Мы маршировали — израненная, отбившаяся толпа. Некоторых мы потеряли, так как у них замёрзла кровь. Один просто исчез, ночью, во время снежной бури. Некоторые умерли от ран. Мы теряли их одного за другим, наших товарищей и наших слуг. Каждый из них предлагал нам использовать их тела с наибольшей пользой, как только они умрут. У нас было так мало пищи; мы все знали, что это могло означать, и все были к этому готовы. Называй это великой или благородной жертвой.
Если на этом воздухе заплакать, слезы на морозе замерзают с хрустом, как от разбивающегося сердца.
Горы. Перевалы, к которым мы поднимались; голодные, в таком разреженном горьком воздухе. Снег был белым порошком, сухим, как пыль. Вдохнёшь его, промерзаешь насквозь; снежные облака с потрескавшихся склонов, расступающиеся под ногами, обжигающие горло, как впрыснутая кислота. Я видел радугу в хрустальных шлейфах льда и снега, которые мы производили при своём продвижении вперёд, и постепенно начинал ненавидеть эти цвета, эту морозную сухость, разреженный высотный воздух и тёмно-синее небо.
Мы пересекли три ледника. Двое наших товарищей сорвались в трещины и падали до тех пор, пока мы уже не могли их ни видеть, ни слышать; глубже, чем доносится эхо.
В глубине горного кольца мы попали в болото; оно лежало в котловине, подобно могиле всех наших надежд. Мы были слишком медлительны, слишком парализованы, чтобы спасти нашего кверла, который вошёл в него и утонул. Мы думали, этого не может быть, в таком-то климате, таком холодном, несмотря на слабый солнечный свет. Мы думали, болото должно было замёрзнуть, и увиденное нам только показалось, и вот сейчас наш взор прояснится, и кверл вернётся к нам, вовсе не утонувший в этой тёмной каше.
Это было нефтяное болото, мы слишком поздно это поняли; уже после того, как смоляные глубины взяли с нас дань. На следующий день, когда мы искали путь на другую сторону, температура ещё понизилась. Застыла даже эта топь, и мы быстро её перешли. Среди окружавшей нас чистой воды мы постепенно начинали страдать от жажды. У нас не было почти ничего, кроме собственных тел, чтобы растопить снег, а когда мы до одурения ели эту белую пыль, холод парализовывал наши тела, замедлял речь и продвижение вперёд. Но мы маршировали дальше, хотя холод высасывал нас независимо от того, бодрствовали мы или пытались спать, и жёсткое солнце слепило нас в полях сверкающей белизны и наполняло наши глаза болью. Ветер обжигал, снега хотели поглотить, горы, как чёрное стекло, преграждали путь, а ясными ночами над нами насмехались звезды. Но мы шли вперёд.
Почти две тысячи километров, малыш, с тем мизером провианта, который мы смогли взять из обломков, с тем жалким снаряжением, которое «зверь»-барьер не превратил в металлолом, и с нашей собственной решимостью. Нас было сорок четыре, когда мы покинули крейсер, двадцать семь, когда начали путь сквозь снега — восемь идиран и девятнадцать из народа меджелей. Закончили путешествие двое из нас и шестеро наших слуг.
Тебя удивляет, что мы напали на первое же место, где были свет и тепло? Удивляет, что мы просто брали не спрашивая? Мы видели смерть храбрых воинов и верных слуг, они исчезали один за другим, как будто их глотал ледяной ветер. Мы смотрели в безоблачное и безжалостное небо мёртвой и чужой планеты и спрашивали себя, кто кого будет есть, когда наступит утро. Сначала мы подшучивали над этим, но потом, когда прошагали тридцать дней и большинство из нас нашли свой конец в ледовых трещинах, в горных ущельях или в наших желудках, нам это уже не казалось таким смешным. Я думаю, среди последних — они, возможно, уже считали, что мы заблудились — некоторые умирали просто от отчаяния.
Мы убили наших друзей-людей, этих Оборотней. Одного я убил собственными руками. Другой, спящий, пал жертвой одного из меджелей. Тот, что в комнате управления, храбро дрался, а когда понял, что пропал, разрушил многие приборы. Я отсалютовал ему. Там был ещё один, который начал обороняться, в комнате, где они хранили вещи. Он тоже храбро пал. Ты не должен слишком о них печалиться. Я встану перед своими командирами с правдой в глазах и в сердце. Они не осудят меня, а наградят, если мне доведётся их когда-либо увидеть.
Хорза шёл за идиранином по туннелю, пока Йелсон отдыхала от охраны этого большого трёхногого. Оборотень приказал Ксоксарлу рассказать, что произошло с группой, которая достигла планеты внутри «зверя» чай-хиртси, и идиранин ответил ему этим эпосом.
— Спящая, — сказал Хорза.
— Что, человек? — загрохотал в туннеле голос Ксоксарла. Он не оборачивался при разговоре; в чистом воздухе пешеходного туннеля, ведущего к станции «семь», его могучий бас был без труда слышен даже Вабслину и Эвигеру, образующим прикрытие маленькой пёстрой группы.
— Вы снова ошиблись, — устало сказал Хорза в затылок идиранину. — Во сне была убита женщина.
— Ну, о ней позаботился меджель. Мы сложили всех в коридоре. Кое-что из их пищи оказалось съедобным. И божественным на вкус.
— Давно это было? — спросил Хорза.
