стихах. В присущем только ему интроспективном, почти современном, стиле он храбро пишет о случающейся с ним импотенции, иногда – о фетишизме и о ревности. Он досконально анатомирует свою страсть. «Любовные банальности» Овидия часто цитировались, но, когда он написал «Науку любви», искусно составленный «учебник обольстителя», он стал «порочным баловнем» Рима. Заглянем в него:
Воинской службе подобна любовь. Отойдите, ленивцы!
Тем, кто робок и вял, эти знамена невмочь.
Бурная ночь, дорожная даль, жестокая мука,
Тяготы все, все труды собраны в стане любви.
Будешь брести под дождем, из небесной струящимся тучи,
Будешь, иззябший, дремать, лежа на голой земле.
<…>
Сколько, однако, греха ни скрывай, всего ты не скроешь;
Но и попавшись врасплох, все отрицай до конца.
Будь не более ласков и льстив, чем бываешь обычно:
Слишком униженный вид – тоже ведь признак вины.
Но не жалей своих сил в постели – вот путь к примиренью!
Что у Венеры украл, то вороти ей сполна[16].
На свое несчастье, Овидий опубликовал «Науку любви» в правление Августа – в то время, когда император серьезно озаботился падением рождаемости в городе. Ужасные показатели бесплодия, выкидышей, рождения мертвых младенцев в Риме были, скорее всего, результатом хронического отравления свинцом. Ежедневно римляне невольно потребляли свинец и через трубы, доставлявшие питьевую воду, и через пудру на основе свинца и другую используемую женщинами косметику, и через кастрюли и сироп, которым они подслащали дешевое вино. Кроме того, мужчины постоянно перегревали тестикулы, что делало их бесплодными. Дело в том, что и мужчины, и женщины проводили много времени в банях, где они парились, а мы теперь знаем, что горячая вода и перегрев тестикул могут привести к сокращению количества спермы. Какой бы ни была причина этого бесплодия, но в 18 году до н. э. Август попытался исправить это положение, введя систему наград и наказаний. Он установил строгие брачные законы, чтобы предотвратить появление на свет незаконных детей (потому что их могли абортировать или убивать), поощрял семьи, в которых рождалось много детей. Супружеские измены отныне рассматривались не только как частное, семейное дело. Август поручил их рассмотрение судам и даже придал статус антигосударственной деятельности. Впредь, постановил он, любой мужчина, обнаруживший неверность своей жены, должен с ней развестись; в противном случае он будет предан суду и сам. После этого жену и ее любовника нужно было выслать (в разных направлениях). Половина их имущества подлежала конфискации, и им запрещалось заключать друг с другом брак. Муж имел право воспользоваться услугами проститутки, но не мог содержать любовницу. Вдов обязывали вступать в повторный брак через два года, а разведенных – через полтора. Бездетные пары, как и неженатые мужчины, подвергались дискриминации. Родителей с тремя или более детьми награждали. Промискуитет (беспорядочные половые связи) подлежал наказанию. Август намеревался укрепить институт семьи, но произошло наоборот. Уровень разводов резко поднялся, поскольку только после развода можно было невозбранно флиртовать, не опасаясь судебного преследования.
Учитывая все обстоятельства, надо признать, что это была совсем не идеальная обстановка, чтобы публиковать руководство по супружеским изменам. Однако Овидий решил сделать это именно тогда. Почему? Потому что он был человеком озорным и независимым. Думаю, он считал себя торговцем непристойностями, который балансировал на грани как поставщик нелегальной морали. Во всяком случае, он произвел сенсацию в высшем обществе, встретил живой отклик и прослыл шалуном. Это возмущало и раздражало Августа и дало повод для сурового обращения с Овидием. Однако факты свидетельствуют о другом, указывая, что Овидий был втянут в какой-то тайный скандал на высшем уровне. Никто не знает в точности, что произошло, – отчасти потому, что Овидию велели выбирать между молчанием и смертью, – однако содержащиеся в его сочинениях намеки наводят на мысль об одной из двух причин. Или он осмелился вступить в любовную связь с женой императора, и император это обнаружил, или он был посвящен в готовящийся государственный переворот. Если императрица его полюбила (а это вполне могло произойти после того, как она прочитала его стихи), то Овидий оказался в затруднительном положении. Он не мог с уверенностью сказать ни «да», ни «нет». Что бы ни произошло, но повод был достаточно серьезным для Августа, чтобы сослать поэта в далекое, дикое место, где он провел остаток жизни, тоскуя по изысканности и веселью Рима.
