На Колыме Тимофей Булдаков принял ясачное зимовье у боярского сына Василия Власова, а служилых людей взял к себе в полк.
И роздал им долгожданное жалованье — деньгами.
Старинные люди
На подступах
Пройдя Карское море, наш ледокол миновал меридиан мыса Неупокоева на острове Большевик и вошел в пролив Вилькицкого, соединяющий Карское море с морем Лаптевых. Мы приближались к мысу Челюскина — самой северной точке азиатского материка. Береговая линия, круто поднимающаяся на карте к северу, у мыса Челюскина переламывается и начинает спускаться к югу.
Район мыса Челюскина до сих пор пользуется дурной славой у полярных моряков из-за трудного ледового режима: не так-то просто миновать его и пройти из западного сектора Арктики в восточный.
Не повезло и нам.
…Пока мы спали, палубу словно прикрыло белым пуховым ковром. Снег высоким валиком лежал на планшире, оконтуривая весь ледокол, на ступеньках трапов, на поручнях; держался на обледеневшем такелаже. Черные цепочки следов прочерчивали ковер в различных направлениях, но густой липкий снег продолжал идти, и через полчаса на месте следов оставались лишь небольшие белые углубления. Несмотря на то что день стоял на редкость пасмурный и насыщенный туманом и снегом, ощутимо серый воздух незаметно переходил в низкие густые облака, идеально белый арктический снег заставлял щуриться.
Подождав, пока глаза привыкнут, я подошел к борту. Насколько было видно, вокруг лежали тяжелые паковые льды. Уже две недели держали они нас у входа в пролив Вилькицкого. Узкое горло пролива было забито льдом с двух сторон. И мыс Челюскина, мимо которого столько раз проходили караваны судов, по-прежнему оставался недоступным.
Ко мне подошел мой спутник метеоролог Буйнаков, два месяца назад впервые попавший в Арктику.
— Еле движемся, — не столько спрашивая, сколько констатируя факт, сказал он.
— Но все-таки движемся. И это достижение.
Мы помолчали, слушая, как льды скребут обшивку ледокола.
— Пойдемте на ют, посмотрим, что там делается,— предложил я.
Узкий черный канал чистой воды, проложенный ледоколом во льдах, постепенно терялся за кормою. В конце его едва заметно темнело пятно. Это виднелся ближайший к нам транспорт, первый из каравана судов, шедших за ледоколом.
— Н-да, невесело, — сказал метеоролог. — И капитан волнуется, видите, марширует по мостику.
Я был хорошо знаком с капитаном ледокола, выходцем из поморов, уже лет сорок бороздившим моря Арктики, и поднялся вместе с метеорологом на штормовую рубку.
В течение последних трех суток поступали обрывочные, нередко противоречивые ледовые прогнозы, и капитан почти не уходил с палубы, буквально по метру отвоевывая у льдов дорогу к мысу Челюскина. Я спросил у капитана, есть ли новости.
Капитан выпустил изо рта конец длинного серого уса, с которого обсасывал сосульку, и хриплым голосом, ответил:
— Вот ползем потихоньку. До Челюскина недалеко теперь.
— Прогнозы есть?
Капитан хмыкнул:
— Гаданье на кофейной гуще.
— Пошли бы вы отдохнуть.
— Еще один уговариватель нашелся! — ворчливо ответил старик. — К Челюскину же подходим! Шуточное дело, что ли?
Буфетчица, маленькая девушка в ватной куртке, ватных брюках и больших резиновых сапогах, принесла капитану стакан горячего кофе.
— Вот спасибо, голубушка, — поблагодарил капитан. Он расстегнул ворот, штормовки, снял кожаные перчатки и, вынув стакан из подстаканника, стал пить кофе большими глотками.
А резной серебряный подстаканник поставил рядом с собой на планшир, прямо на снег.
Кончив пить, капитан отдал буфетчице стакан и сказал:
— Иди, а то замерзла.
— А подстаканник?..
— Иди, иди, — настойчиво повторил старик и даже легонько подтолкнул девушку к трапу. Ничего не понявшая буфетчица, осторожно ступая по скользким ступенькам, спустилась с капитанского мостика. А капитан, почему-то очень неодобрительно посмотрев на нас, стал маршировать из угла в угол.
Потом он взял подстаканник с прилипшим к донышку снегом, повертел его, в руках, опять сердито посмотрел в нашу сторону и поставил подстаканник на прежнее место.
— Гм, не замерзли вы тут у меня?.. Ветер больно подлый.
Мы ответили, что не замерзли.
Капитан снова взял подстаканник, не глядя на нас, размахнулся и швырнул его за борт. Описав дугу, подстаканник упал в черную полынью. Старик сердито закашлял и повернулся к нам спиной.
— Зачем это он? — шепотом спросил Буйнаков.
— Пойдемте лучше отсюда, — сказал я, и мы спустились в кают-компанию.
— Нет, вы скажите, зачем он бросил подстаканник? — допрашивал меня метеоролог. — Подстаканник же серебряный, я сам видел.
Меня эпизод с подстаканником сначала насмешил. Раньше у моряков существовало поверье: если бросить в море серебряную вещь, то плавание будете удачным. Уставший капитан, видимо вспомнив об этом, по старой памяти решил принести подстаканник в дар морю.
На первый взгляд это и в самом деле было забавно: в век могучих ледоколов, радио и авиации задабривать Нептуна серебряными подстаканниками!
