Иеремия ГотхельфВСЯЧЕСКИЕ ИСТОРИИ, ИЛИ ЧЕРТ ЗНАЕТ ЧТО
АВТОБИОГРАФИЯ[февраль 1848]
Я родился 4-го октября [1797] года в Муртене, где мой отец[1], гражданин Берна, служил пастором реформатской церкви. Юношей я пережил там буйное время революции и становления Гельветической республики, ходил в городскую школу, где мне в конце концов выдали аттестат, что с головой у меня все в порядке, а вот поведение мое, поскольку усидеть на месте я не мог, оставляет желать лучшего. В 1805 году отец мой получил приход в деревеньке Утценсдорф. С тех пор он сам занялся моим обучением, так что в 1812 году я смог поступить в гимназию в Берне. Знания мои, однако, ограничивались греческим языком и латынью. Между делом я читал романы — все, что мог достать, занимался торговлей овцами, обучался охоте, рыбной ловле, полевым работам, некоторому даже рукоделию и во всех этих сельских забавах достиг определенных успехов. Знаменитый профессор Лутц, в то время руководивший гимназией, оказал на мое духовное становление влияние большее, чем прочие учители. По его совету, в 1814 году, поскольку количество ошибок в моем латинском экзамене препятствовало продолжению обучения, я в качестве exterus’a перешел в академию. Здесь я провел три года за прилежным постижением так называемой филологии, изучал древние языки, математику, философию, при этом особенно дружески и по-отечески покровительствовал мне Й.Р. Висс[2]. Матушке моей он однажды сказал: «Передайте сыну, чтобы занялся чистописанием. Пишет он как курица лапой. Ежели ему вздумается что-то напечатать, особенно в Германии, так сраму не оберешься». «Само собой, — ответила мать, — это уж он нагонит». «Не знаю, не знаю», — сказал Висс. Тут благодаря Элиасу в моду вошла гимнастика, и я стал его самым ревностным последователем. Через три года меня на законных основаниях, да еще и с почестями, взяли на теологию; не будь я таким в известной степени страстным созданием, мне бы, второму после друга моего Раухенштайна, присвоили в Аарау степень, так же я стал лишь третьим. Три года провел я за так называемой теологией, но научных плодов мои занятия не принесли. Общество, а именно женское, занимало меня куда больше науки. Это было наипрекраснейшее время моей жизни. Еще пару лет я преподавал в младших классах так называемой «зеленой школы».
В 1820 году я стал кандидатом, а в скорости и викарием у отца, помогал в школе и сам обучался у отца, перенял от него искусство чтения проповеди и основы богослужения. Весной [1821 года] я посетил Геттинген и остался там на год. Геттинген тогда процветал, там было более сорока швейцарцев, многие из них прославились, многие ныне занимают почетное положение. Осенью я посетил остров Рюген, причем один, презрев общество Гагенбаха[3], у которого, на мой вкус, был в ту пору слишком широкий шаг. Дивной весной 1822 года я через Лейпциг, Дрезден и Мюнхен возвратился домой и снова принял на себя обязанности викария при отце, занимался школой, хозяйством, всякого рода обучением — это было золотое время грез.
Смерть отца в 1824 году порушила мои мечтания, и будучи викарием большой общины Херцогенбухзее, я погрузился в исполнение пасторских обязанностей. Там я провел пять лет, пока меня в качестве викария не перевели в Церковь Святого Духа в Берне, где когда-то пастором был знаменитый Виттенбах[4]. Здесь я окончил практический курс в попечительстве о бедных и свел близкое знакомство с городскими отщепенцами. Под конец 1830 года преемник господина Виттенбаха, мой досточтимый наставник пастор Лутц, избавил меня от моих обязанностей, и я викарием отправился в Лютценфлю — пастором там был предстоятель бернского клира, г-н Фаснахт[5]. Приход Лютценфлю лежит в прекраснейшем уголке Эмменталя в кантоне Берн, однако являет собой зрелище самое противоречивое, имея общую границу с тринадцатью другими общинами. После смерти г-на Фаснахта, в марте 1832 года я был избран местным священником — это был первый приход, поддержавший новый порядок. Год спустя я взял в жены внучку моего последнего принципала, дочь известного в свое время профессора Цеендера[6] из Берна.
Кантон Берн был в ту пору полем самых разных сражений, однако самой ожесточенной была война педагогическая. Будучи членом школьной комиссии кантона, учителем на курсах, которые устроил в Бургдорфе департамент просвещения, когда г-н Фелленберг[7] в Хофвиле взял курс противоположный, а затем и как школьный комиссар я был в некотором роде втянут в эти войны, и не одно копье поломал в полемике с г-ном Фелленбергом. Это, а также своеобычный характер моей общины, обусловивший столь долгое ожидание и даже некоторую пассивность, пробудили во мне тягу излить мои соображения по разным вопросам на бумаге, хотя натуре моей ничто не было столь противно, как усесться за письменный стол. Натуру пришлось усмирить, в 1836 году все растущая потребность моя выразилась в появлении «Крестьянского зерцала»[8]. С тех пор конца этому не видно, так что я и сам диву даюсь, как из парня, который не мог усидеть на месте, вырос этакий усидчивый писатель.
