— Ясно. Я учту.
На этом я замолчал. Я познал силу молчания в те времена, когда страдал аутизмом. Бывало, я не знал, что говорить, или не имел ничего сказать, а собеседник вдруг сдавался и все выкладывал.
Проверенный способ возымел действие. Сколько же времени прошло?.. Когда показалась последняя перед нашей остановка, она подавленно спросила:
— Ну… и чего же ты хочешь?
— Верни мне воспоминания! Чтобы я мог доверять тому, что видел и слышал, и жить, полагаясь на это.
— Но как?
Автобус остановился. До поворота на наше село оставалось прогуляться около десяти ли по горной дороге, и я с самого начала собирался тут выйти.
— Выходи! Я не хочу появляться в Сонха до темноты. Прогуляемся вместе, поговорим!
Не имея никакого определенного плана, я поднялся со своего места, но даже не взглянул на нее. Она немного поколебалась, но все-таки вышла вслед за мной. С тяжелым вздохом — то ли испугалась, поскольку, при всем своем городском опыте, имела деревенское происхождение, то ли по моей уверенности поняла, что сказанное не было пустым трепом. Над западной горой еще виднелся ноготок июньского солнца. Из-за засухи закат был необычайно красивым. Я вспомнил, как двадцать два года назад четырнадцатилетним юнцом шел из села этим путем, погрузился в трудноописуемые переживания и даже забыл о шагавшей рядом женщине.
Если бы она и дальше шагала молча, великолепный закат и мои переживания по поводу возвращения на родину защитили бы ее. Но не успели мы одолеть и половины подъема, как она, наверное чувствуя неловкость, некстати раскрыла рот и спугнула свою удачу:
— Чего ты хочешь? Денег?
Я, по-прежнему погруженный в переживания, ничего не ответил, но она сама приняла решение и продолжила:
— Больших денег у меня нет. Не знаю, что ты там себе надумал — у моего мужа деньги, конечно, водятся, но со мной он не особо щедр. Сколько же ты хочешь?
Тут я, наконец, услышал ее. Как будто меня во время сна окатили водой. И моя суровость переросла в мстительность и жестокость.
— Ничего такого мне не нужно! — выплюнул я и потащил ее за руку с дороги в молодой сосновый лесок. — Тоже хочу отведать твоей печени!
В этот момент на ее лице, в придачу к испугу и смущению, отразилась насмешка, будто она чего-то подобного и ожидала. Она даже не сопротивлялась.
— Делай все, как тогда! — скомандовал я, когда мы забрались туда, где нас никто не мог увидеть.
— Мне уже сорок два… — проронила она, не то оправдываясь, не то ерничая.
А я уже предвкушал жестокую месть.
— Делай, что велю!
— Неужели это обязательно?
— Хватит болтать!
Я уже был готов наброситься на нее и схватить за горло. Она, похоже, почувствовала это, потому что больше не раскрывала рта. Посмотрев на меня отсутствующим взглядом, она принялась медленно раздеваться.
Ее тело оказалось красивее, чем я ожидал. Но это было тело незнакомой женщины, не имевшее отношения к моим воспоминаниям более чем двадцатилетней давности. К тому же, заметив у нее послеродовые растяжки и первые морщины на шее, я испытал необъяснимое отвращение. Обнаженное тело не вызывало у меня влечения.
— Как прокаженный выжрал тогда у тебя печень? — поинтересовался я совершенно искренне. А она прикрыла в раздражении глаза и, разлегшись на снятой одежде, бросила:
— Хватит придуриваться!
Тут я, будто вспомнив давние события, сообразил, что означала поза женщины, и отчаянно возбудился. Но ненадолго. На ее облик наложился облик матери, у которой тоже выжрал печень прокаженный, и ко мне вернулось столь раздражавшее в юности чувство бессилия. Оно моментально смыло расползшееся по телу влечение, принеся обратно предвкушение жестокой мести.
— Вставай. Не получится сейчас вернуть мои воспоминания. Прокаженные едят печень совсем по-другому! — заорал я и пнул обнаженную женщину. Всерьез напуганная случившейся со мной переменой, она села и поджала под себя ноги. Тогда я ударил женщину наотмашь, прогоняя, и принялся со страшными воплями рвать ее валявшуюся на земле одежду: — Иди так в село! Иди и скажи своей матери и остальным. Что я действительно видел тогда… как прокаженный выжрал у тебя печень. Что не я наврал, а вы…
Еще какое-то время я бушевал, будучи не вполне в себе. Она, посинев лицом, смотрела на меня, а потом, словно подгоняемая интуитивным страхом, поковыляла в тень недорослых сосенок. Превратив ее одежду в кучу лоскутков, я направился к дому двоюродного брата. Что бы вы там себе ни надумали, какие бы показания она ни дала — больше ничего не было.
Тем временем окончательно стемнело. Но в моей голове ярчайшими искрами вспыхивали всевозможные воспоминания. Ориентируясь по этим искрам, я, не сбитый с толку переменами, которые тьма и годы привнесли в наше село, благополучно добрался до дома двоюродного брата.
Изрядно постаревший брат находился в гостиной.
— Что тебя принесло? — холодно спросил он, не поведя даже бровью при виде меня. Эта холодность, словно качественная горючка, заставила мои неукротимые воспоминания полыхать еще ярче и жарче.
