Невестка почему-то покраснела, хотя к тому времени она уже четыре года пробыла замужем, а я только успел пойти в младшую школу. В буравивших меня глазах мелькнула настоящая злость. От взгляда невестки я смешался, но, начав уж, продолжил:
— Слипшись, ходили в поле, дергали сорняки, таскали воду — разве нет? Так когда же вы разлиплись?
— Куда это, деверь, годится говорить такое?! Ну-тко попробуйте еще раз — все расскажу мужу, ужо он вам всыплет!
Не показавшаяся мне пустой угроза рассказать все мужу была довольно жестокой. Ее исполнение привело бы к серьезным последствиям. В те времена мы с матерью обретались на правах приживалов в доме умершего уже старшего дяди, и двоюродный брат, который оставался единственным взрослым мужчиной в семье, относился ко мне весьма строго. Из страха перед братом я отстал от невестки, но, надеясь все-таки удовлетворить свое любопытство, начал расспрашивать других женщин села, которые, по моим воспоминаниям, когда-то жили, слипшись с мужчинами. Судя по тому, что женщины либо смущались, либо сердились, это было похоже на правду, однако все они отнекивались, словно сговорившись. И наконец я таки получил взбучку. Я пристал с расспросами к какой-то молодухе, и тут перед глазами у меня замелькали искры. Это невесть откуда взявшийся двоюродный брат отвесил мне оплеуху своей тяжелой, как крышка чугунка, рукой.
— Каков поганец! Эта безотцовщина опять за свое! Проклятое отродье!..
Он притащил меня домой и хлестал прутом так, что тот истрепался — только признавшись, что соврал насчет якобы виденного прежде, я смог избавиться от незаслуженной экзекуции.
Еще больше страданий принесли мне воспоминания о прокаженных. Только успели исчезнуть из окрестностей нашего села красные партизаны, как появились прокаженные. Из-за прокаженных мы перестали ходить за съедобными цветами и сосновой мезгой в ближайший лес, за земляникой и диким виноградом в долину и из-за них же чуть было не бросили подворовывать пшеницу и картошку на полях. Ходили слухи, что прокаженные на придомовых участках в зарослях ячменя подстерегали детей в надежде подкрепиться их печенью, и кое-кто уже исчез, играя в прятки.
И вот что случилось однажды. Придя вслед за братом и его женой в поле, я там слонялся от скуки, как вдруг в зарослях начавшего созревать ячменя услышал шорох, свидетельствовавший о человеческом присутствии. Я, конечно, испугался, но резкий шум, который примешивался к шороху, заставил меня побороть страх. К счастью, поблизости стояла старенькая сторожка — как раз на таком расстоянии, чтобы прокаженный не успел поймать меня, если заметит, и чтобы можно было увидеть то место, откуда доносились звуки, — и я бросился туда.
Это и правда был прокаженный. Здоровенный, он, крепко держа девушку, выжирал у нее печень. Издалека было не очень хорошо видно, но девушка стонала, изогнувшись, наверное, от боли, а на ее наполовину открытой груди точно была кровь.
Я в ужасе ринулся вон из сторожки. То ли потому, что прогнила прошлогодняя соломенная веревка, то ли потому, что я, опешив, потерял осторожность, перила, служившие мне опорой, отвалились, и меня угораздило с криком грохнуться на землю. Потревоженный, прокаженный поймал меня и стал, обнажив желтые зубы, грозить:
— Тут в селе живешь? Если сболтнешь кому об этом, останешься без печени!
Я удрал с поля, синий от страха, и действительно никому не рассказал об увиденном. Какое-то время я мучился ночными кошмарами, но в конце концов успокоился. Я тогда еще не ходил в школу, значит, мне было от силы шесть.
Я снова вспомнил тот случай вскоре после того, как получил взбучку от брата. Не столько даже из-за ассоциаций со «слипшимися», а из-за того, что однажды на базаре встретил ту девушку, у которой, как я думал, прокаженный выжрал печень.
— Странненько…
Забыв про угрозы здоровенного прокаженного, я в упор смотрел на девушку. Она тоже, похоже, узнала меня. Бросила торговаться за комусины[8], а может, кроссовки, повернулась и, больно ухватив за запястье, потащила меня на задворки рынка.
— А ну, поди сюда! Чего странненько?
Как только мы отошли от торговых рядов, она впилась в меня взглядом. Но я не особо испугался, может быть, потому, что был уже второклассником и смотрел на нее, как на девчонку, свысока, а может быть, потому, что поблизости толпились покупатели.
— Как ты живешь без печени?
— Чего?
— Тогда, на ячменном поле, прокаженный выжрал у тебя печень… Как же ты выжила?
— О чем ты? Где ты чего видел? Только попробуй, сказани такое еще раз!
Когда она в ответ на мои беззлобные слова больно меня ущипнула, я тоже разъярился:
— Вот стерва, чего щиплешься? Печень у тебя выжрал прокаженный, а виноват я?!
— Да ты достал уже!
Она двинула мне кулаком, я в слезах повалился на землю и давай голосить — и тут появились парни из нашего села.
— Ну у тебя, девка, и характер! Нипочем замуж не выйдешь! Этак сцепиться на базаре с мальцом!..
— Да уж, тому, кто захочет на такой жениться, придется заняться карате! У нее талант людей мутузить…
На самом деле, они просто флиртовали с ней, а не меня спасали.
