…В 1912 году в Ошлани поселилась семья «новожилов» — рыжебородый, с квадратной головой мужик Федяй Мурыгин с болезненной на вид женой и неродной восемнадцатилетней дочерью Пелагеей. Жаден был Федяй, имел кое-какой запас деньжонок. Справили они за год хозяйство, но Федяю все мало. Сам рвал из себя жилы и жене с падчерицей не давал покою. Больная мать была у Пелагеи, не вынесла такой жизни — умерла. Боялась Пелагея отчима, да куда денешься, к кому пристанешь — кругом чужие люди.
Федяй, бывало, скажет:
— Ты шибко-то не печалься по мамке. Живы будем — не помрем. Были бы руки да голова… — а сам обласкивает маслеными глазами фигуру девушки. Пелагея на ночь запиралась накрепко в боковушке, небольшом-избяном пристрое.
В один из дней поздней осени и говорит ей Федяй:
— Слазь-ка, Пелагеюшка, на сарай, набросай сенца в сани, поеду днями в Талый Ключ…
Вход в сарай — с улицы по лестнице. Пелагея влезла, из дальнего угла вилами сено бросает. Темно вдруг стало в сарае, оглянулась — в проеме дверей Федяй стоит. Быстро он рядом очутился, вилы из ее рук выхватил. Пуговицы на зипуне у Пелагеи с треском отлетели — так рванул Федяй ее к себе, потом на сено бросил…
Очнулась она, когда Федяй из сарая на лестницу стал выходить. Сейчас Пелагее не объяснить даже себе, где силы тогда взялись, чтобы броситься к стене за вилами, с размаху всадить их в спину Федяю. Грохнулся он с лестницы, да прямо на зубья борон, которые сам же для ремонта в груду сложил.
Не помня себя, сошла Пелагея по лестнице. А у калитки стоит мужик с того берега — Андрей Балыбин. Глядя на девушку, понял причину трагедии.
— Пилу выточить принес Федяю, большой он мастер по этому делу… был. Царство ему небесное!
Сначала не могла понять Пелагея, из каких побуждений Андрей вызвался сам все «провернуть». Фельдшера из Талого Ключа привозил для снятия экспертизы, обратно мертвецки пьяного увез. Зато потом много здоровья оставила Пелагея на помочах у Балыбиных.
Благодарила она бога за то, что Анфиска выдалась в нее, чернявенькая да ладная, не в рыжебородого Федяя… А теперь неспокойно на душе у Пелагеи. Не за себя, за Анфиску. Видела: не нравятся дела комсомольцев Балыбиным да Маричевым.
— Ты бы, Анфиска, Балыбиным-то больно на рожон не лезла, — осторожно попыталась Пелагея предупредить дочь.
— Тебе ли, мама, говорить об этом? — укоризненно покачала головой Анфиска. — Мало еще они из тебя крови высосали? Не дождаться им теперь добра, солнышко в наши окна стало светить…
Конечно, Пелагея только добра хочет.. «Вишь-ко, жизнь-то какая пошла: живи да радуйся. Все от самого себя зависит. Любовь и та не такая, как прежде — никто не отнимет…»
Полюбила Пелагея раз в жизни, один только раз, паренька Генку с маслобойки в Талом Ключе. Раза два повстречались, а потом не стало Генки. Работал он погонщиком лошадей на маслобойке. Однажды поспорил с мастером крепко, и в ту же ночь порвалась цепь и мастера зашибло насмерть балкой, которую заряжают в пресс для выдавливания масла. Подозрение в злом умысле пало на Генку. Присудили тюрьмы восемь лет.
По дороге в губернский город Генка решил бежать. Стражники его пристрелили.
Думает обо всем этом Пелагея, возвращаясь из поскотины. Ходила она туда наломать пихты на веник.
Перед деревней Елохова встретила.
— Добрый день, Пелагея!
— Дай тебе бог здоровья! — поклонилась степенно женщина.
— Поговорить с тобой хочу, да времени все будто не выкрою, — сказал председатель.
— Есть словко — как мед сладко; есть словко — как полынь горько… — улыбнулась одними губами Пелагея.
— За дочь тебе спасибо, Пелагея, за Анфиску. Хорошего человека ты растишь… И душой красива, и делом.
Для матери нет выше счастья. Дрогнуло сердце Пелагеи, слезы выступили. И рассказала она Елохову — первому человеку — о себе, об Анфиске, об опасениях своих.
— Опасения твои напрасны, в обиду не дадим. Мы теперь — главная сила на деревне, — успокоил Елохов Пелагею.
Шла домой Пелагея со спокойной душой, словно бы сбросили с нее, с души-то, черный холодный камень.
После той злополучной ночи Юлька сутки не вылазил из дома. Как ни крути, ни верти — никудышная жизнь у Юльки. Такое умозаключение он сделал после долгих раздумий. Если оглянуться назад лет на полдесятка, то жизнь была проще, чем сейчас. Что-то натворил, так на худой конец отделаться можно было выволочкой, которая, кстати, быстро забывалась. Теперь не то. Юлька — парень уже, считай, взрослый. Поступки теперь не проходят бесследно, а оставляют последствия-камушки: обернешься назад — и заметен твой след, по которому не просто обратно пройти, словно по мелкому галечнику босыми ногами. И на память почему-то пришли слова Елохова, сказанные им недавно Юльке: «Без цели живешь, Юлий! Ты на ребят, на сверстников посмотри! Они, брат, великое дело делают: жизнь за рога берут. Хотят ее перевернуть да на ноги покрепче поставить. Не в хвосте они у жизни-то… И тебе надо, Юлий, мечтой обзавестись».
