— У батьки такие же были. Только вот ордена не хватало. За что же орден у тебя, дед?
— За кровь, внук. Рассказывать я не люблю. Но мне есть что тебе сказать. Я до войны учителем был, и мать у меня была учительницей. Женился я на учительнице. Не принято было в нашей семье браниться. И до фронта ни разу не матерился я. А там, в этом аду, пришлось, когда солдат в атаку поднимал, когда танк горел и я тоже, когда пуля-дура на глазах друзей косила, и при массированных налетах, когда вместо людей воронки черные в земле оставались… От бессилья, от ненависти, от обиды за человеческий разум матюгался. И еще грешен — в госпитале полевом, хотя там хирург женщина была. Не вытерпел, сорвался… Вернулся домой в сорок шестом. А нервы все еще гудят, и в голове засела где-то все еще она, проклятая война. Иную ночь ничего просплю. В другую — опять атаки, налеты, бои — сердце разрывается. Маша трясет меня. Разлеплю глаза, сяду на кровати — она вся в слезах: Митя! Как ты ругаешься! Ведь Славка услышит (это сын мой, уже подрастать стал). Успокоюсь. Машу успокою. Похожу, покурю, лягу, — и снова она, проклятая война, наваливается. А Славка тут же спит, комнатенка маленькая. Думал, так я им жизнь искалечу. Но проходить стало понемногу, года за два я ее изжил. А ты вот тут ни за что ни про что этажи загибаешь…
В конце пути старик совсем сошелся с ребятами, и в Москве они направились провожать его, пересаживать на другой поезд.
На небольшую, мало кому известную станцию старик приезжал через день утром. Он знал, что до военного приграничного городка от станции еще километров пять, и потому, не мешкая, стал приглядывать себе машину.
Но площадь у станции была пуста. Лишь на дороге стояла темная «Волга», к которой направлялись двое широкоплечих в форме.
«Начальство!» — подумал старик и прибавил ходу, но все равно не успел. Машина, чуть присев, плавно взяла с места.
Старик не огорчился, а скорее успокоился. Он был рад, что сейчас, когда он уже близко у цели, не надо ни с кем разговаривать, ничего объяснять, что можно просто идти по этой укатанной, в небольших заиндевевших лужицах, дороге, глядеть на темный и молчаливый хвойный лес, от краев которого еще простирались, как шкуры белых медведей, снега. И, глядя на обтаявшую белизну, он прикинул вдруг, что вишни, должно быть, без него зацветут… Мысли пошли своим чередом, все больше хозяйственные или дорожные, словно нарочно отгородив сердце от всплесков памяти, словно предостерегая его волноваться заблаговременно.
На КП ему довольно скоро оформили пропуск, и старик мысленно похвалил себя за то, что, купив билет, дал знать Славкиному начальству о своем приезде.
Городок, обычно тихий, встретил его на этот раз флагами, музыкой и оживлением. Но старик даже не остановился ни на минуту. Он заспешил мимо молоденьких женщин с колясками, мимо военных, которые играли в шашки на скамейках, мимо песен из окон, мимо смеха у магазина.
И только здесь, на окраине, за чугунной решетчатой оградой, было тихо и торжественно. У небольшого мраморного обелиска стояли пионеры — мальчик и девочка. Они молча салютовали старику, и сразу горло его перехватил горячий ком, и старик словно услышал, как полчаса назад гремел здесь величавый марш, чеканя шаг, солдаты несли венки и звучал торжественный голос, отдавая почести старым солдатам, нашедшим свое последнее пристанище здесь, и солдатам послевоенным.
Он ни разу здесь не был после похорон и знал только со слов Маши, приезжавшей сюда за год до своей смерти, что рядом с гранитным памятником она посадила березку. Подняв скорбные глаза, он сразу приметил ее там, ближе к краю этого небольшого ряда почти одинаковых гранитных памятников. Плакучие ветви словно обнимали черный гранит. Старик увидел в ней ту далекую послевоенную свою Машу в сиреневой шали с большими кистями, прижимавшую к себе большеголового ушастого мальчугана. Только он, этот мальчуган, смотрел теперь на старика с фотографии не так, как тогда, с восторгом и недоверием, а прямо, открыто и спокойно. И его розовые лопушки-уши уже не бросались в глаза, как тогда, а на ладной, красиво посаженной голове безупречно сидела офицерская фуражка. «Капитан Вячеслав Дмитриевич…»
— Вот мы и трое… — начал было старик, но голос ему изменил, плечи затряслись, и, встав на колени, он уронил голову на холодную плиту.
