Тоня была тогда в очередной ссоре с Олегом и пришла на пляж одна. Пришла, тайно от себя надеясь на встречу. Найти его даже среди тысячи людей, которые, словно стадо морских котиков, заполнили пляж, было нетрудно, потому что он всегда устраивался на одном и том же месте — рядом с домиком медпункта. Все медсестры, дежурившие там, были его знакомыми, да и где не было знакомых ему девушек! Олега можно было найти и потому, что где был он, там был и магнитофон. А уже если он заводил музыку, то на всю катушку. Дома у него стояли мощные усилители, которые так раскачивали воздух, что с потолка сыпалась известка. В первый же вечер, когда Тоня пришла к нему, Олег включил свои колонки, и нежнейшие мелодии японской эстрады проникли во все клеточки ее тела. Такую музыку можно было слушать кожей.
Скинув платьице и туфельки, Тоня пошла по пляжу. Олега она увидела там, где ожидала. Он лежал рядом с беленькой, еще не успевшей загореть, девушкой, и у Тони все сжалось внутри от ревности.
Она выбрала себе свободное местечко, расстелила простынку и легла, вся в ожидании, что Олег ее заметит. И только закрыла глаза, как почувствовала на своем лице его руки.
— Здравствуй, Тон-тон! — сказал Олег, не убирая рук.
Он уже щекотал пальцами ее уши, и Тоня поняла, что простила ему все обиды.
— Что же ты девушку-то оставил? — спросила она.
— Обойдется. Не велика потеря. Хотя, знаешь, она настоящая блондинка. Всю жизнь ищу блондинок, а остаюсь с брюнетками.
Он и теперь шутил так плоско. Но Тоня прощала все. Олег был с нею, его пальцы ласкали ее, Тоню. Она села и посмотрела ему в глаза, в эти бесстыжие, нахальные глаза. «И чего я в них нашла? Сегодня он со мной, завтра бежит к другой, — думала Тоня. — Но ведь это же Олег, мой Олег…»
— Оставь тут, — сказал Олег, показав на авоську с одеждой, — не украдут.
За пляжем был старый сосновый лес, а в глубине леса — озеро, все в кувшинках. Берег озера тоже был усеян цветами. В воздухе летали пчелы и бабочки. И светило солнце.
По берегу гуляли две женщины с зонтиками от солнца. Они покосились на Тоню, которая шла, прижавшись к Олегу, поворчали и ушли.
Было синее небо, а может, и не синее, кто тут разберет? Тоня была счастлива, а счастливые, как известно, многого не замечают…
— Ну, что я говорил? — Тоня вздрогнула от неожиданности. — Они, из Бобылихи-то, в любой день приезжают. — В голосе бородача звучало недовольство, но зубы сверкали в доброй улыбке. — Эй, рыжий! Попутчица тебе есть! — крикнул он шоферу.
— Я покажу тебе рыжего! — беззлобно огрызнулся Сенька. — Я тебе повыдергаю усы-то, будешь знать!
Сенька водворил трубу на прежнее место. То ли потому, что чувствовал себя неловко из-за встречи с Тоней, то ли просто оттого, что был по-мальчишески невыдержанным, Сенька все делал резко, быстро. Но никакой злобы, когда он дерзил бородачу, когда схватил Тонин чемодан и кинул его в кабину, в нем не чувствовалось. Сенька стих, когда Тоне помогал сесть в кабину. Он взял из ее рук сверток и держал его бережно, как что-то сверхъестественно хрупкое, на вытянутых руках. А когда передал сверток Тоне, облегченно вздохнул, словно поднимал тяжелый груз, быстро вскочил за руль, хлопнул дверцей, в момент запустил мотор и тронул машину.
Тоня сразу, как только увидела Сеньку, поняла, что предстоит разговор с ним, и разговор к тому же не простой. Знала, что ей придется оправдывать себя, но делать этого не хотела — кто же любит оправдываться? Оправдываться — значит признать себя виновной, а в чем она виновата? Если бы он хотел, то уж, наверное, писал бы ей из армии письма. А она ни одного не получала. Мать сообщала ей однажды про Сеньку, что будто не собирается домой, а хочет ехать в Сибирь, на нефть. Мать написала это среди других немудреных деревенских новостей — она ведь не знала, что у Тони с Сенькой особенные отношения. Матери вообще часто очень многого не знают о своих детях. Откуда ей знать, что были у них встречи, согретые неясным еще чувством. Только теперь Тоня и вспомнила об этом. И почувствовала с легким уколом сомнения: а может, не по той тропинке пошла?
Болотом в Бобылихе называли широкий прогал на краю заросшей мелколесьем широкой болотистой низины. Идешь, идешь полем — и вдруг перед тобою обрыв. Встанешь на самый край его, и видишь это самое Болото как на ладони. Когда-то, видимо очень давно, здесь проходило русло реки Светицы. Сотни лет река брала правее и правее, оставляя за собою эту низину, которая постепенно засыхала, зарастала кустарниками. Здесь же, возле бывшего высокого, берега ушедшей реки, образовался прекрасный луг с ярким лесным разнотравьем. Сено отсюда было самое пахучее, самое питательное.
Стога ставились густо, почти впритык друг к другу. После сенокоса на Болоте пасли коров. Пастуху надо было лишь следить, чтобы стадо не потравило сено.
В то лето Тоня решила после школы никуда не ездить, а пожить еще годик дома, в деревне. Пошла на ферму дояркой. В августе дядя Гриша, который ежегодно нанимался пасти колхозное стадо, запил, и дояркам пришлось ходить за коровами самим, по очереди.
