Их жестокое презрение только усилилось, когда вскоре после случая с прокаженным у меня проявился аутизм, сопровождавшийся чувством бессилия. Страх и недоверие к собственным воспоминаниям привели к другим проблемам. Во-первых, в учебе. До второго класса я был чуть ли не лучшем учеником в классе, а в третьем начал съезжать и закончил младшую школу хуже всех. Страх и недоверие к воспоминаниям мешали мне повторять услышанное от учителя и прочитанное в книгах, писать контрольные. Во-вторых, в отношениях с людьми. Взаимодействие между людьми обычно осуществляется посредством разговоров, но я, как вы уже знаете, потерял уверенность в воспоминаниях и стал опасаться взаимодействия с другими.
Если бы не это, если бы я хорошо учился и не имел привычки при любой возможности прятаться в каком-нибудь уединенном уголке да сидеть там в прострации, может быть, двоюродный брат хоть частично исполнил бы свои обязанности в отношении меня. Ведь поскольку отец умер, не успев зажить своим домом, в имуществе деда, которое целиком и полностью перешло двоюродному брату, сохранилась моя скромная доля.
Жизнь в дядином доме была утомительна и печальна, но из-за одного этого я вряд ли опрометчиво сбежал бы оттуда в столь юном возрасте. Страшное воспоминание заставило меня распрощаться с деревней и встать, в конце концов, на известную вам дорожку. Открывшаяся правда о смерти отца ураганом ворвалась в мою душу.
Как я уже говорил, от взрослых мне доводилось слышать лишь то, что отец был застрелен во время войны. Я, конечно, интересовался, где и как это произошло, но ответом на мои расспросы оказывалось в лучшем случае укоризненное молчание, а в худшем — какое-нибудь презрительное ругательство. Поэтому я сам, как захотел, составил себе представление о смерти отца. Но тут-то и крылся подвох. Объединив базовые антикоммунистические представления о Корейской войне, привитые нам в младшей школе, и воспоминания о вознесении отца, непринимаемые взрослыми всерьез, но накрепко запавшие мне в душу, я сочинил невероятно красивый миф. Будто мой отец, являясь храбрым бойцом южнокорейской армии, убивал северокорейских марионеток, но был застрелен и, оказавшись дома, превратился в журавля да улетел на небо. До части про журавля, поскольку в нее никто не верил, я доходил все реже и реже, и все равно отец в качестве героя красивого мифа, на который я употребил всю силу своего воображения, не переставал пользовался безграничным уважением моих одноклассников, пока я не утратил речь, то есть до нашего перехода в третий класс. Потому что дети, не имевшие ни критических способностей, ни причин возражать, искренне верили моим словам.
Только вот, когда я с воодушевлением начинал рассказывать о ратных подвигах моего отца, один мальчишка непременно влезал с воспоминаниями о своем. Мальчишку звали Ким Джонду, и его отец не был отважным бойцом южнокорейской армии, но тоже потерял жизнь в борьбе с коммунистами. Однако этот Ким, кроме упоминания о смерти своего отца, ничего не мог противопоставить моему красивому мифу и всегда оставался в тени, а вот после того, как я потерял речь, воспрянул духом и взял на себя все рассказы о Корейской войне. С огромным энтузиазмом, будто желая в полной мере насладиться светом, который я прежде ему застил. В общем, в пятом классе, в день начала Корейской войны Ким прицепился ко мне. Я к тому времени уже утратил речь, и только вышел по окончании мероприятия из школы, как он, успев собрать компанию одноклассников, окликнул меня:
— Эй, ты! А ну-ка стой!
Я, оробев, застыл на месте. На лице приблизившегося ко мне Кима, который благодаря воодушевленным рассказам о своем отце стал среди ровесников героем, читалась отсутствовавшая прежде недобрая уверенность.
— Ты болтал, будто твой отец был отважным бойцом южнокорейской армии?
В его словах была какая-то враждебность или даже издевка. Я молча кивнул головой.
— И будто он в одиночку перестрелял несколько сотен северокорейских марионеток? — хмыкнув, добавил он.
Именно так я и говорил, поэтому мне оставалось лишь снова бессильно кивнуть головой. И тут Ким, словно не в силах больше сдерживаться, пнул меня под зад и выкрикнул:
— Проклятое отродье, все это враки! Ты отродье коммуняки!
— Что?! — возмутился я, сразу забыв о боли. Я очень хотел бы избежать ссоры, но спускать такие слова было никак нельзя. А Ким, маленький дьяволенок, продолжал издеваться:
— Да не просто коммуняки, а свирепого красного партизана!
— Кто тебе это сказал?!
— Дядя мой, вот кто! Сказал, твой отец кучу невинных людей убил. Ясно тебе?! — И тут Ким резко занес кулак и со всей силы двинул мне, стоявшему в ступоре, прямо в нос. — Сказал, что и моего отца убили дружки твоего. А ты что болтал? Что он был отважным бойцом нашей армии?
— Как же так?! — поспешил спросить я, не успев ни вытереть текшую из носа кровь, ни увернуться от пинка по голени.
На самом деле меня давно уже терзали смутные сомнения насчет отцовской смерти. К реакции взрослых на мои вопросы и причитаниям матери, которая порою плакала, сжимая меня в объятиях, я прибавлял и кое-какие факты. В основном подслушивая перешептывания взрослых. И может быть, именно из-за чувства беспокойства, вызванного реакцией людей, я стал изрядно приукрашивать смерть отца.