И все же с их появлением ей пришлось отпустить мое запястье.
— Попробуй сказани про меня еще что-нибудь! Рот порву!
Она стрельнула в мою сторону угрожающим взглядом, но я уже не мог сдерживать злость. К тому же у меня имелись надежные защитники, чего было теряться?
— Девчонка без печени, думаешь, я боюсь твоих угроз?
Я и не подозревал, какую страшную бурю навлекаю на себя! Прошло три дня с тех пор, как сельские мальчишки, заинтересовавшись, попросили меня пояснить сказанные слова, и я без колебаний выложил, что видел, а потом смылся от них. Давно утратив всякую привязанность к дому, я шлялся по улицам до темноты, а когда вернулся, мать плакала на краю веранды, двоюродный брат же в злости поддакивал какой-то суровой старухе.
— Вот он, гаденыш! Который распустил все эти слухи…
Осознавая тревожность обстановки, я с дрожью вошел в ворота, и брат, замолчав, показал на меня пальцем. Тут же старуха, сверкая взглядом, грубо схватила меня и повалила на пол, придавив коленями мои руки.
— Проклятое отродье! Рот бы тебе порвать!
Она вдруг засунула свои указательные пальцы мне за щеки и изо всех сил потянула в разные стороны. Я перепугался, почувствовал жгучую боль и солоноватый привкус крови. Мой рот действительно порвался. Но старуха на этом не угомонилась. Оставив меня, из-за травмы неспособного даже реветь в голос, она бросилась в угол двора, схватила с дядиных чиге[9] острый серп, и, вернувшись, занесла его надо мной:
— Признавайся, поганец, правда ли, наша Ынним липла к дровосеку? Ты своими глазами видел их на ячменном поле?
Я был ни жив ни мертв — не мог взять в толк, о чем она говорила, к тому же надо мной висел готовый в любую минуту опуститься серп. Я, словно в затянувшемся дурном сне, силился понять, чего хотела от меня старуха. Мать, которая всхлипывала на краю веранды, попыталась вмешаться, но не тут-то было.
— Что, мальчик испугался?! Стерва, мальчик твой испугался — большое дело, а у нашей Ынним жизнь сломана — это, по-твоему, ничего? Грязная тварь, шлюха, и отродье твое ничуть не лучше! Совсем совести нет!.. Куда годится болтать такое?!
Орала старуха с пеной у рта, а двоюродный брат, полностью с ней согласный, отчитывал мою мать:
— Лучше бы ты, тетка, сидела спокойно! Только так и можно вылечить его от этой странной болезни. Да и сама вела бы себя поосторожней!
Мать рухнула на пол как подкошенная и разразилась слезами, больше не отваживаясь вмешиваться. А я, отданный на растерзание старухе, наконец потерял сознание, благодаря чему освободился от ее хватки.
После этого случая я три дня проболел, а придя в себя, поторопился утратить речь. Люди по большей части говорят о том, что видят или помнят, но те два случая заставили меня потерять уверенность в собственных воспоминаниях. И после я уже не заводил разговоров о том, что видел или помнил.
Но есть два воспоминания, о которых я просто обязан поведать — дабы объяснить, как оказался в нынешнем положении. Первое — что у моей матери печень тоже выжрал прокаженный, а второе — что я в детстве видел лицо своей жены, с которой познакомился двадцатью годами позже. Прокаженный выжрал печень у моей матери вскоре после того, как старуха порвала мне рот. Я в страхе убежал, увидев это издалека, а на следующий год мама умерла. Я услышал, что она в пустом доме шаманки умерла, потеряв несколько литров крови, и хотел было сообщить брату, будто это все потому, что прокаженный выжрал у нее печень, но, боясь нарваться на неприятности, в конце концов решил не раскрывать рта. А жену свою и увидел благодаря одному суеверию, бытовавшему среди нас в те времена. Это суеверие гласило, что, взглянув ночью в зеркало в сортире, можно увидеть лицо женщины, с которой сойдешься в будущем. В тот год, когда мама умерла, а тетя вышла замуж, мне очень не хватало женского тепла, а я давно уже хотел знать, на ком женюсь, и в припрятанном осколке зеркала действительно увидел свою будущую жену. Узрев в сортире без крыши нечетко обрисовавшееся под тусклым лунным светом лицо, одновременно и знакомое, и совершенно незнакомое, я от испуга выронил осколок зеркала в очко, над которым сидел. Но, не желая прослыть брехуном или дураком, я и об этом никому не сказал.
Я слишком долго предавался воспоминаниям — с одной стороны, ненадежным, а с другой — несущественным. Но, уважаемые, для вас, отправляющих меня перед судом на психиатрическую экспертизу, они могут оказаться более ценными, чем все мои последующие показания. Я не разбираюсь во всяких там науках вроде психологии и прочих, анализирующих нутро человека, но знаю, что самый пустяковый детский опыт может сыграть решающую роль в формировании характера.
Когда мама умерла, мое положение стало еще более плачевным. Смерть бабушки существенно осложнила ситуацию, и нам пришлось сделаться приживалами, но, пока мама оставалась со мной, я хотя бы не являлся в селе изгоем. А тут пал последний оплот, и в доме старшего дяди, где самого его уже не было, ко мне начали откровенно относиться как к лишнему рту. Десятилетний сирота, ненавидимый даже родными, мог ли я рассчитывать на симпатию односельчан?