…Лет пять назад нависла над Ошланью суровая зима. Такой и старики не помнили. По вечерам звонко стреляли бревна изб от лютого мороза, ночью на задворках выли волки. Зверье, птицы от голода и холода замерзали и, преодолевая врожденный страх, устремлялись к жилью человека. Утром ошланцы видели вокруг множество следов — заячьих, лисьих, волчьих и даже лосиных. Многие из жителей к ночи выносили на задворки клок сена, березовые веники.
Забегает как-то к Маричевым Кирька Балыбин. И взахлеб хвастается:
— Ныне на охоту ходить не надобно. Зверье само под окошко так и прет. Папаня у меня полный ларь зайцев накидал… Один аж у крыльца в петлю забухался…
А Юльке маячит, мол, пошли на улицу — дело есть.
Оделся Юлька потеплее, выскочил за Кирькой. А тот и говорит:
— Выручай. Не могу один справиться. Понимаешь, все, кому не лень — воробьи, голуби — на гумно прутся, на кормежку. Папаня мне задание определил — гумно охранять. Говорит, по семишнику на день положу, ежели от этой нечисти снопы будешь сберегать.
Кирька топчется, нос в воротник прячет.
— А я их токо вышугаю, опять налетят. Ну, я и придумал — силков наделал. Побежали доставать, уж налезло их, наверное, черно…
Подбегая к гумну, заорал Кирька:
— Ох, паразиты! Вишь-вишь, сколько их!
В силках бились десятки воробьев и синиц. При виде человека они еще сильнее забились, стремясь освободить лапки из петель. Но крепок волос из конского хвоста — не порвешь.
Кирька в бешенстве стал хватать птичек и… отрывая головы, бросать в снег. Делал он это с таким остервенением и с такой быстротой, что через минуту силки стали пустыми, а вокруг валялось множество бездыханных трупиков. На снегу алели пятна крови. Юлька, закрыв глаза рукавицами, метнулся домой…
…Дрожь во всем теле усиливалась. Нет больше сил унять ее. А трактор — совсем близко. Уже ясно различима фигура тракториста… И Юлька вскакивает. Он прыгает вперед, сдергивает с головы фуражку и крутит ею в воздухе:
— Стой, стой, Ефим!
Но Ефим услышать не может. И смотрит он не вдаль, а под колеса трактора, на пашню.
— Ты что, ошалел! Сволочь! — завопил Кирька и опустил на голову Юльки ствол берданки. Удар бросил парня на землю.
Балыбин торопливо нацелился, нажал на спусковой крючок. Берданка дернулась в его руках, харкнув клочком огня и дыма. Собрав все силы, Юлька успел в этот миг толкнуть Кирьку.
Сегодня с утра у Елохова особенно приподнятое настроение. Шутка ли сказать, колхоз закончил весенний сев. Засеяно около двухсот десятин земли. Семян овса, ячменя и гороха хватило в полной потребности. Правда, последнюю десятину засевали пореже.
На сегодняшний воскресный день, 16 мая, назначен праздник. Елохов решил, как только Ефим доборонит Отноги, провести небольшой митинг, поздравить колхозников с первой победой, наградить наиболее отличившихся подарками — отрезами сатина на рубашки и кофты. Материал уже закуплен.
Елохов выйдет на крыльцо, постоит с минуту — и назад, в контору. Достанет исписанный листочек бумаги, пробежит глазами, что-то зачеркнет, а что-то впишет. Хочется Елохову попроще да потолковее рассказать колхозникам о том, что успех не сам по себе пришел, и чтобы все это было в сравнении с единоличными хозяйствами, которые до сих пор не управились с севом.
