Оттуда до Коппигена было рукой подать, но пробраться незамеченным ему не удалось. Кабана он поймал во владениях господина фон Хальтена, чьи дочери в то время тоже гуляли по лесу; заметив его, пробиравшегося с добычей, они поначалу испугались, а потом, когда углядели, как тихонько он крадется, начали потешаться, и ему, их ровне, пришлось слушать, как над ним насмехаются, словно над простым слугой, который промышляет, чтобы не умереть с голоду. Постоять за себя он не мог, Хальтен находился слишком близко к Коппигену, а за вольности с девушками пришлось бы дорого заплатить, поскольку у господ фон Хальтен имелись еще слуги, челядь и лошади; его крохотный замок практически был в их руках. И так он разозлился, что приходится ему все это сносить, битым быть до крови всяким сбродом, да еще и девушками осмеянным, такая в нем поднялась буря… Все яснее становилось ему, что зашел он в тупик, растратил зазря лучшие годы, да так и остался ни на что не годным молодчиком, что следовало бы ему пойти другой дорогой, чтобы чего-нибудь достичь.
Когда пришел он домой, измученный ранами и гневом, мать принялась попрекать его бестолковой жизнью (к чему, конечно, и сама приложила руку, теперь же это было ей не по нраву, как это часто бывает с матерями) и презрительно оттолкнула от себя поросенка. Юрг грустно посмотрел на Курта и рассказал ему, как возвращался из походов его отец — на коне, а позади караван с добычей, или с турниров, увенчанный наградами из августейших рук. Тут стало Курту не по себе — то ли плакать, то ли крушить все вокруг. Бушевать он не стал — побаивался матери, а плакать было стыдно, так что спрятал он обиду поглубже и твердо решил уехать и кем-нибудь да стать. О своем решении прежде всего рассказал он Юргу, который очень тому обрадовался и с еще большим усердием принялся рассказывать старые побасенки о былых героических подвигах, почестях и богатствах, о замках и турнирах, военных хитростях и дамах. В радостном усердии они вместе собрали и смастерили из старых доспехов новые латы, отчистили заржавевшие щиты и мечи, чтобы узнать, есть ли среди этой рухляди что-нибудь похожее на оружие. Целыми днями примеривал Курт доспехи, ходил, дребезжа ими по двору, замахивался мечом на столбы и деревья и требовал от Юрга, чтобы тот наносил удары по щиту. По ночам мечтал он, как отправится путешествовать по свету, станет великим воином, победами в битвах и на турнирах стяжает славу и как потом в окружении многочисленной свиты, облеченный властью, вернется домой, велит заложить новый замок с высокими башнями и сводами, а после сравняет с землей крепость в Хальтене, господ прикажет повесить на воротах, а женщин кинуть в самое глубокое подземелье нового замка и всю жизнь кормить гнилыми орехами да черными желудями.
Над землей забрезжил свет весеннего солнца; Курт и Юрг пришли к согласию, что будущий герой и ладно скроен, и сшит крепко, а еще здоров и силен, только одного не хватает для странствий по миру (причем для того, кто собирается стать рыцарем, вещи довольно существенной), а именно — лошади. Когда-то у них были лошади, но все старые кобылы до конца прошли по пути бренной плоти. На покупку новой денег не было, поскольку достать их тоже было неоткуда. Можно, конечно, это дельце обделать иначе, но они до сих пор еще ни одной лошади не уводили. Однако положение было отчаянным, не мог же Курт пешим отправиться на ратные подвиги. Так что иного выхода не было, и Юрг отправился на разведку. Для молодого господина он, разумеется, хотел достать молодого жеребца, сильного и красивого, в пене и мыле, чтобы люди еще задолго до его появления разбегались в стороны и думали: не иначе как королевич скачет. Да вот только найти такого жеребца, когда все лошади не на выгоне, можно было только в крепко-накрепко запертых конюшнях, воровать из которых было не так и весело. К тому же он был не слишком уж высокого мнения об умении молодого господина обращаться с лошадьми. Конечно, ездить верхом тот умел, но обуздать молодого дикого жеребца — совсем иное дело. Наконец, разыскал он старого монастырского коня, коротавшего свой век у какого-то мызника. Темной ночью его увели; на их радость хозяин крепко спал, иначе пришлось бы им несладко, поскольку конокрадство, как известно, дело щекотливое — кони ржут, к тому же громко, особенно если чьи-то незнакомые руки уводят их от собратьев. Когда конь оказался в замке, ржание его разносилось на всю округу: в ольшанике встрепенулись лысухи, утки взлетели с озера, олени вскочили на трепетные ноги и прислушивались, что мог бы означать этот незнакомый звук, кабаны недовольно захрюкали, что кто-то еще в их владениях осмеливается в голос заявлять о себе. И только две старые охотничьи собаки радостно вспрыгнули и отчаянно завиляли короткими хвостами в ответ на привычные звуки, напомнившие им о былых радостных днях.
