атным господам из замка, и замок этот был словно рана, что отравляет здоровое тело, словно водоворот в потоке, что тащит на дно все, что попадется.
Не все замки были таковы; многие были подобны целебному источнику, который извергает на людей освежающие и укрепляющие силы воды или заливает луга. Но знатные люди из того замка были своенравны и бедны, а потому жестоки; как и прочие вельможи того времени, все, чем владели другие, они считали своим и требовали податей, пусть и иначе, чем вельможи сегодняшние. Прежде фон Коппигены были богаче; однако вместе с высокомерием, чванством и честолюбивым желанием, чтобы все было, как у тех, кто на самом верху, — вместе со всем этим пришла и бедность. Высокомерие и чванство тщатся любыми средствами прикрыть нищету и тем самым как можно скорее обратить ее в богатство. Но странное дело — все выходит ровно наоборот; с каждым днем алчущий становится все беднее, и чем отчаяннее его нужда, тем больше растет и его жестокость, тем более позорным становится его положение, а возможность вновь разбогатеть все отдаляется.
Господа фон Коппиген были из почтенного рода, но, если уж на то пошло, род этот всегда был скорее знатным, нежели богатым. Это были рослые, красивые люди, а потому им посчастливилось породниться с семьей благородной и обеспеченной; впрочем, из родства этого не вынесли они ничего, кроме страсти производить впечатление столь же благородное, что и знатные родственники, которые, в отличие от них, и вправду были богаты.
К тому времени в замке жили всего двое из семьи фон Коппиген, мать и сын; отец погиб молодым. Мать была из знаменитого графского рода, но давно уже скорее зла, нежели красива: вокруг рта у нее росли длинные волоски, топорщившиеся, словно у кошки. К тому же была она слишком высока и худа, а под колючими глазами располагался кривой нос; а еще — чудовищно надменна и жестока к людям и зверью. Сына ее звали Курт, это был сильный парень, но необузданный, грубый и заносчивый; едва заметив его, все приходили в ужас. Замку принадлежали крестьяне, но крестьяне — что поле: если истощить его силы, урожая не жди, а если истощить силы людей, довести их до изнеможения, то и податей от них не дождешься. Как раз в то время появилась поговорка: «Купил бы крестьян, да в деньгах изъян». В те времена даже самому кайзеру никто не хотел ничего платить, ни у кого не было ни гроша, все поглотила зарвавшаяся знать и война. А что крестьянину поля, если у него и скота нет? А если крестьянин не собирает урожая, какой барам прок от его десятины и барщины? В Коппигене дошло до того, что земля больше не плодоносила, ибо нечем было ее возделывать, так что и господам, и крестьянам приходилось жить дарами лесов и рек, охотой да рыболовством. Конечно, рыбы в реках тогда было куда больше, да и размером она была поболее пальца; в тех местах еще водилась отличная форель, да и лосось в некоторые ручьи заходил, и куда более редкие рыбины — карпы — обитали в те времена в стоячих водах. Кабаны встречались едва ли не столь же часто, как теперь зайцы, косули скакали по лесам и долам, даже гордый олень прокладывал себе порой путь сквозь кустарник, переплывал реки, а когда охота принимала серьезный оборот, искал укрытия в мрачных ущельях голубых гор.
Рыбы и дичи у Гримхильды — так звали госпожу фон Коппиген — было вдоволь, да и дрова ей не приходилось ни покупать, ни экономить. Но дичь и рыба, как бы хороши они ни были, приедаются так же, как картофельная похлебка и капуста, если каждый день, месяц за месяцем, подкреплять ими силы. К тому же у бывшей графини потребностей было больше, чем просто два-три раза в день наесться досыта, — ей хотелось производить впечатление, иметь власть и почет; когда дело касалось нарядов и стола, она не желала в своем кругу оказаться последней, а если так случалось, становилась язвительной и злой, и тогда не гнушалась никакими средствами. Приданого за нее, если не считать нескольких украшений и платьев, не дали, да и у мужа ничего, кроме опустевшего имения, за душой не было; но Гримхильда хотела показать простым дворянкам, что значит быть графиней, и каждый раз, когда выпадала возможность отправиться в Бухэгг или Бургдорф, а то и поехать в Золотурн, блистать ей там хотелось ничуть не менее ярко, чем графиня Кибургская или сами обитательницы Бухэгга. Так вот, добро в Коппигене скоро кончилось; тогда хозяин замка решил раздобыть его принятым среди тогдашней знати способом, но пал в сражении с пастухом, у которого хотел отнять стадо. Так что после себя не оставил он ничего, кроме маленького истощенного имения, нескольких нечестивых родственников да сына Курта, еще мальчика, но уже сильного и наделенного таким характером, что считал дозволенным все, к чему испытывал склонность. Несладко пришлось графине Гримхильде: извне средств не поступало, а все, что у нее было ценного, она вынуждена была продать. Свет ей пришлось оставить, а потому становилась она все злее и что ни день попрекала сына его молодостью и слабостью, и плакалась, как хорошо жилось ей при муже, а сын-де стал для нее разве что обузой и тяжким бременем. Курт старался как мог: в охоте и рыбной ловле он скоро стал первым — уже мог выстоять против кабана, а от его остроги не уходил ни один лосось. Но когда он, преисполненный гордости, возвращался домой с добычей, мать высмеивала его, говорила, будто бы он приносит ей лишь то, что есть у каждой беднячки. Поначалу такие упреки возмущали его, но мать с невероятной силой подавляла сына, так что со временем они превратились в острые жала, заставлявшие его упражняться с отчаянным усердием, овладевать любым оружием. Юрг, слуга, товарищ отца, воспитывал Курта и обучал, как и в каких случаях следует применять силу, и прочим хитростям.