— И брат твой мне ничего не ответил, только понурил голову. Пойди спроси его сам!
И тут я совсем пал духом. Как ни странно, у меня было такое чувство, будто я давно уже все это знал. Прежде чем уйти, Ким несколько раз пнул меня, молча утиравшего текшую из носа кровь.
— Проклятое отродье! Не перестанешь врать — все кости тебе переломаю!
Но еще более жестоко повел себя двоюродный брат.
— Думаешь, твой отец одного только отца этого Кима убил?! — нимало не колеблясь, ответил он мне, когда я вернулся домой и задал ему свой вопрос. И с нескрываемой злостью добавил: — Не только противники пострадали от него. Твой отец увел за собой в леса шестерых односельчан, из которых никто не выжил — считай, он и их убил, да и мой отец умер, не дожив до пятидесяти, не иначе как из-за страданий, причиненных младшим братом. И это еще не все. У меня, совсем еще не старого человека, кости смертно ноют в дождь.
Казалось бы, ребенок двенадцати лет лишь с большим трудом мог осознать подобное, но, удивительным образом, для меня разом все прояснилось. Только вот открывшаяся суровая правда сделала и без того едва выносимую жизнь в дядином доме совершенно невыносимой. Я до последнего не хотел отказываться от воспоминаний об отце, взмывшем журавлем в синее небо. Лишь мечта, что он однажды, спустившись журавлем обратно, утешит меня в печали, придавала мне сил сносить холодность и все усиливавшееся презрение окружающих — а тут ей пришел конец.
Весной, в год окончания школы я оставил тоскливое, ненавистное село. Мои ужасные оценки дали брату отличный предлог не отправлять меня в среднюю школу, а отдать в дровосеки, но однажды я снял со спины чиге, повесил их на священное дерево у окраины села и двинулся по трассе, от которой поднимались волны жара. Без припасов и без плана, я чувствовал себя легко от мысли, что мне везде будет лучше, чем в родном селе.
Вы уже, наверное, тщательно изучили мою непростую биографию. Бродяжничество, приют, побег, работа чистильщиком обуви, помощником водителя грузовика — пройдя через все это, я стал взрослым. Из-за задержки психического развития при невозможности доверять собственным воспоминаниям, а также чувства бессилия, от которого мне никак не удавалось избавиться, жизнь у меня была многократно труднее, чем у ребят, оказавшихся в сходной ситуации. Став в девятнадцать лет помощником водителя грузовика, я обрел средство спасения. Им оказалась техника. В отличие от прочих воспоминаний, воспоминания, связанные с техникой, не приводили ни к спорам, ни к ссорам, и содержание их с течением времени не менялось. Вскоре я привык доверять им, постепенно они превратились в знания, обернулись силой и вытащили меня со дна жизни.
В армии я получил права. Демобилизовавшись, поработал в службе переезда, а потом отучился в техникуме на водителя-механика тяжелой техники, устроился в двадцать восемь лет водителем бульдозера в достойную, быстро развивавшуюся строительную компанию и наконец вышел из социальной тени. Тем временем душевные раны, полученные в детстве в родном селе, подзатянулись, что положительно сказалось на моем внешнем облике. Я не так уж много узнал, но как-то приспособился к жизни и превратился в молодого человека пусть немного замкнутого, но без явных признаков аутизма, чувства бессилия и комплекса неполноценности.
Старые раны вновь дали о себе знать вскоре после женитьбы. После то долгого, то краткого сожительства с несколькими женщинами я женился, когда мне уже было за тридцать. Она работала брадобрейшей в моей любимой цирюльне, и, провстречавшись полгода, мы все-таки поженились. А в первую брачную ночь ко мне впервые за долгие годы вернулись детские воспоминания. О том, как я более двадцати лет назад под тусклым лунным светом в сортире увидел в осколке зеркала женское лицо. Я понимал, что не могу доверять этим воспоминаниям, но при осознании, что лицо жены нисколько не похоже на то нечетко обрисовавшееся лицо, у меня вместе с ощущением, будто я неправильно женился, возникло какое-то дурное предчувствие. Не обнаружь я вскоре в лице жены знакомые черты и не избавься от этого предчувствия, семейная жизнь у нас, возможно, с самого начала пошла бы наперекосяк из-за моих ненадежных воспоминаний. А обнаружил я эти знакомые черты в нашу страстную первую брачную ночь. В момент оргазма лицо жены приобрело то самое выражение.
Еще одну детскую рану, про которую я уже и думать забыл, разбередила командировка на Ближний Восток, замаячившая передо мной на следующий год после женитьбы. Наша строительная компания выиграла крупный тендер в Саудовской Аравии, и я, следуя вместе со всеми ближневосточному поветрию, принял трудное решение подать заявку на командировку, хотя со времени моей женитьбы едва прошел год. Потому что у меня к тому времени уже родился старший сын, а других способов зашибить по-быстрому большие деньги не предвиделось. Однако с раскрытием моих персональных данных этот заветный план лопнул, как мыльный пузырь. Я и подумать не мог, что во взрослом мире столкнусь с усвоенным мною в детстве представлением о приверженности коммунизму как о преступлении более с