Играя за дубль, я, конечно, не мог не надеяться, что в один прекрасный день фортуна смилостивится надо мной и я выйду на матч основного состава. Я часто думал об этом дне и мысленно не раз «проигрывал» его в мельчайших деталях. И вот он наступил, этот день, осенний день 1950 года, день, которого я так ждал и который кончился для меня так плачевно...
Накануне на установке перед календарной игрой московского «Динамо» со «Спартаком» при перечислении состава команды впервые было названо мое имя. Заболел Саная, и я должен был выполнить его обычную роль – роль запасного вратаря.
Не надо, наверно, и говорить, что для «Динамо» игра со «Спартаком» всегда особенно ответственна, а раз так, у запасного вратаря есть всего один шанс из ста выйти на поле, заменить первого вратаря. Тем не менее я страшно волновался, чувствовал себя участником матча с того момента, когда услыхал свою фамилию на установке.
По тогдашнему обычаю запасной вратарь выходил на поле вместе со всей командой и во время разминки, а затем и игры сидел на лавочке за воротами. Он как статист в спектакле, которого хоть и видно, но не слышно. Впрочем, есть у него и свое «кушать подано»: когда разминка закончилась, я подал Хомичу его «игровые» перчатки, а он вручил мне свои «тренировочные».
Всю игру Хомич стоял отлично. Дело шло к благополучному концу – осталось 15 минут, и мы вели 1:0. И вдруг Хомич после очередного броска остался лежать на траве. Вокруг столпились игроки, кто-то попытался помочь ему подняться, а я глядел на все это, совершенно забыв, что происходящее имеет самое прямое отношение ко мне.
Отрезвил меня зычный голос Леонида Соловьева:
– Ты что сидишь? Иди в ворота!
Только тут я понял, что один из ста шансов пришел. Но куда девалась вся моя уверенность! Я еле поднялся с лавки, повторяя про себя, как заклинание, одну лишь фразу: «Только бы не играть... Только бы не играть... Только бы не играть...» Повторял, а ставшие ватными ноги несли мое обмякшее тело к воротам.
Судья дал команду, кто-то из наших защитников ударом от ворот послал мяч в середину поля, игра продолжалась, но что происходило на поле, я не видал. Со мной творилось нечто непонятное, никогда прежде не испытанное. Мне казалось, что весь стадион видит, как у меня частой и крупной дрожью дрожат и подкашиваются колени. Я чувствовал: сейчас упаду или просто сяду на траву. Чтобы этого не случилось, я стал быстро расхаживать на негнущихся ногах от штанги к штанге. Дрожь не унималась, а игра в это время переместилась на нашу половину поля. Как во сне, увидал я накатывающуюся на меня красную волну. Увидел, как мяч, пробитый спартаковским нападающим Алексеем Парамоновым, по высокой дуге летит в сторону моих ворот. Увидел, как к месту, где мяч должен приземлиться, устремился другой спартаковец – Никита Симонян. В сознании мелькнуло: «Успею раньше!» – и я кинулся навстречу Симоняну...
А дальше все было как в том, гагринском, матче. До цели я не добежал, потому что столкнулся с нашим полузащитником Всеволодом Блинковым, опережавшим и меня и Симоняна, и сбил его с ног. А тем временем спартаковец Николай Паршин без малейших помех послал мяч головой в наши ворота.
Счет стал 1:1. Мы упустили верную победу. Мы потеряли дорогое очко. И всему виною был лишь один человек – запасной вратарь Яшин. Ему было оказано такое доверие, ему представилась такая возможность показать, на что он способен, а он...
Я начал постепенно приходить в себя только в раздевалке. Сидел на стуле, спрятав лицо в ладони, и пытался скрыть слезы. Кто-то из наших похлопывал меня по плечу: «Молодец, пару приличных мячей вытащил». Кто-то звал в душ. Потом все эти голоса перебил еще один, начальственный и резкий:
– Кого вы выпустили?! Сосунка, размазню! Тоже мне вратаря нашли! Гнать его в шею! Чтоб я его на поле больше не видел!
Я знал этот голос, он принадлежал одному ответственному динамовскому работнику. Знал я и то, что его слово для тренеров – закон. Знал и понимал: это конец.
И точно, это был конец. Меня упрягали в дубль всерьез и надолго. В дубле я провел остаток того года, весь следующий и часть пятьдесят третьего. Впрочем, наш тогдашний старший тренер Михаил Васильевич Семичастный рискнул выпустить меня еще раз, в матче с тбилисскими динамовцами. Рискнул и раскаялся. Сначала все шло благополучно. После первого тайма мы вели 4:1. Пошел второй тайм. Мяч попал ко мне в руки. Я хотел его выбить в поле, но настырный Тодрия – форвард мощный, коренастый, мне мешал. Никак я от него не мог увернуться. Кончилось все это тем, что я оттолкнул тбилисца рукой. В ответ – свисток, и судья показывает на 11-метровую отметку. Бьет Пайчадзе. 4:2. Тбилисцы сразу преобразились – почуяли, что не все еще кончено, и всей командой пошли вперед, я же совсем расстроился. Вскоре счет стал 4:3 – опять Пайчадзе гол забил. Потом 4:4. Как эти два мяча влетели в мои ворота, не помню. После уже узнал, что тренеры хотели меня заменить, но Константин Басков, наш капитан, отослал сменщика назад, крикнув: «Не надо, так доиграем». И он же в последние минуты забил пятый гол.