Елохов пошел к дому деда Перетягина. Кузнец выселился с семьей в клеть, весь дом отдал на время праздника. После митинга и небольшого поздравления, которое готовят комсомольцы, будет праздничный обед. Зима-Лето с утра колдует у печи. У крылечка репетирует новую песню на гармошке Антон Журьин. Сначала он пропоет: «Мы кузнецы, и дух наш молод», а потом старается свести мелодию на пуговки гармошки. Ребята острят:
— Смотри, Антон, на сцене не тушуйся. «Боже, царя храни!» не сыграй.
Но Антон на шутки не реагирует, он занят важным делом. В столовой женщины помогают повару; меж них идет разговор о прошедшем севе.
— Дождик бы теперь в самый раз! Вот бы зернышко в рост пошло!
Гремят на кухне сковородки, чугуны. На пороге появился Зима-Лето. Лукаво подмигнув Елохову, обратился к помощницам с наигранной заботой:
— Уж не знаю, бабоньки, как получится у меня четвертое блюдо.
Бойкая, веселая Анюта Ситникова подбежала к повару:
— А что у тебя на него?
— На четвертое-то? — тянет Зима-Лето. — Поцелуй повара!..
— Да ну тебя!.. — отскочила смущенная Анюта.
Шутки, веселый смех прервались — в избу влетел Петрунька. Он подбежал к сидящему на лавке Елохову и что-то ему зашептал на ухо, показывая пальцем на улицу. Елохов резко поднялся и быстро вышел из избы. Шепот Петруньки и поспешность председателя вмиг сделали горницу пустой.
Слухи в деревне разносятся с невероятной быстротой. К дому Перетягина все подходили и подходили колхозники, слышались возбужденные голоса.
Короток путь от порога перетягинского дома до ограды, а председатель успел подумать о многом. В Ефиме ему виделся единомышленник и хороший помощник. Заботился о парне как мог, а вот за жизнь его опасаться не было надобности. Так казалось. А тут, гляди, как дело обернулось… Елохов метнул взгляд на взгорье, к часовне. Сердце председателя застучало учащенно — трактор стоял там, так же стоял, как полмесяца назад!
Размашисто зашагал Елохов к трактору. Некоторые из колхозников нетерпеливо подавались вперед, но никто не решался обогнать председателя. Бледностью лица и всей фигурой выдавал он необычайное напряжение.
Люди столпились у трактора, устремив взоры на Ефима. И в установившейся напряженной тишине Елохов, с тревожным надломом в голосе, спросил:
— Ну как, Ефим?..
Тракторист спрыгнул на землю, хлопнул пропыленной кепкой о крыло машины и улыбнулся просто:
— Все в порядке, председатель! Будет хлеб расти…
И сразу вокруг словно все завертелось, зашумело, как и не было тишины. Колхозники густо обступили председателя и Ефима, поздравляли их, и себя поздравляли. И не замечали они прижавшегося к капоту трактора Юлю Маричева с перевязанной головой.
И не сразу люди услышали, как в отдалении сначала глухо, потом все раскатистее загрохотал гром…
На Ошлань надвигалась запоздавшая в этом году весенняя гроза.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ(ВМЕСТО ЭПИЛОГА)
Третий день шел дождь. Он навел мокреть на улице и на стеклах больничной палаты, и Юлиан затосковал. Ругал себя, корил, — нет, ничего не поделаешь, никаким клином не вышибешь тоску. Простительно было тосковать в ведренную погоду, когда каждые руки в огромной цене, а сейчас-то задожжевело, уборка закончилась — лежи себе, полеживай… Так в том и дело: чего лежать, когда здоров? Ожоги на руках и груди зажили и почти не беспокоили Юлиана. И как же он обрадовался, когда узнал от медсестры, что к нему пришел кто-то из комбайнеров. Скорехонько накинул на плечи пижаму и выскочил из палаты, ударившись, как всегда, головой о притолоку. В другой раз Юлиан бы не забыл чертыхнуться (надо же такому долговязому уродиться!), но тут, увидев в конце коридора Яшку, не почувствовал боли на макушке.
