Весной, когда началась оттепель и повсюду в лесу стало раздаваться таинственное бульканье и капанье, в бригаде Андреаса Эггера случилась беда. При обработке кедра, надломившегося под весом снега, от древесного ствола с резким треском отлетел осколок величиной в человеческий рост и отсек молодому лесорубу Густлю Гроллеру правую руку с топором, который тот, к несчастью, как раз занес над головой для очередного удара. Рухнув на землю, Гроллер уставился на свою кисть, отлетевшую метра на два: пальцы все еще сжимали древко топора. Рабочие как воды в рот набрали, да и лес будто задержал дыхание и замер. Первым спохватился Томас Матль.
– Боже, – вымолвил он, – вот скверные дела.
Достав из ящика с инструментами моток проволоки, какой очищают от коры деревья, он что есть силы затянул ее вокруг культи Гроллера, из которой хлестала темная кровь. Гроллер взревел, дернулся всем телом и потерял сознание.
– Сейчас-сейчас, – бормотал Матль, закрывая рану носовым платком. – Так быстро кровью люди не истекают!
Один из рабочих предложил нарубить ветвей, чтобы смастерить носилки. Другой попытался приложить к ране травы, но его быстро оттеснили. Наконец решили, что раненого лучше отнести на руках в деревню, уложить в кузов дизельного грузовика и отправить в больницу. Слесарь-сборщик из Ломбардии, подняв Гроллера с земли, взвалил его на спину, как мешок. Завязался короткий спор: а что делать с рукой? Одни предлагали, закутав ее, взять с собой – может, врачи смогут пришить обратно. Другие возражали: мол, даже самым искусным лекарям сроду не удавалось пришить целую руку, да и если вдруг удастся – она будет Гроллеру только мешать, болтаясь вяло и уродливо, как тряпка. Разрешил спор сам Гроллер, придя в сознание на спине слесаря:
– Похороните мою руку в лесу! Может, из нее вырастет куст зверобоя.
Большая часть бригады понесла в деревню бывшего лесоруба Густля Гроллера, а Эггер и Томас Матль остались на месте происшествия, чтобы закопать руку. Листва и земля в том месте, где лежала рука, пропитались кровью, пальцы на ощупь казались ледяными и восковыми, когда Эггер и Матль отделяли их от топорища. На кончике указательного пальца сидел черный как смоль жук-дровосек. Держа окоченевшую руку перед собой, Матль, сощурившись, рассматривал ее со всех сторон.
– Так чуднó, – начал он. – Только что она была частью Гроллера, а теперь мертва и ничем не отличается от гнилой ветки. А сам Гроллер остался тем же Гроллером, как думаешь?
Эггер пожал плечами:
– А почему нет? Тот же Гроллер, но без одной руки.
– А если бы ему отсекло обе?
– Все равно. Он остался бы Гроллером.
– А если, предположим, ему отсекло бы обе руки, обе ноги, и даже полголовы?!
Эггер задумался.
– Вероятно, он и тогда бы остался Гроллером… в общем-то… – Он вдруг услышал сомнение в своем голосе.
Вздохнув, Томас Матль осторожно положил отрубленную руку на ящик с инструментами, а потом они вместе, ловко орудуя лопатами, в два счета вырыли яму в земле. Лес тем временем вновь задышал, над их головами в кронах деревьев запели птицы. День выдался прохладным, но вот сквозь завесу облаков и густую листву сияющими пучками пробилось солнце, и земля тут же стала мягкой и вязкой. Эггер и Матль опустили руку в могилку и закопали. Последними скрылись под слоем земли пальцы. Секунду они торчали из земли, словно толстые мучные черви, но потом и их засыпали. Вытащив мешочек с табаком, Матль набил самодельную трубку из сливового дерева.
– Смерть – такое свинство! – вырвалось у Матля. – Человек словно уменьшается со временем. Кто-то раз – и помер, а другие живут долго-долго… Вот родился и сразу начинаешь терять одно за другим: сначала палец, потом руку, сначала зуб, а потом и всю челюсть, сперва одно воспоминание, затем память и так далее, пока не исчезнешь совсем. А потом твои останки швырнули в яму, зарыли – и дело с концом.
– И наступает холод, – добавил Эггер. – Холод, который разъедает душу.
Старик взглянул на него. Поморщившись, он сплюнул, не вынимая трубки изо рта, и попал на тот самый коварный отщепок кедра, по краям которого застыла кровь Гроллера.
– Ерунда. Ничего уже не наступит, ничего не будет вообще! Ни тебе холода, ни тебе души. Смерть есть смерть, вот и все. После нее ничего нет, и даже Господа Бога. Если бы он был – разве находилось бы царство небесное так чертовски далеко?!
Сам Томас Матль покинул этот мир почти в тот же день, девять лет спустя. Всю жизнь он желал умереть за работой, но вышло иначе. Принимая ванну – единственную на весь лагерь, сплошь покрытую вмятинами, чудище из оцинкованного железа, которым повар за небольшую плату давал пользоваться рабочим, – Томас Матль уснул. Он проснулся, когда вода стала ледяной, и заработал простуду, а потом так и не вылечился. Несколько ночей он пролежал, обливаясь потом, на своей койке, и все это время нес несвязную чепуху, то о давно умершей матери, то о леших-кровопийцах. Но вот однажды утром он, встав с постели, объявил, что здоров и идет на работу. Мигом натянув штаны, Матль вышел на улицу, подставил лицо солнцу и испустил дух.
Похоронили его на зеленом склоне у деревенского кладбища, который фирма выкупила у общины. Проститься с умершим пришли почти все сотрудники, они внимательно выслушали короткую речь одного из бригадиров, посвященную тяжелой работе в горах и чистой душе Томаса Матля.
