Сима всхлипнула от безутешного горя и запричитала:
— Вы уж поговорите, Дмитрий Николаевич, с ним: чего он, не думает домой возвращаться?
— Как возвращаться? Да ты же у меня на прошлой неделе была, на этом самом стуле сидела, говорила, что житья с ним никакого нету. Говорила?
— Говорила.
Сима еще сильнее всхлипнула и разрыдалась.
— Воды, вот, выпей.
Ее зубы мелко стучали о край стакана.
— Так как же я без него-то буду? Одна-то? С ребенком-то?
— Ладно, успокойся, успокойся. Поговорю еще раз. Ничего не обещаю, но поговорю.
Сима ушла, а раздражение осталось, вдобавок вернулось еще и сомнение: не круто ли он начал заворачивать дело? Поймут ли? А где недоверие, там и сопротивление — подсознательное, глухое. Значит, работа пойдет вкривь да вкось. Рабочий оценивает точнее, изнутри, по нему, как по барометру, можно определять действительную полезность перемен.
— Вызывали? — осведомился главный инженер по привычке, нисколько не сомневаясь, что Шубин вызывал.
Он знал директора с первого дня появления его на фабрике.
Шубин, тоже привыкнув к ничего не значащему вопросу, не обратил на него внимания. Он взглянул в лицо главному и, уловив необычно тревожное выражение, понял: ждет со дня на день вести об объединении, волнуется. «Если удержусь, поставлю его директором филиала — молодой, перспективный», — подумал Шубин. Он приметил Женю Иванова, еще когда тот работал на шипорезном станке в деревообрабатывающем цехе, с завидным упорством занимался в вечернем институте, и стал постепенно выдвигать его.
Хладнокровно, не выдававшим никаких чувств голосом Шубин объявил главному инженеру о давно вынашиваемом плане.
Главный согласился, краснея при этом до корней волос.
— Сколько у нас времени, Дмитрий Николаевич? — не выдержал он официального тона.
— Не больше месяца, Женя, не больше…
Дома Шубин хотел показаться веселым и беззаботным, но жена, выслушав два не очень удачных каламбура, покачала головой.
— Выкладывай.
Шубин уступал понемногу, повествуя сначала о Симе Свистаковой, о ее муже, об их неприглядной семейной истории, о своем неумелом посредничестве, и, незаметно для себя, рассказал о готовящемся объединении. А когда рассказал, — спохватился, но было уже поздно. Да и на душе от все понимающего взгляда жены, от едва уловимой ее улыбки стало легче, и фабрика со всеми заботами начала удаляться, как кинофильм, просмотренный несколько часов назад. Обычные домашние желания пробудились в Шубине: захотелось плюхнуться в кресло и почитать что-нибудь интересное, и он сразу вспомнил, что не дочитал вчера очень любопытную и толковую брошюру о научной организации труда.
Ужинали молча. Слушая, как приглушенно звякают ложки о дно тарелки, как булькает кипяток в чайнике на плите, Шубин вдруг пожалел, что у них нет детей. Окинув мимолетным взглядом образцовую кухню, отметил про себя: в доме не хватает чуточку беспорядка.
— Что, невкусно? — спросила озабоченно жена, заметив мимолетное раздражение на его лице.
— Нет, так, отвлекся. Прости, пожалуйста.
— Ты бы поберег себя, Дима, — сказала она, возвращая его к прежним мыслям.
— Нет, хочется мне еще и в объединении поработать.
— Да ты уж как к одному привяжешься… Не старики мы еще, не поставят директором — на другое место переедем, не всех же пока объединили. На новом месте и душа обновляется.
— Понимаешь, не представляю, как это — начнется новый день на фабрике, а меня там не будет и не узнаю я, чем живут люди, с которыми поработано ого, сколько! Да потом, только нам с тобой и начинать!
Дмитрий Николаевич насмешливо покосился на сервант, где у Гали две полки были заставлены лекарствами. В последнее время она жаловалась на сердце и частенько совала под язык валидол. Однако слова ее успокаивали Дмитрия Николаевича. Он вспомнил совещание с начальниками цехов, вспомнил осторожный, сдержанный кивок Сафина, недоуменный взгляд Бубнова, и желание перевести сборку на поток окрепло окончательно. То легкое сопротивление, которое он встретил, убеждало его в собственной правоте. Просто люди немного подзастоялись, привыкли к стереотипным требованиям. Это должно пройти с первыми шагами, важно подтолкнуть.
— Еще поработаем, — сказал Шубин вслух и начал расхаживать по комнате, все более и более углубляясь в детали предстоящих изменений.
Полторы недели прошли стремительно. Шубин требовал с начальников цехов сурово, словно генерал перед наступлением. Он следил за ритмом работы на каждом участке. Переходил из цеха в цех, останавливал мастеров, выслушивал, давал советы, «снимал стружку» с нерасторопных. Никто с ним не пытался спорить. И это радовало Шубина. Радовало, что у людей есть желание работать с ним, что он не ошибся в своих надеждах. Деревообрабатывающий цех взял хороший разбег. И хотя во второй смене не хватало станочников, график выдерживался неукоснительно. Трушков метался между станками и, словно контролер ОТК, проверял размеры корпусов баянов и гармоний.
