Такие дружки-ублюдки», – сказала Герда.
«Сам не знаю», – я отвечал.
An Unliterary Afternoon
Покакать
Он сказал мне – я помню,
Когда мне было шесть или семь,
Мать бесконечно таскала меня к врачу
И причитала: «Опять он не какал!»
Она вопрошала меня:
«Ну как, ты покакал?»
Похоже, то был любимый ее вопрос.
И, конечно, не стоило лгать – у меня
С каканьем были большие проблемы.
Внутри у меня все связалось узлами -
И родители были тому причиной.
Я смотрел на эти гигантские существа -
Мать и отца – и видел их страшную глупость.
А иногда мне казалось: их глупость – просто притворство,
Ведь глупым настолько попросту
Быть невозможно.
Но – нет, никакого притворства!
Из-за этого у меня кишки перекручивались,
Точно соленые крендельки.
Понимаете, мне ПРИХОДИЛОСЬ жить с ними.
Они объясняли, что мне делать, когда и как.
Они давали мне крышу над головой,
Кормили и одевали.
И – хуже всего – мне просто
Некуда больше было податься. Выбора никакого:
Приходилось быть с ними.
Понимаете, в этом возрасте я еще мало что знал,
Но чувствовал четко: они – просто глыбы плоти,
И все.
Хуже всего были обеды: сплошные слюни,
Чавканье и идиотские разговоры.
Я старался смотреть только себе в тарелку. Пытался
Глотать обед, только он
В желудке словно бы превращался в замазку.
Я не переваривал ни родителей, ни жратву.
Наверно, так, потому что покакать -
Для меня было сущей пыткой.
«Покакал ты или нет?»
И вот я опять – у врача в кабинете.
Он был малость умнее родителей,
Но – не намного.
«Ну-ну, молодой человек, так значит, вы снова не какали?»
Он был толст, изо рта его дурно пахло. И потом воняло.
Золотая толстая цепь от карманных часов
Болталась на брюхе.
Я думал – уж этот-то какает вволю.
Я смотрел на мать.
Задница у нее была мощная.
Воображал ее, сидящую на унитазе,
Какающую, с вытаращенными глазами.
Она была такой безмятежной -
Голубка, и только!
Оба они какают, сердцем чувствовал я.
Вот гнусные люди!
«Итак, молодой человек, вы никак не можете какать,
Да?»
Он часто над этим подшучивал:
Он, дескать, может, она тоже, весь мир – может…
А я – не мог.
«Ну вот что. Пропишем-ка мы вам
эти пилюльки.
Но уж если они не подействуют тоже -
Знаете, что с вами будет?»
Я промолчал.
«Нет, молодой человек, отвечайте».
Ладно, решил я, отвечу.
Очень хотелось скорее оттуда убраться.
«Заворот кишок».
«Заворот кишок», – повторил он с улыбкой.
Потом повернулся к матери:
«А вы-то как, дорогуша?»
«Со мной все отлично, доктор»
Конечно, отлично…
Какала сколько хотела!
И мы выходили из кабинета…
«Славный он человек, наш доктор, верно?»
Не отвечаю.
«Правда ведь, славный?»
«Да».
Но мысленно я произнес другое:
Да, он-то способен какать.
По нему это было видно.
Короче, какал весь мир, – только я
Изнутри был скручен в соленые крендельки!
А после мы шли по улице.
Я глядел на людей, проходивших мимо,
И у каждого из прохожих была задница.
«Я только их задницы и замечал, -
Сказал он, -
Это было ужасно».
«Должно быть, ваше детство
Напоминало мое», – говорю.
«Мне почему-то от этого совершенно не легче», -
Сказал он.
«Мы оба должны это преодолеть», -
Говорю.
«Я пытаюсь», – он отвечал…
Poop
Конец эпохи
Все вечеринки
В моем доме
Портило рукоприкладство.
Мое
Это-то их
И привлекало -
Будущих
Писателей,
Их
Будущих
Женщин.
Писатели?
Женщины?
Вечно я слышал,
Как они
Шепчутся
По углам:
«Когда он
Полезет в драку?
Он
Лезет в драку всегда!»
Мне нравились
Начала
И середины
Моих вечеринок.
Но всякий раз,
Когда ночь
Подплывала к утру,
Что-то -
А может, кто-то -
Приводил меня
В дикую ярость.
И тогда я
Хватал за грудки
Какого-нибудь парня
И вышвыривал в дверь
Прямо
С крылечка.
Так было
Проще всего
Избавиться
От гостей.
Ну вот,
А однажды ночью
Я
Твердо решил,
Что
На сей раз
Выдержу
До конца
Без всяких
Бурных Инцидентов.
Я
Как раз
В кухню
Входил -
Налить себе
Еще выпить,
И вдруг
На меня
Бросился
Сзади
Питер -
Владелец
Книжного
Магазина.
У хозяина
Книжного магазина
С головой
Было еще хуже,
Чем почти у всех остальных.
Он стиснул меня
В невозможном
Медвежьем
Захвате
Сзади, -
Должно быть,
Это безумие
Придало ему сил.