У Юльки где-то в подсознании другой голос появился. Он спорит с самим Юлькой:
«Как это ты без мечты живешь? А разве ты, Юлька, не хотел жить хорошо, сапоги иметь?»
«Это пустяк!» — вслух спорит Юлька.
«Но ты же хотел с комсомольцами подружиться, работать с ними?»
«Ну, это все из-за Анфиски».
Юлька возбужден этим спором. Он ищет табак у отца. Находит на голбце крупно нарубленный самосад, лепит неумело самокрутку. Затяжка дыма перехватывает дыхание, выбивает слезы.
«Стоп! Верно, я-то из-за Анфиски пошел с комсомольцами, а вот другие парни как? Не за погляд же Анфиски работают, эту жизнь-то на ноги ставят? — Юля забегал по избе от порога до стола и обратно. — Что-то я не заметил ничего такого… И стенгазеты эти. Испортили одну им, они другую, третью делают. Нет, тут что-то не то…»
Юлька вконец запутался в сумятице мыслей, так, что не в силах был найти одну, главную, которая разрешила бы его сомнения. Он накинул на плечи отцовский пиджачишко и выскочил на крыльцо, хватнул полной грудью чистый уличный воздух.
Из оцепенения его не вывел даже сильный голос Кирилла Балыбина:
— Ты чего рот открыл, как пескарь на крючке?
Юлька равнодушным взглядом скользнул по физиономии Балыбина. Тот поднялся на крыльцо, скрипя приступками. «Уж не рехнулся ли?» — подумал о Юльке.
Но когда Кирилл властно крутнул друга за плечо к себе на пол-оборота, Юлька словно от дремоты очнулся; в его глазах Балыбин заметил знакомое выражение преданности и некоторого страха.
Они пошли в дом.
— Домочадцы где? — спросил Кирилл.
— Пашут.
— Ты чего такой кислый? А я пришел прощаться с тобой, — наигранно улыбнулся Кирилл.
Он усадил Юльку рядом.
— Отец монатки сворачивает. На Урал уезжает, где-то там работу на железной дороге подыскал. Да ты и сам видишь — не житье нам больше здеся… Ремошники всякие по деревне козырем ходят.
В голосе Кирилла Юлька не заметил ни грусти, ни злости: вроде как на посиделках о разной чепухе болтает.
— Ну, ты не распускай нюни-то, — заговорил снова Кирилл. — Мы с тобой напоследок еще гульнем, как следовает быть, да и этим комсомольцам еще, как ее, эту к-карусель устроим…
Юлька подозрительно скосил на Балыбина взгляд.
— Слыхал я, Ефимка-то здорово тебя саданул? Ну, ничего, я за друга долг отдам! Ты ведь знаешь Балыбиных — в долгу не любят ходить, сами кого хошь оставят…
Юлька инстинктивно отодвинулся. «Опять про долг напоминает, — с горечью подумал он. — Будь они прокляты, эти сапоги».
А Кирилл продолжал свое:
— Праздничек завтра у колхозников назревает по случаю завершения сева. Какой же праздник, сам понимаешь, без карусели… А теперь, — Кирилл хлопнул Юльку по плечу, — неси-ко закуски, навроде капустки…
Балыбин вытащил из-за пазухи четвертинку водки и, довольный собой, тоненько захихикал.
На другой день после обеда Кирилл зашел за Юлькой. Тот молча собрался, и они вышли на улицу. Так же молча миновали последние дома деревни, дошли до овинов. Дальше за оврагом, поросшим густым молодым ельником, начинались Отноги. Оттуда доносился приглушенный расстоянием рокот трактора. У последнего овина Кирилл остановился, настороженно прислушался. Заодно подозрительно всмотрелся в Юлькино лицо. Что-то ему в Юльке не нравится. И вчера не нравилось, и сегодня тоже. Юлька осунулся, в молчанки играет, глаза в сторону старается отвести.
Балыбин пошарил рукой в куче отрепьев — отходов ото льна, вытащил берданку. Юлька не сдвинулся с места, только в глазах его мелькнул испуг.
— Ну! Чего стоишь? — зашипел Кирилл. — Пошли…
На выходе из ельника Кирилл присмотрел бугорок земли и лег за ним. Юльке приказал ложиться рядом. Не спеша уложил берданку перед собой, попробовал, хорошо ли ложе приходится к плечу; сощурившись, прицелился. Не отнимая берданку от плеча, обернулся к Юльке, подмигнул ему, прошептал:
— Лады! Теперича будем ждать…
Гул трактора приближался. Отноги вчера вечером были досеяны, и теперь Ефим связанными между собой пятью боронами доборанивал поле. Трактор шел с противоположного конца по правой стороне, а Балыбин с Юлькой лежали на опушке ельника — с левой. Через три-четыре минуты трактор дойдет до конца участка, повернется и пойдет прямо на парней поперек пашни. И почти под носом у них будет разворачиваться направо. Юлька понял, что Кирилл сегодня здесь уже был. И бугорок этот присмотрел. Очень удобный. За ним можно остаться незамеченным, а главное, бугорок — хороший упор. Наведи мушку на цель — ствол не будет плясать…
Юльку охватила неуемная дрожь. То ли от холодной весенней земли, то ли от чего другого. Юлька слышит дрожь в каждой клеточке своего тела. И даже сердце, ему кажется, не бьется, а мелко-мелко дрожит; Юлька крепче сжимает зубы, чтобы не зачакали.
А трактор все ближе. Вон уже на горизонте из-за пологого склона появился черный шевелящийся колышек — это труба. Сейчас покажется фигура тракториста, потом сверкнут отлощенные «шпоры». Еще минута, ну — две, и трактор будет в двадцати метрах от парней. Юлька закрывает глаза…