Когда слабость немного прошла, он снова медленно заговорил с сыном. Про школу и Генку, про Шарика, сына любимой Славкиной Жучки, про орех, который и его, старика, переживет, и про пули, вынутые из берез, которые до сих пор не дают ему покоя, потому что, возможно, это те, что неслись в него тогда, в сорок третьем. Одну из них он привез сюда ему, Славке, показать, что ли…
И рука его, лежавшая на могиле, все водила по холодной и жесткой от прошлогодней травы земле, словно по той его фронтовой солдатской шинели, под которой долгие годы, слушая рассказы о войне, засыпал его маленький сын.
Анатолий БыстровСТИХИ
«МНЕ СВЕТЛУЮ ТАЙНУ ОТКРЫЛА РЕКА…»
Мне светлую тайну открыла река:
Поэзия — труд плотогона.
Я плавал по небу и пил облака
Из добрых ладоней затона.
Дежурил у греби, и думалось: вот,
Моей ведь доверились силе.
В крутых поворотах покряхтывал плот,
Но солнце тащил на буксире.
На отмель забросить пыталась река.
Я зубы сжимал:
«Не сумеешь!»
И в том поединке — река и рука —
Рука оказалась сильнее.
Челёна упругая била волна.
Тяжелые греби скрипели.
В поэзии этой гудела спина
И руки до боли горели.
ЗОВ
Шептали ржи усталые колосья
Про августовский вылинявший зной.
Под пенье птиц и рек чистоголосых
Я вырастал на родине лесной.
Красивей нет и нет земли дороже
С ее и прямотой, и добротой.
И не ее ли щедрый подорожник
Мне в детстве был бальзамом и едой.
Я вдаль пойду, моя пора настала, —
Посмотрит с грустью нежною вослед,
Махнет платком рассветной рощи алой
И будет ждать хоть много-много лет.
Она-то знает: будет возвращенье
К березам этим, речкам и полям.
Она готовит щедро угощенье
Издалека идущим сыновьям…
Пылит дорога! Ухают мосточки!
И нетерпенье спрятать не могу:
Остановись, водитель, у лесочка,
Я напрямик быстрее добегу.
Я ощутил, как ощущает птица
Над треском вешних выщербленных льдин,
Что все на свете может измениться,
Но зов краев родных непобедим.
МАСТЕР
Кромленье леса. Это ж просто,
Коль руки есть и глаз остер.
И я, заносчивый подросток,
Беру ладило и топор.
Я дяде Васе подражаю:
Креплю конец доски на кряж
И, проведя черту по краю,
Кладу за ухо карандаш.
Любуюсь дядиной сноровкой:
Слегка звеня в его руке,
Идет топор легко и ловко
От сапога на волоске.
А мне усталость руки тянет.
Я жду (хотя о том молчок),
Когда топор его устанет
И ткнется носом в чурбачок.
У дяди Васи — горка досок.
Он в кучу щепки загребет
И, поджигая папиросу,
К моей работе подойдет:
— Э, братец мой, крома кривая,
А ну-ка, дай-ка покажу.
— Да эти ж доски для сарая, —
Я в оправдание твержу.
— С душой работай, со стараньем,
Чтоб глаз потом заликовал,
Чтоб человек тебя не бранью,
А добрым словом поминал…
И вновь топор проходит ловко
По фиолетовой черте.
Я помню плотничью сноровку,
Слова заботливые те.
Теперь я понял, дядя Вася,
Что будет толк наверняка,
Когда работают в согласьи
И глаз, и сердце, и рука.
«ЗВЕНЯТ НЕГРОМКО БРОНЗОВЫЕ ЛИСТЬЯ…»
Звенят негромко бронзовые листья.
Под ветром зябко ежится заря.
Хожу в лесу за рябчиковым свистом
И за осенней песней глухаря.
Но спят в патронах крупные дробины.
Я сам сейчас подобен глухарю:
В лесу ночую, лакомлюсь рябиной
И о любви негромко говорю.
В БАНЕ
Натопи покрепче баню,
Чтобы жгло под потолком,
Чтобы пахло красным камнем
И березовым парком.
Угореть не опасаясь, —
Не такой уж корень наш, —
В первый пар войдет хозяин,
Наклонившись, как в блиндаж.
Коренастая избушка.
Кипяточка говорок.
Пыхнет каменка, как пушка,
Пылким жаром на полок.
Прижигает жаром пятки.
Пот ручьями по спине.
Кинет веник на лопатки!
Ухнет веник в тишине!
С легким паром!
Так от веку
Говорят за доброту.
А плохому человеку
Пусть обмылок под пяту.
Владислав ЗаболотскийСТИХИ
ВСТРЕЧА С ЮНОСТЬЮ
Вдаль за кормою убегает,
Бурлит за катером вода…
Из вешней дымки проступает
Вновь город, близкий навсегда.
О детство милое! С тобою,