— Не тем занимаешься, — сказал Шубин, выслушав в визге пил и фрез его отчет. — Суеты много…
Сафин, наоборот, в цехе появлялся изредка, но недостатки видел сразу, а уж увидит — распечет не по-шубински. Его боялись больше директора. Мастера предпочитали сами прибегать к нему в кабинет и докладывать, чтобы снять с себя ответственность.
Сафин грузно сидел в тяжелом, как и он сам, кресле. Он не суетился, как Трушков, а спокойно, немногословно руководил работой. И Шубин понял: пора!
В тот день, когда сборщики начали собирать баян по операциям, Шубин не пошел в цех — изменил своей обычной привычке. Он остался у себя в кабинете и только вечером позвонил Сафину.
— Как обычно, — продышал в трубку Сафин и замолчал, дожидаясь вопросов.
Неделя прошла спокойно, но Шубин, словно врач после переливания крови тяжелобольному, напряженно вслушивался в пульс фабрики. Он не верил гладкому началу, и не ошибся. Вскоре, словно нарочно, в деревообрабатывающем цехе сломался шипорезный станок. Чинили долго. Шубин вызвал главного инженера и так поговорил с ним, что тот остался ночевать вместе со слесарем у станка. Шипорезный вошел в строй, но через день позвонил разгоряченный Сафин и доложил: отделочный выдал две сотни полукорпусов хромки с различными цветовыми оттенками — перепутали целлулоид и полукорпуса не комплектовались.
Сборка требовала полукорпуса, и Шубину пришлось вызывать двух работниц из отпуска.
Но прошла и эта тяжелая неделя, постепенно жизнь входила в привычное русло, и Шубин прикинул, что план они «вытянут» и даже дня на четыре раньше. А вдруг перебой с фанерой? Поставщику он не очень-то доверял: предприятие молодое, работает со срывами, вполне может не поставить фанеру в срок. Тогда полетят к чертям все его планы, и все козыри будут биты.
Надо было подстраховаться, и Шубин вызвал заместителя по снабжению. Василий Степанович вошел в кабинет спокойно, испытующе глянул на Шубина и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло напротив стола. Глянул еще раз искоса и сказал многозначительно:
— Кочергин вторую неделю в Москве. Место утаптывает…
— А с планом у них как?
— С планом туговато, но Кочергин в Москве…
Для многих на фабрике было загадкой, как уживался директор со своим заместителем — человеком непокорным, изворотливым. Шубин и сам, если бы его спросили прямо, едва ли ответил, однако чувствовал: без Василия Степановича ему трудно. Тот умел, несмотря на резкость, сойтись с любым человеком, склонить его на свою сторону, а это для снабженца золотое качество. Еще ценил в нем Шубин преданность фабрике. Сейчас Василию Степановичу ничего не грозит — его на десяток фабрик замом возьмут, да и Кочергин, к примеру, за него обеими руками ухватится. А вот болеет Василий Степанович за Шубина, помочь пытается, и чувствует Шубин: от души это.
— А пусть, тут и без Москвы дел хватает!
— Смотри, Дмитрий Николаевич, недооценивать Кочергина нельзя — парень не промах. Своего не упустит, да и не только своего…
— Не за тем пригласил тебя, Василий Степанович. Фанера у меня из головы не выходит, боюсь, подведет поставщик.
— Не исключено.
— А как быть?
— У мебельщиков занять надо. Они специальный цех запустили — сами клеят.
— Поделятся?
— Должны.
Зазвонил телефон. Шубин крякнул от неудовольствия, снял трубку, давая понять заместителю, что еще не все сказал.
— Кто это?.. Так, чем могу быть полезен? Да, моя жена. Как — в больнице?! С сердцем? Сейчас еду.
Он сразу забыл, о чем говорил с заместителем, и, когда тот поднялся, только махнул ему рукой: давай, мол, делай.
Галя в больнице! — эта весть разом заслонила собой все остальное.
Вскоре старенький «Москвич», с натужным урчанием поднимаясь на косогоры, тащился к ровным городским улицам. Шубин сидел на заднем сиденье, широко расставив ноги, и, наклонив седую голову, смотрел перед собой, ничего не замечая. Мысли путались, и он не знал, наяву все это происходит или во сне, странном и тяжелом.
К Гале его не пустили. Вышла пожилая медсестра и, глядя куда-то в сторону, объяснила, что у его жены инфаркт, но волноваться не надо. Что за чушь! Как не надо! Инфаркт — это не насморк!
До дома было недалеко, и он решил пойти пешком, чтобы хоть немного опомниться. Шел по улицам, не замечая ни прохожих, ни машин, не слыша ни гудков, ни окриков. И встречные удивленно смотрели на представительного мужчину с навернувшимися на глаза слезами.
Перед дверью квартиры он долго рылся в карманах, отыскивая ключ. Потом долго стоял у порога в нерешительности, будто в первый раз пришел сюда. От полного одиночества комнаты казались еще строже и холоднее, однако приглядевшись, Шубин заметил скомканный Галей фартук и платок на полу. Эти вещи напомнили о жене еще острее, но без прежней безутешности, — ведь они хранили следы ее рук и были сейчас почти живыми.
Способность размышлять вернулась к нему постепенно, в ушах звенело, как посл