Так что повзрослеть юноше пришлось очень быстро. Скоро он перерос своего учителя. Ему было не более восемнадцати лет, когда он вручил матери первые плоды своего воспитания: скарб убитого им уличного торговца. Мать обрадовалась первому геройскому поступку сына, но галантные времена, когда она выходила в роскошных украшениях, для нее давно прошли, теперь же наступило время, когда человек со все более пугающей страстью погружается в накопительство, словно тем самым может душу и тело выкупить у смерти. Она заперла добычу в один из множества пустых сундуков и отправила сына на новые подвиги. Но совершать их ему следовало с осторожностью, окутывая тайной и коварной хитростью. Владетели соседних земель беспокоились о безопасности дорог, особенно — из Бургдорфа в Золотурн, близ Коппигена; им хотелось быть уверенными, что путь надежен, что никто там не будет вставлять палки в колеса, и если бы о вылазках Курта пошла молва, не уцелел бы его замок, да и матери пришлось бы еще поискать место, где преклонить свою недобрую голову. А потому набеги свои он совершал где подальше, а не на дороге из Бургдорфа в Золотурн; но все чаще звучала молва об ужасном, свирепом разбойнике, промышляющем между Бургдорфом и Лангенталем, или Золотурном и Херцогенбухзее, или Золотурном и Бюреном; особо опасен он был для купцов и, по слухам, обладал невероятной силой и статью. Пытались идти по его следу, да только как он появлялся, так и пропадал. Курт знал каждую расселину, каждый брод, каждую тропку в лесах и на болотах; верхом преследовать его в этих местах нечего было и думать, а пешему за ним было попросту не угнаться. Да и Юрг обычно был неподалеку, помогал, а то и направлял преследователей по ложному следу. Так провел Курт несколько лет, а Гримхильда тем временем наполнила не один сундук, но была все же недовольна сыном, который приносил домой все меньше, да и приходил все реже. Курт спутался со всяким отребьем и все, что ему удавалось добыть, люди эти тем или иным способом забирали — за игрой, а то и через девок с их ласками да забавами. За этой дикой, вольной жизнью в лесах и ущельях он с радостью забыл ворчливую мать в мрачном замке. Ей же это пришлось не по душе, да и Юрг был недоволен. Мать желала, чтобы сын принадлежал только ей. А потому даже и не пыталась пристроить его в какой-нибудь богатый замок; там ему пришлось бы прислуживать какому-нибудь рыцарю, а ей — снова испытывать нужду. Юрг не одобрял всей этой разнузданной разбойничьей жизни, как и все старые слуги, привязанные к дому почти так же сильно, как к хозяевам и прежним временам, на смену которым в очередной раз пришли новые. Старый господин тоже был человеком буйным и необузданным, но оставался рыцарем — на коне, с мечом и пикой; он не бегал на своих двоих с дубиной и клинком, что уж совсем не по-рыцарски. Бывало, что и Юрг тащился за ним верхом на своей кляче — чем не рыцарь! Замок же давно превратился в разбойничий притон — пробраться внутрь можно было только спешившись, и покидать его приходилось таким же образом, но в этом старик просто-напросто отказывался себе признаться.
Напрасно пытался он вразумить Курта; Курт как сыр в масле катался, в подобной компании чувствовал себя распрекрасно, а перед людьми более приличными он, естественно, испытывал стеснение, как боится пренебрежения всякий, кто в нынешнем своем окружении слывет первым. Но тут на помощь Юргу пришел случай.
Произошло это на рынке в Золотурне. Курт прибился к шайке каких-то лихих людей; положившись на удачу, они устроили засаду в лесу по ту сторону Эмме у Зубигена, а девиц послали в город на разведку. Под вечер те вернулись, принесли вино да привели с собой пару разбойников из Буксгау, с которыми свели знакомство на постоялом дворе; свой своего, как говорится, сразу распознает, так уж повелось с давних времен. Стали выпивать, вино ударило Курту в голову, он устроил свару, пролилась кровь. Ведь подобное с подобным в конце концов всегда соединяется, и невольно те, кто внизу, как только сила окажется на их стороне, вместе начинают действовать против тех, кто наверху, — и как же крепко они сцепляются, кажутся единым целым. Так случилось и теперь. Курту бы самому уступить, смягчиться. Однако, поскольку рыцарскому духу такие порывы неведомы, все поднялись против него, а когда наутро он пришел в сознание, то лежал весь в крови, а подсохшие раны пылали адским огнем. Так крепко, как в этот раз, его еще не били, тем более собственные же соратники, а потому еще жарче ран разгорелся в нем гнев. Он с трудом поднялся, омылся в одном из множества ручьев и по затерянной тропе направился домой. Была осень, холодный ветер гнал тучи и срывал желуди с дубов да орешки с покрасневших буков, сменивших свой окрас, подобно рыцарю или оруженосцу, осушающему с утра до вечера кубок за кубком. Дичи жилось вольготно, Господь наш накрыл ей богатый стол; гордые и дородные кабаны выводили своих малышей на роскошное пиршество, а опытный охотник легко и безопасно мог добыть в такое время дивное жаркое. И все же Курт при всем своем гневе робел перед матерью и не хотел возвращаться домой без добычи; он знал, что еды дома немного, если только Юрг не сделал запасов, чего, однако, ждать не приходилось — боль в суставах все больше сковывала силы старика. Так сын, сколь бы сильным и отчаянным он ни был, боится матери до самой ее смерти, если она жестока, а язык ее словно обоюдоострый меч и одинаково точен в любви и насмешке, в зависимости от обстоятельств. Около Хальтена наткнулся Курт на стаю кабанов под дубом, вздрогнул, вспомнив о матери, и изловил красивого молодого зверя.