До того как фирма «Биттерман и сыновья» объявила себя банкротом в 1946 году, официально числились умершими тридцать семь рабочих, включая и Томаса Матля. Однако в действительности куда больше людей отдали свои жизни при строительстве канатной дороги, расширявшейся все быстрее с начала 1930-х.
«За каждой кабиной стоит покойник», – вымолвил Матль в одну из последних ночей. Но слова его остальные рабочие уже не воспринимали всерьез – решили, что из-за лихорадки он утратил последние остатки разума.
Так закончился первый год работы Андреаса Эггера для фирмы «Биттерман и сыновья». В честь введения в эксплуатацию Первой Венденкогленской подвесной канатной дороги – это официальное название использовали только бургомистр и туристы, а местные называли ее попросту Синяя Лизль, так как кабинки были ярко-синие, а спереди несколько плоские, чем напоминали супругу бургомистра, – на верхней площадке состоялась грандиозная церемония открытия: толпа уважаемых гостей, замерзая в тонких костюмах и легких платьях, стояла и слушала, как священник благословляет канатную дорогу, пытаясь перекричать ветер, который к тому же трепал его сутану, делая ее похожей на всклокоченное оперение галчонка. Эггер стоял среди других рабочих на горе чуть ниже Черепа Великана. Как только люди на платформе начинали аплодировать, он тоже поднимал руки высоко над головой и воодушевленно вскрикивал. Сердце его наполнялось особенной гордостью и величием. Он понимал, что причастен к грандиозному свершению, превосходящему его собственные силы и даже силу его воображения, способному приблизить светлое будущее не только для жителей долины, но и для всего человечества. С тех пор как по Синей Лизль во время пробного запуска несколько дней назад осторожными рывками, без каких-либо происшествий поднялась первая кабина, горы, казалось, лишились частички своего многовекового могущества. А ведь скоро построят и другие канатные дороги! Руководство фирмы продлило договоры почти со всеми рабочими и представило планы строительства еще пятнадцати подвесных дорог, среди которых даже нашлась немыслимая конструкция, предполагающая доставку пассажиров на гору вместе с рюкзаками и лыжами не в кабинках, а в свободно парящих над землей деревянных креслах. Эггер счел эту идею смехотворной, хотя втайне восхищался инженерами: какие только фантастические замыслы не возникают в их головах! А их уверенность и блеск всегда безупречно начищенных ботинок не в состоянии затмить ни пурга, ни летняя жара.
Почти четыре десятилетия спустя, а именно летом 1972 года, прожив еще полжизни, Андреас Эггер стоял на том же месте и наблюдал, как высоко над головой серебристые блестящие кабины бывшей Синей Лизль стремительно, с едва слышным жужжанием плывут наверх. А там, на платформе, двери кабины открывались с протяжным шипением, выпуская наружу толпу туристов, которые потом разбредались во все стороны и заполоняли склоны, как пестрые насекомые. Эггера возмущали люди, бездумно взбирающиеся по каменистой осыпи в вечных поисках каких-то сокрытых чудес. Хотелось встать поперек дороги да высказать, что он о них думает, но в действительности Эггер и сам не знал, в чем собирается их упрекнуть. Но все же он смог признаться самому себе, что втайне завидует людям, выбравшимся на загородную прогулку. Они прыгали по камням в кроссовках и шортах, сажали детей на плечи, улыбались в объектив фотоаппарата. А он был никуда не годным стариком, он только и мог радоваться, что еще в состоянии ходить более или менее прямо. Давно Эггер на этом свете, он видел, как тот меняется, как жизнь с каждым годом идет все быстрее, и считал себя пережитком прошлого, частью давно утраченного времени, колючим кустом, который, собрав последние силы, тянется навстречу солнцу.
Вслед за торжественным открытием верхней станции канатной дороги настали самые счастливые месяцы в жизни Андреаса Эггера. Он ощущал себя маленьким, но оттого не менее значимым колесиком гигантской машины под названием «прогресс». Иногда, засыпая, он представлял, как сидит в животе у этой машины, неудержимо прокладывающей себе путь через леса и горы, как с него сходит семь потов, но тем самым он помогает ей продвигаться вперед. Выражение семь потов Эггер взял из потрепанной книжки для чтения – Мари нашла ее под скамьей в трактире и вечерами зачитывала ему отрывок-другой. В той книжке, помимо всяческих рассуждений о городской моде, садовых работах, содержании мелких домашних животных, а также расхожих нравоучений, нашлась и повесть. Главный герой, обедневший русский дворянин, на протяжении целой зимы вез в карете через пол-России свою возлюбленную, одаренную необычными способностями девушку-крестьянку, чтобы спасти ее от преследования слепо верящих в Бога деревенских старейшин, и ее отца в том числе. Повесть закачивалась трагически, зато содержала в себе множество так называемых романтических сцен, Мари зачитывала их с легкой дрожью в голосе, а Эггер испытывал диковинную смесь отвращения и восхищения. Прислушиваясь к словам Мари, он чувствовал, что под одеялом медленно разливается жар, способный, как ему казалось, вскоре заполнить всю хижину. Каждый раз, когда обедневший дворянин и крестьянская дочь мчались в своей карете по заснеженной степи, слыша за собой топот лошадиных копыт и гневные крики преследователей, и когда она, охваченная ужасом, бросалась в объятия своего спутника и задевала подолом испачканного в дороге платья его щеку, Эггер доходил до предела. Отбрасывая одеяло прочь, горящими глазами он смотрел в мерцающую темноту под потолком. Тогда Мари бережно убирала книжку под кровать и задувала свечу.