— Дней восемь назад, по-моему. Здесь внизу трудно следить за временем. Мы сразу же попытались изготовить датчик аномалий массы, потому что он представлял для нас огромную ценность, но не добились успеха. У нас было только то, что осталось неповреждённым на базе Оборотней. Большая часть нашего снаряжения была разрушена «зверем»-барьером, многое мы вынуждены были бросить, когда начали марш от чай-хиртси, или дорогой, когда один за другим умирали.
— Вы наверняка сочли большой удачей, что так легко нашли мозг. — Хорза держал ружьё направленным на шею большого идиранина и непрерывно наблюдал за ним. Пусть Ксоксарл ранен — Хорза знал об этом виде достаточно, чтобы понять по походке командира отделения, что тот страдает от боли, — но опасным он был по-прежнему. Хорзу вовсе не угнетало, что он говорил; это убивало время.
— Мы знали, что мозг повреждён. Когда мы нашли его на станции «шесть», он не двигался и ничем не показал, заметил ли нас, и мы предположили, что это из-за повреждения. Мы уже знали, что ты идёшь; ещё день назад. Мы приняли свою удачу, не ломая голову, и начали подготовку к побегу. Ты остановил нас в последнюю минуту. Ещё несколько часов — и этот поезд уехал бы.
— Куда вероятнее, что вы превратили бы себя в радиоактивную пыль, — поправил идиранина Хорза.
— Думай, что угодно, карлик. Я знал, что делал.
— Ещё бы, — скептически сказал Хорза. — Почему вы забрали все оружие и оставили меджеля на поверхности безоружным?
— Мы собирались оставить в живых одного из Оборотней и допросить его, но не получилось. Разумеется, по нашей вине. Удайся нам это, мы могли бы удостовериться, что здесь внизу действительно никого нет. Мы ведь так долго добирались. Мы взяли с собой вниз все оружие и слуге на поверхности оставили только коммуникатор, чтобы…
— Коммуникатора мы не нашли, — перебил его Хорза.
— Хорошо. Он должен был его прятать, когда не использовал для сообщений. Мы сделали это, чтобы хоть немного той огневой мощи, которая у нас была, иметь там, где она могла потребоваться больше всего. Как только мы выяснили, что находимся здесь одни, мы отправили одного из слуг с оружием для постового наверху. К несчастью, он, судя по всему, вышел туда сразу после вашего появления.
— Будьте спокойны, — сказал Хорза, — он хорошо делал своё дело. Чуть не отстрелил мне голову.
Ксоксарл засмеялся, и Хорза немного вздрогнул при этом звуке. Он был не только громким, он был так ужасен, как никогда не бывал смех Ксоралундры.
— Тогда его рабская душа упокоилась, — загрохотал Ксоксарл. — Большего его род требовать не может.
Хорза отказывался от отдыха, пока они не преодолели половину пути до станции «семь».
Они устроили привал в пешеходном туннеле. Идиранин был дальше всех внизу туннеля. Хорза опустился напротив него метрах в шести с ружьём наготове. Йелсон села рядом с ним.
— Хорза, — сказала она, оглядев его скафандр, а потом свой, — мне кажется, мы могли бы использовать антиграв моего скафандра; он ведь съёмный. Мы могли бы укрепить его на твоём скафандре. Пусть немного некрасиво, но работать будет. — Она заглянула ему в лицо, и он ненадолго отвёл взгляд от Ксоксарла.
— Я ещё справляюсь, — сказал он. — Антиграв пока оставь. — Он ласково толкнул её свободной рукой и понизил голос. — Ведь в тебе же сейчас немного больше веса. — Йелсон так пихнула его локтем, что он немного прокатился по полу туннеля и, притворно сморщившись от боли, потёр бок. — Ой-ой-ой!
— Лучше бы я тебе не рассказывала, — заявила Йелсон.
— Бальведа? — вдруг спросил Ксоксарл. Он повернул своё большое тело, посмотрел мимо Хорзы и Йелсон, через поддон и робота Юнаху-Клоспа, мимо Вабслина, рассматривающего датчик массы, и Эвигера вверх по туннелю, на то место, где к стене привалилась, закрыв глаза, агент Культуры.
— Да, командир отделения? — Бальведа открыла спокойные глаза и посмотрела на идиранина.
— Оборотень говорит, ты из Культуры. Такую роль он отвёл тебе. Он пытается убедить меня, что ты шпионка. — Ксоксарл склонил голову набок и всмотрелся в тёмную трубу туннеля. — Ты кажешься мне пленницей этого мужчины. Ты подтверждаешь то, что он говорит?
Бальведа медленно, почти нагло перевела взгляд с Хорзы на идиранина.
— То, что он говорит, к сожалению, правда, командир отделения.
Идиранин поводил головой из стороны в сторону, прищурил глаза и загремел:
— Очень странно. Не могу представить, зачем вам всем обманывать меня или почему этот мужчина имеет над вами такую власть. Но та история, что он мне рассказал, кажется весьма маловероятной. Если он действительно на нашей стороне, тогда я действовал во вред правому делу и даже помог твоей стороне, женщина, если ты то, что утверждаешь. Очень странно.
— Подумайте над этим ещё, — посоветовала ему Бальведа, закрыла глаза и опять привалилась головой к стене туннеля.
— Хорза стоит на своей собственной стороне и ни на чьей другой, — сказал Эвигер из верхнего конца туннеля. Он говорил идиранину, но в конце фразы посмотрел на Хорзу. Потом опустил голову и выскреб из стоящего рядом котелка последние крошки.