В общем-то они были мало знакомы, поэтому долго топтались друг перед другом в смущении. И даже когда уселись на диван для посетителей, разговор вначале не клеился.
— Ну, как дела-то?
— Хорошие дела — убрали все, ребята сейчас комбайны чистят. К вам вот послали узнать, как здоровье, когда домой?
— Здоровье-то ничего, можно бы и домой, да ведь доктора — они свое дело туго знают. Курс лечения…
Юлиан вытянул руки, повертел ладонями туда-сюда, дескать, смотри — зажило.
Но, как и бывает, два человека постепенно разговорились. Яша рассказал Юлиану, что урожай нынче в совхозе неплохой, и что дела в звене к концу уборки пошли лучше, и что его, Юлиана, комбайн, на котором работал Яша, ни разу не поломался. Таким новостям Юлиан был несказанно рад.
— А я ведь, брат, боялся за натяжной шкив привода молотилки. Сварен был кронштейн-то…
— Так только он и поломался, — рассмеялся Яша. — Но мы его опять заварили и под натяжной болт пружину поставили. Теперь под нагрузкой шкив будет поддавать, — сто лет не поломается этот кронштейн. Рогожников придумал.
— Смотри-ка, просто и надежно. Ну и Петя, молодец!
— «Соколик!» — в тон Юлиану добавил Яшка любимое слово Рогожникова, и оба они негромко рассмеялись. И в тот момент Яшка понял, что между ним и Юлианом растаяла натянутость и можно спросить о том, ради чего он сегодня пришел сюда.
— Юлиан Григорьевич, помните, Маторин говорил, что за старой лесопилкой нашли колесный трактор? Помните? И что хотят его установить на постамент?
— Как же не помню. Такие слова меж ушей не пролетают… — сказал вполголоса Юлиан.
— Я приехал к вам, в Ошлань, чтобы написать рассказ о комсомольской ячейке, которая действовала в вашей деревне в тридцатых годах. Моя бабушка Анфиса Федоровна Вяткина (Яша заметил, как при упоминании этого имени Юлиан слегка вздрогнул) много рассказывала мне о тех днях. И назвала тех, с кем бы мне надо повстречаться. Но в живых остались только двое: вы и Антон Журьин. Я был у Журьина, но он во время войны был контужен, сейчас совершенно глух и плохо видит. Остались вы — единственный, кто может дополнить рассказ бабушки.
Юлиан сидел, глубоко задумавшись. Вот ведь как бывает: последнее время, особенно в нынешнюю жатву, а еще больше после пожара на комбайне Семкина, Юлиан всю свою жизнь перебрал день за днем, словно готовясь к этой встрече. И почему-то вновь и вновь мысленно возвращался к тому отрезку времени, о котором собирается написать этот парень.
— Об этом я помню, всю жизнь помню… Любил ведь я ее… — сказал, он.
— Кого ее? — удивленно спросил Яша.
— Бабушку твою. Анфису. А она любила Ефима, дедушку твоего, значит. Той весной отозвали Ефима из нашего колхоза, направили учиться в областной центр на какие-то курсы. Уехала с ним и Анфиска. Потом, слыхали мы, послали их куда-то в другую область, и больше я о них никаких вестей не получал. Секретарем комсомольской ячейки после Анфиски избрали Антона. Меня тоже приняли в комсомол за то, что отвел пулю от Ефима… Вот так и было. Потом колхоз стал большим, но нас постигло горе — погиб Елохов. Одна баба картошку боронила, а лошадь-то у нее была молодая, необъезженная. Вырвалась, да и понеслась вдоль деревни. А посреди улицы ребятня малая играла. С бороной-то ведь она бы их всех пришибла. Председатель наш как раз на обед пошел, увидел такое дело, бросился навстречу шальной кобыле. Остановил, но ценой своей жизни… А стенгазету мы еще долго выпускали. Даже какую-то премию дали нам за нее…