— Хочу вернуть себе воспоминания!
— Да уж, огорошил ты меня… О чем речь-то?
— Как умер мой отец?
— Ты заявился через двадцать с лишним лет, только чтобы спросить об этом? Как умер, так и умер… Твой отец партизанил и был застрелен в лесу.
Он держался точно так же холодно и жестко, как и двадцать с лишним лет назад. Я, не колеблясь, всадил в пол припасенный на такой случай нож и закричал:
— Нет!
— Нет?!
При виде острого ножа, всаженного в пол, брат несколько сник.
— Он защищал родную землю в рядах нашей армии, а потом журавлем улетел на небо!
— Чего?!!
Заметив ненормальный блеск в моих глазах, он окончательно пал духом и, мелко дрожа, ответил:
— Ладно… Думай, что хочешь!
— А как умерла мама?
— Бедная женщина. Осталась в двадцать семь одна с тобой, малышом, на руках, вот и совершила ошибку. В тридцать три она, при попытке самостоятельно сделать аборт, умерла от сильнейшего кровотечения…
— Да нет же! Прокаженный выжрал у нее печень!
— Хорошо! Если тебе легче так думать… Пусть это будет проклятый прокаженный…
— Когда я был маленьким, вы с невесткой жили слипшись?
— Пожалуй, так. Я думал, ты ничего не понимаешь…
— Сельчане отлавливали партизан и отрубали им головы, а потом выставляли эти головы для просушки на камни вдоль берега ручья?
— Возможно… Безумные были времена, партизаны и сами насаживали головы противников на бамбуковые копья.
— Партизан подвешивали на дерево жожоба перед полицейским участком и забивали до смерти?
— Ну, били их, если отлавливали, как собак — это точно.
Я, одно за другим, возвращал себе воспоминания, от которых отказался, но тут с улицы донесся шум, и ворвались вы, с оружием. Кто-то из домашних подсмотрел за нами и донес в полицейский участок. Но, я клянусь вам, тот всаженный в пол острый нож был лишь инструментом возвращения утраченного, а не орудием убийства, как вы опасаетесь.
Я сказал бы, что вы пришли слишком рано. Вы должны были, по крайней мере, подождать, пока я не закончу дела с братом. А еще лучше, дать мне один или два дня на то, чтобы найти либо перышко отца на семейном участке, откуда он улетел журавлем, либо его ссохшуюся до размеров кулака голову среди камней на берегу ручья. А еще я собирался отыскать того лейтенанта сил обороны и проверить, остались ли на его постаревшем члене следы от укусов оводов, а потом разузнать, куда подевались прокаженные, которые раньше постоянно прятались в зарослях ячменя и земляники.
Я хотел так же, как и вы, чувствовать доверие и любовь к тому, что сам видел и знаю. На этой почве я хотел взрастить доверие и любовь к миру и к людям, привести в порядок жизнь и мечты. Но вы пришли слишком рано, все, что я хотел вернуть, так и осталось вспышками воспоминаний. Печальными или тревожными, бесполезными вспышками.
ОСТРОВ АНОНИМНОСТИ
Перевод Инны Цой
— Тц-тц-тц! — осуждающе поцокал языком муж.
Был поздний вечер, он уже поужинал и смотрел телевизор. Как обычно, показывали полицейский участок: в помещении, скрючившись, сидели мужчины и женщины, камеры снимали их с разных ракурсов, а они закрывали лица руками и воротниками. Можно было подумать, что их привезли из казино, но на деле они оказались посетителями подпольного ночного клуба. День был в самом разгаре, а они танцевали в полутемном зале, откуда их и забрали в участок. Только диктор говорила не «танцевали», а «прижимались друг к другу», подчеркивая, насколько безнравственным было их поведение.
— А все потому, что нашему поколению стало слишком легко скрываться под маской анонимности.
Муж скорбно смотрел на экран. Эти речи я слышала много раз и знала, что он сейчас скажет. Проедешь в городе хотя бы одну остановку на автобусе, попадешь в соседний район и уже не встретишь знакомых. Легко можно спрятаться, превратиться в анонима, вот это и лишило людей страха. Наше поколение развращено, женщины становятся распущенными… С этого муж всегда начинал, а заканчивал тем, что тоскует по родной деревне, по родной общине, которой очень гордился.
— Все друг друга знали, насквозь видели. Хоть в близких отношениях, хоть нет — все связаны кровными узами, так что женщины, кроме совсем уж отчаянных, даже и думать не смели о том, чтобы нарушить заведенные порядки. Бывало, прикрывались поездками в уездные городишки, но рано или поздно правда выходила на свет…
Каждый раз, когда я слушала мужа, в памяти словно в протест на его слова всплывала одна давняя история. Да, я должна была чувствовать свою вину перед ним, испытывать стыд, но эта история, случившаяся десять лет назад, была — да и сейчас остается — лишь воспоминанием о минувших днях.
В тот год в начале весны я закончила педагогический институт и получила первое распределение в начальную школу в деревне, название которой и упоминать-то не хочется. Это было горное ущелье в шестидесяти ли от местной администрации; чтобы добраться до школы, нужно было преодолеть два высоких и обрывистых горных перевала. Совершенно непригодное для жизни людей место.