Но не только лысух и оленей встревожил этот звук, не только кабан разозлился, в ярость пришла и старая Гримхильда, смутились и Курт с Юргом. Мать была в гневе, ибо из дома уходила грубая сила — отныне ей придется довольствоваться обществом одного лишь старого Юрга. И кто теперь будет добывать ей пропитание и утолять ее алчность? Раньше она осознавала неотвратимость этого отъезда, теперь же, когда пришло время, в ней возобладало себялюбие, которое не видит ничего, кроме собственных лишений, — возобладало над коротким умом старухи, желавшей день за днем получать привычную добычу. А потому принялась она отчаянно браниться и слышать ничего не хотела о том, чтобы дать согласие. Но не ругань смутила Курта и Юрга. Она всегда так себя вела, сказал Юрг, прежний господин никогда не обращал на это никакого внимания, и ему не следует. Собака лает — ветер носит, только он уедет, как она замолчит. Но никак не могли они решить, по какой дороге Курту отправиться за славой и богатством. Теперь им казалось, как кажется всяким родителям, отправляющим детей в свободное плавание по житейским волнам, что не хватает им важных знакомств. А так подъехал бы к какому-нибудь имению да крикнул бы: «Я такой-то и такой-то, батюшка и матушка шлют вам привет и просят приютить меня на время, а я буду сильным и верным слугой вашим». Но этого Курт сказать не мог. Имена его отца и матери не могли служить хорошей рекомендацией — там, где они были известны, не стоило появляться, хорошего приема ждать не приходилось, а потому лучше всего было скакать куда глаза глядят, положившись на удачу.
Но куда же ему отправиться? То были хорошие времена для отчаянных молодцов, что мечом добывали себе блага за счет других людей. Рассказывают, было в Израиле время без царей, и каждый делал что пожелает; так было тогда и в Германии. Кайзера, который следил бы за порядком, не было, каждый жил как придется.
Кайзер Фридрих был благородным человеком и могучим героем, да только затеял такое, что было не ко времени и ему не под силу, — захотел он подчинить себе самого Папу, подчинить своей власти Церковь; смело и упорно шел он к своей цели. Но как благородной лошади докучают осы и шершни, так случилось и с кайзером Фридрихом Вторым: Папа наслал на него такое количество насекомых (в насекомых удалось ему обратить даже сыновей кайзера) и так они мучали благочестивого героя, мешали ему на каждом шагу, что своей цели он не достиг, а когда отправился за победой в Италию, Германия распалась. И стал он кайзером, который стремился взлететь выше всех, но достиг меньше прочих, разве что упокоения в смерти для своего бренного тела и мира для души.
На западе города́ уже начали наводить у себя порядок, попасть в лапы бернских медведей никому не хотелось, да и Фрайбург приглядывал за окрестными землями; жителям Кибурга по воле городов также приходилось поддерживать порядок, да им и самим это было на руку. На востоке же, в низинах, жизнь была веселая — то бишь, то вверх, то вниз — и каждый делал все, что в голову взбредет, потому что сильных или слабых тогда не было; повсюду царили раздор и междоусобицы, и каждый, кому заблагорассудится, в любой момент мог внести свою лепту.
Конечно, у Юрга манера выражаться была куда проще, но приблизительно так он и думал, когда уговаривал Курта направиться в низины. Ни Поста, ни Пасхи, служившей для них только знамением весны, люди там не замечали, но это их и не заботило; ели, что было, а религия у них была такая: делай, что в твоей власти. Тем не менее, распри в это время утихали, а мирное время Курту ничего не сулило…
Прекрасным апрельским утром, вволю наевшись овсяной каши, овес для которой, впрочем, вырос не на его поле, да еще употребив вдобавок внушительный кусок мяса, поскольку не знал, когда в следующий раз удастся поесть, Курт сообщил матери, что сегодня уезжает, и велел Юргу седлать коня. Тут старуха Гримхильда, конечно, рассвирепела как никогда, и Курт остался бы дома, не вмешайся Юрг, который сказал пару крепких слов в защиту молодого хозяина, а потом еще пару, уже поспокойнее, объяснив, чем тот займется. Сам же он наймет в замок мальчишек Зайбольда, которые будут прислуживать еще лучше. Наконец Гримхильда одобрила поездку, снабдила Курта старым камзолом, да еще и выдала пару монет из тех, что он раз принес домой и которые, на ее взгляд, не представляли особой ценности.
Ни один рыцарь с сотней копий за спиной не выезжал за ворота так гордо, как Курт на своей старой кляче из-под низкого свода своего замка; с гордостью смотрел ему вслед Юрг и думал о том, каким же он вернется домой, а Гримхильда смотрела злобно, как вдруг в ней проснулись материнские чувства. А что если он не вернется, подумала она, и слезы брызнули у нее из глаз. К несчастью, у ног ее ковылял старый ворон — он-то и стал козлом отпущения, на нем она и выместила весь гнев, так что сердце ее вновь смягчилось. С удивлением провожали взглядом обитатели ветхих хижин своего разодетого хозяина, и словно дикие кошки шмыгали по кустам голые ребятишки, чтобы поглазеть на него подольше. У Курта же гордость вскоре унялась — на коне, да еще с копьем у стремени было ему неудобно, куда удобнее пешком и с дубиной наперевес. Встревоженный и испуганный, медленно скакал он вперед, погрузившись в неприятные размышления: стоит ли ему, чтобы преуспеть в жизни, порешить первого же, кто встретится ему на пути, или все-таки попросить об одолжении? Решить он никак не мог — уже тогда первый выход в свет был делом не из легких, каким бы дерзким ни слыл ты у себя дома. Сегодня молодым людям навряд ли стало легче; их на год забрасывают к лягушатникам, а то и на полгода к какому-нибудь писарю — отсюда и дерзость, причем в избытке.