Оулавюр Й. СигурдссонВстреча в пути
Съежившись, мы молча шли по кочковатому, поросшему вереском болоту и понятия не имели, правильно мы идем или нет. Разбегавшиеся в стороны едва заметные тропинки ничего нам не говорили, приходилось полагаться лишь на собственный природный инстинкт, вернее, на удачу. Здешние места нам обоим были совершенно незнакомы, мало того, в двух шагах ни зги не видно, потому что туман сгущался больше и больше. Ощущение такое, как будто бредешь сквозь мягкое облако, которое вдруг тихо опустилось на землю на исходе лета и окутало не только все дальние и ближние ориентиры, но и каждую кочку, каждую травинку. Крошечные водяные капли усеяли колоски аира, нити паутины. По влажному вереску неторопливо ползли серые улитки. Время от времени вдали свистел кроншнеп.
— Может, передохнем? — предложил Гейри.
— Не выдумывай, — бросил я на ходу. — Поворот к хутору должен быть где-то здесь, мы вот-вот на него выйдем.
Тем не менее я замедлил шаг, взглянул на часы и громко чертыхнулся. С тех пор как мы покинули озеро, прошло уже два часа. Все ясно: мы заблудились. В такую тихую погоду это, разумеется, не страшно, рано или поздно болото кончится, и мы отыщем свою машину. Хуже было то, что туман испортил нам все удовольствие от похода и в нас обоих мало-помалу закипало раздражение.
Вчера мы услышали про озеро, в котором водятся лососи, и решили сделать небольшой крюк, проехали четыре или пять километров по каменистой дороге, разбили в лощине палатку, вскочили утром чуть свет и ринулись к озеру. На значительном расстоянии от места нашего ночлега виднелся хутор, но тащиться туда, чтобы попросить у хозяев разрешения на рыбалку, было лень, и мы сочли, что даже интересно побраконьерствовать в незнакомом месте. При себе у нас была очень подробная карта, и через полтора часа, пройдя напрямик по болотам и кочкам, мы вышли к озеру.
Я поймал двенадцать юрких пятнистых лососей, а Гейри — шестнадцать. У него и опыта в этом деле больше, и спиннинг был лучше моего. Мы собирались рыбачить до вечера, но, когда около трех часов дня озеро неожиданно заволокло непроглядным туманом, быстренько побросали в рюкзаки свои вещички и направились к тому месту, где оставили палатку и машину. И вот теперь мы шагали по кочкам и каменистым лужайкам уже два часа и десять минут, усталые и измученные солидной ношей, которая оттягивала нам плечи. Каждый из лососей весил по меньшей мере два фунта.
— Что это там? — спросил Гейри, указывая спиннингом. — Как будто похоже на хутор?
Я сразу почувствовал облегчение. Перед нами была низкая, заросшая травой ограда усадьбы, а невдалеке маячил в тумане дом. Недолго думая я перешагнул через ржавую колючую проволоку, наброшенную поверх ограды, — как-никак сейчас мы подойдем к дому и надо успеть придать себе бравый вид. Гейри, однако, не торопился последовать моему примеру.
— Стоит ли нам туда заходить? — спросил он. — Ведь владелец хутора наверняка окажется хозяином здешней рыбалки и, конечно же, придет в ярость, если узнает, что мы украли у него рыбу. Может, сочиним для него какую-нибудь историю?
Я согласился, хотя и с оговоркой: если хозяин спросит напрямик, ловили мы в озере рыбу или нет, отпираться не станем. В свое оправдание мы можем сказать, что за тем и пришли, чтобы уплатить ему положенную мзду.
— Ты видишь старуху? — вполголоса спросил Гейри.
— Тс-с! — отозвался я.
За окном виднелся силуэт старухи. Она, ссутулившись, сидела у окна и снимала перепачканные глиной чулки. Синяя полосатая косынка съехала ей на лоб, вдоль ушей свисали жидкие косички. Она уже сняла один чулок и стянула второй почти до самой ступни, когда заметила нас, Вздрогнула и с беспокойством оглянулась на дверь, но тут же выпрямилась и посмотрела на меня прямо и открыто, даже как будто с вызовом. Ее худое морщинистое лицо приобрело вдруг какую-то значительность — точь-в-точь птица в минуту опасности.
— Добрый день! — произнес я как можно непринужденнее.
Не отвечая на приветствие, старуха некоторое время осматривала нас обоих с головы до ног. Ее взгляд изучал наши шапки, лямки на рюкзаках, молнии на куртках, кожаные ремни на сапогах и под конец остановился на спиннингах.
— Вы не иностранцы? — спросила она.
— Нет, — ответил я, подавляя улыбку.
— А почему у вас с собой оружие?
Мы с удивлением воззрились на нее.
— Разве это не ружья? — Старуха дрожащей рукой показала на наши спиннинги.
— Нет, не ружья, — переглянувшись, отвечали мы со смехом.
Старуха встала и принялась осторожно ощупывать спиннинги, подергала выцветшие зеленые чехлы, погладила торчащие из чехлов красные резиновые кружочки, что-то бормоча и тряся головой.
— Что же это за приспособления? — спросила она, уже немного успокоившись.
— Это удочки, — ответил я.
— Ах, удочки! Слава богу! — И она уселась на прежнее место у подоконника. — А я уж было подумала, что вы военные. Куда же вы направляетесь?
Гейри отвечал, что мы возвращаемся из западной части страны и, похоже, заблудились среди здешних болот, потому и зашли спросить дорогу, — проселок лежит где-то к югу от хутора, не так ли?