Но скрывалось за этим трогательным жестом и нечто другое — скрывалась большая человеческая усталость, молчаливое признание сложностей и трудностей морской службы. Этот эпизод как-то невольно поставил капитана в моих глазах в один ряд с первыми полярными бороздившими воды Арктики, теми, которые открыли Грумант и Новую Землю, которые отважно выходили из сибирских рек в ледовитые моря и в конце концов прошли на кочах по проливу, отделяющему Азию от Америки. И уж, конечно, мне вспомнились славные наши путешественники Лаптев и Челюскин, вспомнилось имя знаменитого шведа Адольфа Эрика Норденшельда, который первый на судне «Вега» прошел морем мимо мыса Челюскина…
Нам с Буйнаковым захотелось что-нибудь прочитать об истории этих мест. Мы взяли в библиотеке книгу «Моря Советской Арктики», написанную нашим известным полярником, ныне уже покойным профессором Владимиром Юльевичем Виде.
Вот что мы узнали из этой книги.
В 30-х и 40-х годах XVIII столетия в Арктике и на Тихом океане работала Великая северная экспедиция. Считалось, что общее руководство этой экспедицией вначале осуществлял Витус Беринг. Фактически же отряды экспедиции были совершенно разобщены, и ни о каком руководстве с Камчатки или из Охотска моряками, описывавшими Таймыр, не могло быть и речи. Полярные мореходы действовали на свой страх и риск.
Одному из отрядов Великой северной экспедиции было поручено описать участок побережья к западу от устья Лены. Отряд этот, возглавленный лейтенантом Василием Прончищевым, вышел в море в августе 1735 года на дубель-шлюпке «Якутск». В состав его входили подштурман Семен Челюскин, геодезист Никифор Чекин, Мария Прончищева — жена начальника отряда — и около пятидесяти человек команды. Работы этого отряда протекали в очень тяжелых условиях, и экспедиция закончилась трагически. Перезимовав в устье Оленека, Василий Прончищев на следующий год поднялся вдоль восточных берегов Таймырского полуострова до широты 77°29′, то есть почти до островов Фаддея и Самуила, возле которых лед еще не вскрывался, хотя стоял конец августа. Тяжелобольной Прончищев созвал «консилум», и решено было возвращаться на прежнюю зимовку. 9 сентября Василий Прончищев скончался, а 22 сентября, пережив мужа всего на тринадцать дней, умерла Мария Прончищева. Над их совместной могилой моряки поставили высокий деревянный крест. Командование отрядов перешло к Семену Челюскину, который в 1737 году вернулся в Якутск.
В 1739 году новый отряд отправился к берегам Таймыра. На этот раз возглавлял его лейтенант Харитон Прокофьевич Лаптев, а с ним вместе плыли Челюскин и Чекин. Все попытки Харитона Лаптева, обогнуть морем Таймырский полуостров не увенчались успехом. В том же году дубель-шлюпка «Якутск» достигла мыса Фаддея, дальше на север ее не пропустили сплоченные льды. На следующий год Харитон Лаптев повторил штурм Таймырского полуострова, но дубель-шлюпку затерло во льдах и раздавило. Участники плавания спаслись, но на обратном пути четверо из них погибли. Однако и это не остановило мужественного лейтенанта и его спутников — Челюскина и Чекина. Чтобы закончить опись побережья, было решено отправиться на Таймыр санным путем. Это и привело Челюскина на мыс, который теперь носит его имя. 12 мая 1742 года он достиг мыса Фаддея и пошел дальше на северо-запад, ведя съемку. 19 мая Семен Челюскин достиг, крайней северной оконечности азиатского материка. Он записал в тот день в пулевом журнале: «Сей мыс каменной, приярый, высоты средней; около оного льды гладкие и торосов нет. Здесь именован мною оный мыс: «Восточно-Северный». На мысу он поставил маяк — одно бревно, которое вез с собой. Предложенное Челюскиным название мыса продержалось более ста лет. Но в XIX веке известный исследователь Сибири А. Миддендорф предложил переименовать его — в мыс Челюскина.
Почти через столетие после смерти отважного штурмана нашлись люди, между прочим умные, известные люди, которые попытались опорочить имя Челюскина, человека, менее всего помышлявшего о посмертной славе. К их числу относились такие видные, деятели прошлого века, как путешественник Ф. Врангель и академик К. Бэр, причем последний обвинил Челюскина в ложных показаниях. Но у Семена Челюскина нашлись защитники: историк Великой северной экспедиции А. Соколов, путешественник А. Миддендорф и знаменитый шведский мореплаватель Адольф Эрик Норденшельд, тот самый человек с благородным и мужественным сердцем, которому посчастливилось выполнить то, к чему тщетно стремились Василий Прончищев и Харитон Лаптев.
Норденшельду повезло: в год его плавания тяжелые льды не преграждали путь к мысу Челюскина, и 19 августа 1878 года в шесть часов вечера «Вега» бросила якорь, у мыса Челюскина. И вполне понятна радость Норденшельда, записавшего в своем дневнике: «…мы до, — стигли великой цели, к которой в течение столетий напрасно стремились люди. Впервые у самой северной оконечности Старого Света стояло на якоре судно. Не Удивительно, что событие это мы отпраздновали поднятием флага и пушечными салютами, а когда вернулись из нашей поездки на берег, пиршеством с вином и тостами».