– Ты назвал своих сородичей нашими едой и питьем, доктор. Если бы вы были только ими, мы удовольствовались бы простой узурпацией ваших моторных путей, с помощью которых превосходно контролировали бы наш скот – ведь что такое даже самое редкое слово или самое незаметное движение, как не сокращение множества мышц? Этим ничтожным умением мы овладели уже давно. Простая кровь не усмирит то желание поселиться в тебе, которое я сейчас ощущаю, ту жажду близости, которую не утолить годам. Подлинное насыщение я испытываю лишь тогда, когда принуждаю питаться таким образом вас. Оно заключается в абсолютном извращении вашей воли, которое для этого необходимо. Если бы моей главной целью было примитивное утоление голода, тогда мои собратья по могиле – Поллок и Джексон – поддерживали бы во мне жизнь не меньше двух недель. Но я отверг трусливую бережливость перед лицом смерти. Больше половины тех сил, что дала мне их кровь, я потратил на выработку веществ, которые поддерживали жизнь в их мозгах, и жидкостей, которые снабжали их кислородом и питательными веществами.
Перемазанные руки мертвеца вытянули из зияющей дыры живота два мотка серебристых нитей. Они выглядели как скопления нервных волокон, прочных и сверкающих, – они искрились от непрестанных мелких движений каждой отдельной нити. Эти мотки нервов сокращались. Они превращались в два набухших узла, и в то же самое время ноги трупа дрожали и едва заметно подергивались – это покидали мускулатуру Аллена яркие червеобразные корни паразита. Когда узлы полностью втянули их – доктору были видны внутри живота лишь самые кончики, – ноги застыли в мертвенном покое.
– Я мог позволить себе воспользоваться лишь вспомогательными нейронными отростками, но у меня был доступ к большей части их воспоминаний и ко всем когнитивным реакциям, и поскольку в моей базе данных содержатся все электрохимические сигналы, в которые кортиев орган преобразует слова английского языка, я мог нашептывать им все, что хотел, прямиком в преддверно-улитковый нерв. Вот наши истинные лакомства, доктор, – эти бестелесные электрические шторма беспомощных мыслей, возникавшие, когда я щекотал внутренности этих двух маленьких костяных шариков. Я был вынужден осушить обоих, прежде чем нас откопали, но до того они были живы и ощущали все – все, что я с ними делал.
Когда голос умолк, мертвые и живые глаза смотрели друг на друга. Это продолжалось какое-то время, а потом мертвые губы улыбнулись.
Оно возродило весь ужас первого воскрешения Аллена – это пробуждение способной выражать свои чувства души в синюшной посмертной маске. И доктор понял, что это была душа демона: в уголках рта проглядывали тонкие и острые шипы жестокости, а в колючих глазах сияло страстное, томное предвкушение боли. Как будто издалека донесся тусклый голос самого доктора Уинтерса, спросивший:
– А Джо Аллен?
– О да, доктор. Он сейчас с нами, и был с нами все это время. Мне жаль покидать такого чудесного носителя! Он – истинный философ-отшельник, в совершенстве владеющий четырьмя языками. В свободное время он переводит – то есть переводил Марка Аврелия…
Тянулись долгие минуты монолога, сопровождавшего это сюрреалистическое самовскрытие, но доктор лежал отрешенно, лишившись способности реагировать. И все же полное понимание собственной судьбы эхом отдавалось в его мыслях, пока паразит обрисовывал украденным голосом ожидавшее его будущее. И еще Уинтерса не оставляло понимание того, каким виртуозом было это существо, как безукоризненно эта масса нервных волокон играла на сложном инструменте человеческой речи. Так же безукоризненно, как она заставила лицо трупа расплыться в той чудовищной улыбке. И с той же самой творческой задачей: пробудить, усилить, вскормить в своем будущем носителе гнев и ужас. Голос, звучавший все более мелодично и глумливо, посылал сквозь разум доктора волны осознания, усиления невыразимого Ужаса.
Вид, к которому принадлежал паразит, изучил и подчинил себе сложное взаимодействие между мозговой корой, принимающей сигналы органов чувств, и нервной системой, управляющей реакциями. Пришелец разместил свой мозг между ними, разделяя сознание и при этом управляя дорогами реакций. Носитель, законсервированная личность, был нем и неспособен даже на малейшие проявления собственной воли и при этом дьявольски красноречив и ловок в качестве прислужника паразита. Это собственные руки носителя пленяли жертв и душили их до полусмерти, это его чресла испытывали многочисленные оргазмы, которыми завершалось осквернение их тел. А когда они лежали, связанные и все еще кричащие, готовые к употреблению, это его сила извлекала из них дымящиеся внутренности, его нежный язык и жадный рот приступали к отвратительному трепещущему пиршеству.