Тоня пригнала стадо на Болото уже не рано, когда солнце было выше самых высоких деревьев. Ночью прошел дождь, и трава была еще мокрой. На вершинах стогов сидели какие-то большие птицы. Тоня, подойдя близко, с удивлением заметила, что они совсем ее не боятся. Потом она поняла, что это обыкновенные серые лесные совы. Птицы не улетали и тогда, когда Тоня кричала на них. Только пялили свои мудрые глаза и вертели головами.
Туда, на Болото, и пришел тогда Сенька. Они долго сидели под стогом, болтая о всякой ерунде, а потом неумело целовались, томя друг друга. А через неделю Сеньку призвали в армию…
Молоковоз легко катился по наезженной и еще не раскисшей дороге к родным Тониным местам. Сколько ни смотри по сторонам, все одно и то же — поля, поля, поля. Но Тоня уже стала узнавать кое-что. Вот сейчас дорога пойдет вниз, там будет лог с промерзшей речкой, и сразу за логом лес, который нескончаемо тянется на запад, а здесь его самый восточный краешек. Дорога отрежет от леса, как от большого каравая, маленькую горбушку. Потом снова будет поле — они переедут его быстро, а затем на пути встанет большое село Одегово, и Тоня увидит свою школу, окруженную огромными тополями.
Вот уже больше часа они ехали молча. Сенька крутил свою баранку, Тоня любовалась пейзажем, Антошка спал. В кабине было жарко, поэтому Тоня развернула голубое одеяльце, чтобы ребенок не запарился. Она расстегнула и свое пальто, окончательно согрелась и успокоилась.
Перед Одеговом Тоня не стерпела:
— Сейчас нашу школу увидим.
— Не увидим, — сказал Сенька. — Раскатали ее.
— Раскатали?
— Ну да. И вовремя. А то бы придавило кого. Она ведь еще до революции построена. А новая — во-он на горе, — Сенька показал рукой, и Тоня увидела трехэтажное здание из белого силикатного кирпича.
— А тополя как же?
— А что тополя? Тополя свое доживают. Проезжать будем — сама увидишь.
Сенька разговаривал спокойно, даже неестественно спокойно. «С другими девушками он, наверное, вел бы себя повеселей, — подумала Тоня. — Интересно, был у него кто-нибудь? А может, он уже женился?» И она решила спросить:
— Ты-то, Сенька, как живешь? Женился, наверное?
Тоня нарочно сказала «ты-то», давая тем самым понять, что сама-то она замужем, что у нее все в полном ажуре.
— Я-то? Холост. А ты? — словно не понял Сенька намека.
Он улыбнулся, открыл дверцу ящичка, выудил из пачки сигарету и прикурил, держась за баранку одной рукой. Выпустив клуб дыма, вспомнил о ребенке и приоткрыл окно. Дым завивающейся струйкой потек на улицу.
— Я вижу, ты не одна?
— Не одна, — согласилась Тоня и подумала: «А может, не надо врать? Сказать, что никакая она не жена, что поверила одному человеку, а он оказался негодяем… Олег — негодяй? А кто же? Интересно, если в чем-то человек хороший, а в чем-то очень плохой, то какой он в целом? Полунегодяй?»
— Не одна, Сенька. Вдвоем я сейчас. — Тоня почувствовала, что краска снова заливает ей щеки. Сейчас еще пожалеет меня, — подумала она и решила говорить начистоту: — Ты же не писал.
Сенька промолчал, глубоко затянулся сигаретой, выкинул ее и, крутнув резко ручку, поднял стекло.
А Тоня уже ругала себя за минутную слабость. Зачем она говорит так, будто жалеет о том, что ничего у них с Сенькой не получилось? Чего жалеть? Был Сенька, есть Олег. Нет, Олег теперь — тоже был. Оба — были… Она, Тоня, и одна проживет. У нас Антошка есть. Тон-тон. Это при первом знакомстве, когда Тоня назвала свое имя, Олег сказал:
— Тоня? Антон, значит? Ан-тон-тон-тон? Чудненько.
И потом, лаская, шептал: «Ах ты, моя Тон-тон!» Узнав, что родила мальчика, она, не раздумывая, назвала его Антоном. Чтобы ему тоже можно было говорить: «Ах ты, мой Антошка — Тон-тошка!»
— Я тогда глупый был, — сказал Сенька.
— Знаешь, Сеня, я тоже была глупая. Глупая во всех отношениях…
Они проезжали Одегово. Вот приземистая, словно вросшая в землю столовая, в которой они кормились от понедельника до воскресенья, новенький магазин с одним, но во всю стену, окном — его Тоня еще не видела, — какие-то другие новые дома. А школы не было. Там, где она стояла и где было все до боли знакомо Тоне, высились лишь старые тополя, целая роща больших стариканов.
— Давай остановимся, — попросила Тоня.
Сенька согласно кивнул, и машина, прижавшись к обочине, встала. Тоня положила Антошку на сиденье и вышла. «Боже, — подумала она, — как тут хорошо!»
— Я же тебе говорил, что школы уже нет, — сказал Сенька.
— Было, все было, да прошло. — Тоня обернулась: — Недавно я фильм смотрела. Там теплую землю нашли на Севере. Там еще песня есть: «И солнце пылало, и радуга цвела, все было, все было, и любовь была…» Вот и школы нашей нет. Ничего больше нет.
— Все прошло, но мы-то остались.
— Да, но мы-то другими стали.
— Как это другими? Я вот все такой же.
— Нет, Сенька, и ты другой. Ты ведь вот на меня уже не так смотришь, как раньше. Значит, ты другой.