Возможно, попросись я тогда в отставку, меня не стали бы удерживать. Но попроситься я уже не мог: жизни вне футбола себе не представлял. Я не попросил, меня не прогнали. Я остался в «Динамо».
Прасковья Андреевна МАЛИНИНА: «НЕ ПОСРАМИТЕ И ВЫ ЧЕСТИ НАШЕЙ ТРУДОВОЙ»
Рассказывает дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии СССР Прасковья Андреевна Малинина.
Много лет подряд она возглавляла колхоз «12-й Октябрь» в Костромской области. За самоотверженный труд Прасковья Андреевна награждена пятью орденами Ленина.
Мне довелось побывать в Чехословакии, в ГДР, во Франции, и всюду виделась мне моя Саметь; красносизые закаты над Волгой, голубые снега, санки с ребятишками... Шепчу про себя: «Саметь... Саметь...» – и кажется мне таким теплым это слово, как дыхание новорожденного теленка, как голоса мальчишек, высыпавших снегирями на дорогу... Каждую досочку, каждый кирпичик в памяти перебираю, складываются они в хозяйство колхозное, в жизнь мою. И вроде киноленту кто крутит передо мной, картинки мелькают грустные и веселые...
Вот я девчонка-босоножка, от горшка два вершка – нянчу годовалую Шурку в семье богатеев Моховых. Шурка плачет всю ночь, не спит, и я не сплю. Моховы кормят меня, за еду отдали меня семи лет к ним в няньки.
Маму вижу свою, как низко она кланяется учительнице – просит взять меня в школу. «Мала очень», – сомневается учительница. Я обещаю: «Вырасту скоро, я же в няньках была».
Теперь уже утром и вечером нянчу я Шурку, а днем бегу в школу. Училась старательно, книжки, как живые, ладонью гладила.
...Светлый тихий денек. Мы сидим в избе и зачарованно смотрим на руки отца: он плетет сбрую, у нас теперь своя лошадь, свое хозяйство. После революции в деревне землю по едокам поделили. Уполномоченный из города собирал комитет бедноты, заверил – земля крестьянам отдана навечно.
...В Самети организовался колхоз, в честь наступающего праздника назвали его «12-й Октябрь».
Вечер. Кто-то сильно стучит в окно: оказалось, комсомольцы зовут в клуб на беседу. Наш секретарь читает «Правду»: «Тринадцатитысячный рабочий коллектив Сталинградского тракторного завода шлет пролетарский привет Всесоюзному съезду колхозников-ударников... Задача завода – служить делу социалистического переустройства сельского хозяйства...»
«Вот видите, товарищи, – говорит секретарь, – коммунисты завода-гиганта поставили задачу – служить нам. Будут у нас тракторы, все будет!»
Когда впервые появился у нас в Самети трактор, мы бежали за ним: хотелось дотронуться до грохочущего доброго чудовища, так ловко отваливающего пласт за пластом землю... Я сразу поверила в силу трактора, никакого страха он у меня не вызвал.
А вот коровника испугалась. Испугалась потому, что назначили меня на ферму бригадиром. Пошла я к нашему председателю.
«В навозе потонем, – говорю, – если мне не поможете навоз от скотного двора отвезти. И вентиляцию надо наладить».
«Поможем, во всем поможем, Прасковья Андреевна». – Председатель смотрит на меня со всей серьезностью.
Вижу, не одна я в заботах, все коллективно хозяйство плечами подпирают, чтобы не рушилось, а росло.
Помню утренние часы на ферме, сонное дыхание коров. У самой глаза слипаются, а надо за дела браться: доярку заболевшую подменить, телят больных выхаживать, полы помыть. И так до вечера, до темноты. Это сейчас вода по трубам идет на фермы, а раньше мы все делали руками. Руки ныли от дойки, деревянными становились, красными, как гусиные лапы зимой, когда мы ведерками перетаскивали из колодца воду на ферму.
1934 год. На ферме у нас радость – доярку Машу Егорову премировали – она лучшая доярка СССР.
Вдруг заскучали мои товарки: день за днем, от зорьки до зорьки на ферме, в клуб не поспевают. Договорились так работу распределить, чтобы и на клуб времени хватало.
Организовали свой хор. Первым делом разучили старинные народные песни, разучили и частушки собственного сочинения. Весь зал покатывался со смеху, когда мы пели одну такую частушку:
Наш колхоз к весне готов,
Только нет лишь хомутов,
У телеги нет колес.
Как же выедет колхоз?
На партийном собрании проголосовали отправить меня в совхоз «Караваево» – поучиться у них скот выращивать по-научному. Хорошо живется телятам в Караваеве – телятник сухой, чистый, воздух всегда свежий. Все телята крепенькие, как на подбор.
Вернулась я окрыленная: начнем и мы племенную работу. За племенными коровами особый уход, таких коров у нас мало. Отобрали мы с зоотехником из простых беспородных буренок достойных для воспитания телочек.
Стала я заниматься с доярками, обсудили специальный рацион, на ферме новые порядки завели.
В 1941 году мы уже смогли отправить в Москву на сельскохозяйственную выставку лучший свой скот.