Некоторые ученые считают Овидия порнографическим писателем, интересовавшимся только любовными завоеваниями. Забавно, что и спустя столько времени люди все еще возмущены его откровенностью. Некоторые возмущаются его бравадой. Как и Шекспир, Овидий обещает своим подружкам, что благодаря его стихам они станут бессмертными. И, знаете ли, он оказался прав. Мы все еще вздыхаем, читая про его любовницу, Коринну, искусительницу и героиню его ранних «Любовных элегий». Хотя мы и не знаем, кем она была на самом деле, но возможно, она была его первой женой. Они были двумя молодыми людьми, «двумя подростками, исследующими полный опасностей мир взрослых страстей и искушений, играющими в особые игры сначала с обществом, а потом – через “опасные связи” – друг с другом…». В произведениях Овидия можно найти полный спектр любви – от целомудренного обожания до непристойного потворства своим страстям. Хотя Август и запретил «Науку любви», она пережила века как блистательно проницательное размышление о любви, тщеславии и искушении.
Украшая досуг
Чем больше и разнообразней становился Рим, прирастая новыми землями, чем изобретательней становились его жители, тем больше возможностей открывалось и для любви. Отчасти это объяснялось тем, что поиски развлечений стали разновидностью времяпровождения. Если греки стремились совершенствовать тело гимнастикой, то римляне совершенствовали досуг. Он мог быть шумным и отличаться новизной, но непременно устраивался на широкую ногу. Римские женщины располагали большей свободой, что добавляло им самоуверенности и самоуважения. Греческие женщины были настолько привязаны к дому, что у них было мало возможностей встретить мужчин, с которыми они могли бы завязать роман, даже если они этого и хотели. А вот у римских женщин было и время, и возможности для интрижек. Да и мораль была достаточно гибкой, чтобы их романы находили понимание, даже если официально они и не дозволялись. Женщины привилегированного класса были одержимы собственной внешностью, посвящая все утро прическам, макияжу и выбору идеальных аксессуаров для своих нарядов. Днем они обедали, ходили за покупками, занимались домом, а потом обновляли свой макияж и готовились к ужину. Мода всегда была признаком принадлежности к высшему классу, равно как и умение оригинально развлекаться, но они были одержимы и тем, чтобы усилить и подчеркнуть свою физическую привлекательность. Украшательство могло быть разновидностью рекламирования, а новым товаром, который они могли предложить, была их ценность и желанность.
Власть зиждется на порядке. Любовь анархична. Мы хаотичны и эмоциональны, всеми силами стараясь навязать свои порядки всему, что нас окружает, и покарать тех, кто не живет в соответствии с нашими идеалами. Прогуливаясь этим утром, я почувствовала аромат куста жимолости, благоухавшего так сладостно и приятно, что я обернулась, чтобы посмотреть, откуда исходит этот запах. Я не собиралась сворачивать с пути ради удовольствия, но ничего не могла с собой поделать. Так и любовь отвлекает человека от самых важных планов, от самых выверенных путей, от самых ясных целей. Римское представление об общественном порядке укреплялось, но и царство любви – тоже. Как бы Август ни пытался законодательно утвердить нравственность, он боролся с мятежной страстью, которая для людей настолько естественна, что, по сути, он воевал с природой. Для римлян любовь не была достаточно веской причиной для брака, но все понимали, как она сильна, и, как бурная река, способна смести с пути все трудности, преодолев и закон, и смерть.