И перед глазами доктора промелькнули сцены видовой истории, которая привела к хищническому настоящему пришельцев. Сцены из жизни безжалостного, пытливого вида, столь продвинувшегося в анализе собственной ментальной ткани, что, с помощью научной самоотдачи и генетического самоулучшения, он стал воплощением собственной модели совершенного разума. Он упростил себя, чтобы научиться проникать в других разумных существ и захватывать контроль над мирами их ощущений. Сперва это происходило строго в интересах науки, но потом в бестелесных ученых созрела уже давно зародившаяся и теперь ярко пылавшая завистливая ненависть ко всем «низшим» разумам, укорененным в почве и облаченным в свет осязаемых, вещных миров. Паразит говорил о «церебральной музыке», о «симфониях мучительных парадоксов», которые были его главными трофеями. Но доктор ощущал истину, скрытую за этой высокопарностью: настоящим урожаем, который пожинал паразит, раз за разом насилуя плененные в склепах разумы, было ощущение бесплодного превосходства его способа существования над жизнями, возможно, более примитивными, но куда более богатыми красками и страстями, которыми было насыщено для них бытие.
Труп засунул мертвые руки в грудную клетку и помог паразиту извлечь оттуда свою верхнюю корневую систему. Все большая и большая часть его синевато-багрового тела отмирала, пока наконец живыми не остались лишь голова и ближайшая к доктору рука; серебристая червеобразная масса в кровавом гнезде его живота разрасталась.
Потом лицо Джо Аллена усмехнулось, а его рука вытащила голого, втянувшего все свои нити паразита из вспоротого живота и продемонстрировала доктору будущего сожителя. Уинтерс увидел, что из корчащейся массы нервных волокон все еще тянется вниз одна толстая нить, уходящая в каньон грудной клетки и дальше, к верхней части позвоночника. Это, понял он, был канал дистанционного управления, с помощью которого паразит мог на расстоянии манипулировать подъемным краном тела своего прежнего носителя, пересаживая себя в тело Уинтерса посредством уже покинутого гигантского аппарата. Доктор знал, что это его последние мгновения. Прежде чем его персональный кошмар успел начаться и поглотить его, он взглянул мертвецу в глаза и сказал:
– Прощай, Джо Аллен. Я хотел сказать, Эдди Сайкс. Надеюсь, Золотой Марк придавал тебе сил. Я тоже его люблю. Ты невинен. Покойся с долгожданным миром.
Улыбка демона не дрогнула, но Уинтерс без труда видел сквозь нее настоящий взгляд, взгляд пленника. Измученный взгляд, предчувствующий смерть и жаждущий ее. Усмехающийся труп поднял свой липкий груз – волнующуюся, корчащуюся многоузелковую массу, которая полностью занимала широкую ладонь бывшего лесоруба. Он вытянул руку и переложил паразита на пах доктора. Тот видел, как рука поместила блестящую голову Медузы – его новую личность – ему на кожу, но ничего не почувствовал.
Он смотрел, как мертвая рука возвращается на стол, берет скальпель, вновь тянется к нему и проводит двенадцатидюймовый разрез на его животе, вдоль оси позвоночника. Это был глубокий, медленный разрез – он вспорол стенку брюшной полости, – и сопутствовало ему зловещее, абсолютное отсутствие физических ощущений. Как только дело было сделано, нить, остававшаяся внутри трупа, высвободилась, скользнула над щелью между столом и каталкой и втянулась в основное тело, которое уже медленно ползло к разрезу, его входной двери.
Труп упал на стол. Лишенный оживлявшей его энергии, он, разумеется, обмяк и сделался неподвижен. Или нет?.. Почему он?.. Ближайшая к доктору рука лежала ладонью вверх. В падении локоть и запястье повернулись. Ладонь была открытой, манящей. И в ней все еще лежал скальпель.
Простая смерть уронила бы руку, и теперь та висела бы безвольно. Во вспышке, подобной взрыву сверхновой, на доктора снизошло понимание. Этот человек, Сайкс, – за микросекунду до смерти – вернул себе власть над телом. Отправил импульс умирающей воли по своим гниющим, слабеющим мышцам и успел совершить один-единственный свободный поступок за краткий миг между уходом демона и собственной кончиной. Он стиснул скальпель и вытянул руку так, чтобы зафиксировать суставы, прежде чем жизнь покинула его.
Это пробудило собственную волю Уинтерса, разожгло в нем костер ярости и мщения. Он заразился надеждой от своего предшественника.
Как ненадежно лежал скальпель на безвольных пальцах! Малейшее сотрясение могло сдвинуть руку так, чтобы она упала и уронила лезвие туда, дотянуться докуда доктору будет сложнее, чем до самых глубин ада. Он видел, что если сумеет максимально вытянуть руку, локоть которой привязан к каталке, то сможет с трудом – с большим трудом – дотянуться пальцами до скальпеля. Кошмарное создание, оседлавшее его, медленно вводило переднюю нить в разрез в паху доктора, и приступ страха на мгновение остановил его руку. Но он напомнил себе, что пока враг не проник внутрь, он остается лишенной чувств массой; ощетинившейся штекерами, наделенной входными гнездами для приема чувств, но – пока она не подключится к физическим усилителям в виде глаз и ушей – совершенно глухой, слепой монадой, ожидающей в абсолютном солипсизме между двумя пленными сенсорными оболочками.
Он увидел свои напрягшиеся пальцы над блестящим орудием свободы, с безумной улыбкой вспомнил о Боге и Адаме на потолке Сикстинской капеллы, а потом с наработанной за долгую профессиональную жизнь ловкостью ухватил скальпель. Рука Аллена упала и повисла вдоль стола.