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ НА ГАИТИ
Как и к Иову, приходили к нам один за другим посланники, и новости, которые они сообщали, были одна другой хуже. Говорили о несчастье в Гамбурге, об ужасе в Париже, о том, как из заморского Сан-Доминго пришло тревожное известие с Гаити, большом острове в Вест-Индии. Это свободная республика негров, о которой раньше много ходило толков, теперь же она, поскольку никакого сообщения у нас с ней нет, почти забыта. Там-то, в глубоких подземных кавернах, которые до сих пор представляют для нас загадку, да и останутся ею впредь, произошли волнения. Очнулся ли ото сна великан, принялась ли длань Господня расчищать сии пещеры или прокладывать дорогу источникам? Этого мы не ведаем и уже не узнаем. Однако волнение это встряхнуло весь остров, земля задрожала, пошла трещинами, творения рук человеческих рухнули, стихии освободились от пут, и в неистовство впал самый страшный из зверей — человек.
Должно быть, ужасно, когда начинают ходить ходуном фундаменты домов, церковные башни качаться из стороны в сторону, а их тени беспорядочно переползать с места на место, словно хотят оторваться от предметов; тут вдруг на землю падает купол, а там — обрушивается целый дом, на улицу выскакивают люди, волосы дыбом, больные в ночных рубашках, здоровые — захватив кое-какое добро, матери с детьми на руках; тут разом гибнет толпа, а там вздыбившаяся земля погребает под собой целую семью, и вслед погибшим устремляются всё новые люди — разум их помутился из-за страха смерти, и тот, кому удалось спастись, не знает, как так получилось и куда делись остальные. Выбившись из сил, сидит он рядом со своим скарбом и, дрожа, вслушивается в утробные звуки земли — не предвещают ли они новых возмущений и не придется ли ему снова искать надежное место. И пока он прислушивается, взгляд его скользит по руинам города и ищет среди спасающихся от этого кошмара своих любимых, ищет отца или брата, ищет ребенка или мать; вот ему кажется, что он их увидел, тут под ним опять начинает дрожать земля, бешеный толчок вздымает почву, подбрасывает его в воздух, новый ужас вздыбливает его волосы, вновь гонит его прочь, к следующему надежному месту. Там ему удается перевести дух, он снова прислушивается и всматривается. Земные недра замирают, люди находят своих, бешеный стук сердец унимается. С губ слетают благодарности, но тут же налетает отчаянная банда, кровожадная, охочая до добычи, опьяненная страстью; они бесчинствуют, грабят и убивают, и то, что пощадил Господь, становится жертвой самого дикого из зверей — человека, и тот, кто думал, что спасся из разрушенного города, видит, как его спутники погибают от окровавленных рук человеческих. Но такова людская натура: стоит человеку сбросить свою личину, как облик его становится куда более звериным, чем у животных; он принимается вынюхивать прах и кровь, и при любом несчастье прорывается наружу нутро его, особенно же там, где человек страдает и предлагает брату руку помощи, но где нужда сковывает силы, которые обычно поддерживают порядок.
Так, видимо, произошло и на Гаити, где отвратительные поступки человека принесли несчастья гораздо большие, чем страшное землетрясение. Верно говорил Давид, что лучше пасть от руки Господа, чем попасть в руки человека.
КУРТ ФОН КОППИГЕН(Первая редакция)
Лет шестьсот тому земля наша была дикой, все леса да болота, множество дичи и рыбы; мрачные замки возвышались по всей стране, а веселых хуторов было мало; а коли какому поденщику пришлось бы теперь пожить, как жили тогда зажиточные крестьяне, поносил бы он в крик нынешние времена, мол, никогда еще не было так худо; а если бы тогдашним дамам довелось пожить так, как нынешним крестьянкам, на широкую ногу, да так богато, они бы и королевам не позавидовали в их холодных и темных замках.
Стоял тогда в Коппигене, что теперь на бернской земле, а раньше был частью Ааргау, там, где теперь селеньице в несколько домов, что зовется Бюль, — стоял там небольшой замок. В замке жили знатные, да вот только очень уж горделивые люди по прозванию фон Коппиген. Но стол у них был столь скуден, а утварь столь убога, что ни один крестьянин из Коппигена не захотел бы поменяться с ними местами, да даже и из Никлауса, Оешберга, Таннвальда или Вилладинга. А места эти в те времена вовсе не процветали, не то что теперь. Даже здешней речушке Эмме, вместо того, чтобы довольствоваться своим привычным руслом и впадать в Ааре, иногда хотелось порезвиться на полях и болотах Коппигена, посвоевольничать на раздолье, а не бескорыстно питать полноводную Ааре, позабыв о собственном имени. Немногие из этих земель были застроены, да и людей там жило всего ничего; жили они в крайней нужде, ибо принадлежали зн