— Значит, заблудились, — участливо молвила старуха. — Как хорошо, что я успела вернуться к вашему приходу. На луг ходила. Я провожу вас до дороги.
Она стянула чулки и обтерла сухой верхней частью паголенка пальцы, подошвы, а затем и всю ступню. Ноги ее были покрыты крупными синими венами, формой напоминавшими то шары, то грибы. Счистив с себя болотную грязь и натянув до самых икр шерстяные кальсоны, она взяла в одну руку рваные калоши, в другую — серые чулочные резинки и чуть ли не умоляюще взглянула сначала на Гейри, потом на меня.
— Подождите немножко, я сейчас сварю кофе. Глоток горяченького на дорожку вам, верно, не повредит.
Мы поблагодарили, сбросили рюкзаки и положили спиннинги на подоконник. Старуха пошла впереди, ступая босыми ногами по вымощенному каменной плиткой коридору, открыла дверь. Через закопченную, полутемную кухню с каменным очагом мы прошли в маленькую комнатку со скошенным потолком и выскобленным добела дощатым полом. В комнатке было три пустых кровати и одна застеленная. В головах застеленной кровати, свернувшись в клубок, спал кот с темными подпалинами на морде, при нашем появлении он спрыгнул на пол и принялся с мяуканьем тереться о голые старухины ноги.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — вежливо пригласила старуха, достала из комода пару сухих чулок, надела их, подвязала резинки и разгладила на себе покрытую пятнами юбку из грубой домотканой шерсти. Кот жалобно взвыл и выставил трубой черный хвост.
— Ну, иди же, глупенький, сейчас я налью тебе молочка, — промолвила старуха и мелкими шажками заковыляла на кухню.
Я между тем рассматривал комнату. На покосившемся от времени комоде стояли фотографии двух молодых парней, из-под стропил торчали газеты и какие-то бумаги. Больше в комнате ничего не было, и все же глаз отдыхал, скользя по рассохшимся доскам пола и пожелтевшему косому потолку, — так простой деревянный крест иногда западает в душу сильнее, чем окружающие его пышные надгробия. Вскоре донесся едкий запах горящего торфа и березовой щепы. Старуха налила коту молока, разожгла в очаге огонь и, поставив на камни кастрюльку, вернулась в горницу. Руки она скрестила на груди, пальцы засунула под мышки.
— Так куда же вы направляетесь? — спросила она. — В Кливберахоульмур?
— Нет, — ответил я. — Мы ездили к Западным фьордам, а теперь возвращаемся к себе на юг. Мы оба живем в Рейкьявике.
Старуха долго всматривалась в лицо Гейри, словно изучая его черты.
— Ах, бедняжки, — пробормотала она наконец, — ведь подумать только, с юга. Там у вас, в Рейкьявике, должно быть, жуткая нищета.
— Такая же, как в любом другом месте, — ответил я. — У оккупантов[1] работы на всех хватает, так что люди вроде не сидят без денег.
Старуха взглянула на меня с сомнением:
— Миккельсен рассказывал моему Гисли, что на юге живут в страшной нищете и голодают.
— Да не больше чем везде, — возразил я.
Старуха посмотрела мне в глаза, точно подозревая меня в том, что я ее разыгрываю.
— Миккельсен никогда еще не обманывал моего Гисли, — сказала она. — Вдобавок, говорят, в Рейкьявике стреляют.
— Да, уж один-два немецких самолета, возможно, и продырявили, — язвительно усмехнулись мы с Гейри.
— Ах, бедные вы, бедные, как вам, должно быть, тяжело жить на юге, — сочувственно повторила старуха. — А как вас зовут-то? Что же это я сразу не спросила. Совсем, видать, на старости лет отупела, чудная стала совсем.
— Меня зовут Пьетур Аурднасон, а это — Сигургейр Йоунссон, — ответил я.
— Ну, и чем же вы занимаетесь у себя на юге?
— Я держу бакалейный магазин.
— Совсем как наш Миккельсен в Кливберахоульмуре. Так, так. Ну, а ты? Чем ты занимаешься?
— Я оптовик. В прошлом году основал оптовую закупочную фирму.
— Оптовик? — удивленно переспросила старуха, с трудом выговаривая незнакомое слово. — А что это такое?
— Ну, я закупаю крупную партию товара, а потом перепродаю разным магазинам.
— Бедняжка, ты, поди, шибко устаешь на такой работе.
Гейри, никогда не упускавший случая пошутить, кивнул:
— Само собой. Бегаю по городу с утра до ночи, высунув язык.
Женщина подошла к комоду и долго с грустью и нежностью всматривалась в одну из фотографий. Потом опять взглянула на Гейри и не отрываясь смотрела на него, шевеля тонкими губами.
— Откуда ты родом? — спросила она.
— Из Рейкьявика, — ответил Гейри.
— И у тебя нет родных в здешних местах?
— Нет.
— Похоже, у меня совсем ум за разум заходит, — вполголоса пробормотала старуха и ушла в кухню.
Она принесла нам крепкий кофе и печенные на углях горячие лепешки, села на сундук и молча смотрела на нас, пока мы пили и ели. Мы тоже молчали. Я никак не мог решить, стоит нам рассказать старухе все, как было, и уплатить ей за рыбалку или пет. Язык не поворачивался признаться ей, что мы занимались на их озере грабежом, как последние воры. Проще отдать старухе двадцать крон, ничего не объясняя и ни за что не извиняясь, сунуть ей на прощанье две десятикроновые бумажки и, но слушая возражений, заявить, что о меньшей плате за такое царское угощение и речи быть не может.