И покуда молокососы
В комнате рядом
Толковали на все лады
О способах
Спасения мира,
Меня
Убивали.
Я думал – все,
Мне конец.
Яркие вспышки
Света
Сверкали в глазах.
Я больше
Не мог дышать.
Я чувствовал:
Сердце мое
Бешено бьется,
В висках стучит.
Как зверь,
Попавший в капкан,
Я собрал
Последние силы,
Обхватил его
Шею
Руками,
Согнулся,
Понес его
На себе.
Вбегаю
В кухню.
В самый
Последний
Момент
Голову
Низко склоняю -
И бью его
Головой
О кухонную стену.
Я постоял
Минутку,
Поднял его,
Отнес
В соседнюю
Комнату
И скинул
Там
На колени
К его подружке.
И там,
Под надежной защитой
Ее юбки,
Питер, владелец
Книжного магазина
Пришел в себя
И заплакал (да, он взаправду
Лил слезы):
«Хэнк сделал мне БОЛЬНО! БОЛЬНО!
А я же всего лишь шутил!»
Со всех концов комнаты
Понеслись
Возмущенные крики:
«Ну ты и УБЛЮДОК,
Чинаски!»
«Питер книги твои продает,
Он их
Выставляет в витрине!»
«Питер тебя ЛЮБИТ!»
«Так, – говорю. – А ну, все на выход!
ЖИВО!»
Ясно,
Они удрали,
По пути
Обсуждая друг с другом,
Как они возмущены,
Каким полны отвращеньем.
А я
Запер дверь
За ними,
А после
Выключил
Свет,
Взял
Банку пива -
И просто
Сидел
В темноте
И пил
В одиночку.
И это
Понравилось
Мне
Настолько,
Что
С этого
Вечера
Я
Только так
И живу.
Никаких
Вечеринок больше!
Надо заметить,
С тех пор
Писать у меня
Получается много лучше.
Да все
Получается лучше.
А почему?
Надо уметь
Избавляться
От лживых дружков
И от подлипал,
Покуда
Они
Тебя не сгубили!
The End of an Era
Шестидесятые
Не очень-то я их помню.
Что-то типа – ты смотришь и видишь парня,
У которого на голове -
Индейский убор из перьев,
Все сплошь увешаны были бусами,
Косяки передавались по кругу.
Все только валялись на мягких коврах
И не делали ни черта.
Как они за квартиру платили – понятия не имею.
Баба, с которой я жил,
Постоянно мне заявляла:
«Я иду на Праздник Любви!»
«Валяй», – отвечал я.
Она возвращалась домой – и рассказывала:
«Я встретила ПРЕКРАСНОГО
ЧЕРНОКОЖЕГО МУЖЧИНУ!»
Или: «Полицейские нам улыбались!
Я одному подарила ЦВЕТОК!»
Я, наверно, был единственным человеком
С обычным рабочим днем.
Постоянно врывались какие-то люди,
Обшаривали холодильник,
Искали жратву и пиво.
«Мы ДЕЛИМСЯ ВСЕМ! – говорила моя баба. -
Мы ДЕЛИМСЯ НАШЕЙ ЛЮБОВЬЮ!»
Парень тыкался мордой прямо мне в рожу,
Пил мое пиво. Орал:
«ВСЕ МЫ ЖИВЕМ
НА ЖЕЛТОЙ ПОДВОДНОЙ ЛОДКЕ!»
«В смысле?» – спрашивал я.
«БИТЛЫ, ЧУВАЧОК,
БИТЛЫ!»
Я слышал «болты».
Еще был некто по имени Мутный-Смутный.
Меня даже разок уболтали
Попробовать «кислоту».
Оказалось – страшная глупость.
«У тебя не вышло, – сказали они, – не вышло.
Ты не сумел открыться».
«Мира! – вскричал я. – Мира!»
А после – как-то странно, мгновенно -
Шестидесятые
Взяли и кончились.
Практически все исчезли
На счет «раз».
Остатки былого
Можно еще наблюдать
Близ Венис-бич.
Стоят, подпирают стены,
Сидят на скамейках,
На вид – совершенно сторчались.
Глаза – пустые.
В изумлении от такого
Поворота событий,
Они ночуют в машинах,
Таскают, что плохо лежит,
Требуют
Подаянья.
Не знаю, куда
Подевались все остальные.
Надели, наверно, галстуки и костюмы,
Пустились искать места с нормальным рабочим днем.
Наступили семидесятые…
И тогда Я САМ бросил работу.
И весь этот город
Принадлежал отныне
Мне одному.
The 60’s
Как будто на скачках
Дождь все вдет да идет.
Дни напролет – льет.
У меня – девять кошек,
Они от дождя звереют,
А потом я зверею от них.
В полчетвертого ночи один кошак
Стал скрестись и проситься за дверь.
Ливень – ливмя, а ему охота за дверь!
Ну, выпускаю за дверь,
После снова ложусь спать.
В четыре утра киса,
Спавшая в ванной,
Огласила квартиру мявом.
Пять минут я с ней просидел – успокаивал, утешал -
И снова поплелся спать.
В пять зашуршал еще один кот -