Времени поразмыслить было предостаточно, по дороге никто не встречался, и чем дольше он скакал, тем тяжелее было у него на душе; ветер донес до него удивительные звуки, он остановился, прислушался, но никто не показался. Наконец между буков разглядел он крепость Зееберг, выпрямился в седле, поднял копье и пришпорил коня; он надеялся, что часовой возвестит о его приближении, потому как хозяин замка славился гостеприимством.
Но никого и в помине не было, ни единой птицы не кружило вокруг темной башни. Курт поскакал дальше, часто оглядываясь, не выехал ли кто-нибудь вдогонку, — но вот незадача, из замка никто не показался. Курт был раздосадован; заприметив небольшой замок оруженосца фон Оенца, он вспомнил, что говорил ему Юрг: во время таких странствий не стоит дурить, а лучше постучаться в первые же попавшиеся на пути ворота, пока не протянул ноги с голодухи. С одной стороны, не так уж и далеко он уехал от дома, но конь шел медленно, а крепкие размышления способствуют пищеварению; а потому подъехал Курт к воротам. Замок был небольшой, да и располагался недалеко от дороги. Конь, видимо, вспомнил, как выглядит солома, радостно заржал и избавил всадника от необходимости напрасно дуть в рог перед запертыми воротами — они уже распахнулись, а внутри ждал самый радушный прием.
Хозяин замка был человек веселый, средних лет, в прошлом бравый солдат, а теперь бодрый пропойца, были у него три миловидные дочери и жил он, ни о чем особенно не заботясь, ибо владел внушительным для оруженосца богатством, помогал вместе с друзьями, пусть и не деньгами, в строительстве и обороне монастыря Святого Урбана и рассчитывал на славные деньки в компании веселых монахов. Ему, должно быть, доводилось слышать о молодом буяне из Коппигена, и слухи эти были не самые лестные, ибо даже если на свет Божий выходит далеко не все, мало такого, что можно вовсе сокрыть от посторонних глаз. Господин фон Оенц, однако, не придал этому значения; увидев Курта с гербом Коппигена, да еще столь нелепо экипированного, он от всей души рассмеялся, так что Курт и не знал, хвататься ли ему за копье или нет.
Росту Курт был изрядного, да и лицом приятен, но теперь, облаченный в обветшалый камзол, он был немыт и покрыт коростой, движения его были неуклюжи, и все, что старый хозяин о нем слышал, делало его появление еще более комичным. За копье Курту браться, впрочем, не пришлось — прием был радушный, да и стол в зале накрыли такой, какого дома никогда не бывало: вино подавали не из Штайнхофа и даже не из Вилладингена — то был благородный напиток, старый хозяин знал толк в выпивке, а приправ в мясе было столько, сколько старая Гримхильда не использовала и за год.
Прекрасные дочери хозяина также присутствовали на ужине, и Курт не мог на них наглядеться, хотя они вызывали у него не только смущение, но и гнев, постоянно хихикая и переглядываясь. Когда старый господин услышал, что Курт отправился в путешествие навстречу своему счастью, он едва не проникся к нему сочувствием. Тем не менее, сообщил, что если бы и была у него для Курта работа, он бы, конечно, оставил парня у себя и выучил его, потому как до заправского вояки ему еще кое-чего недостает; но на несколько дней Курт может остаться, а уж он найдет время дать юноше пару советов и поупражняться с ним. Однако Курт этого не пожелал — вино ударило ему в голову, так что он направил бы копье хоть против самого великана Голиафа; служить поводом для девичьих насмешек ему тоже не хотелось, он-де вернется домой настоящим рыцарем и уж тогда на них и не взглянет, даже через плечо, тогда уж он им покажет, думал он.
Курт собрался отправиться дальше, душа его была преисполнена гордости, а вот в седле сидел он неумело и никак не мог со скакуном достичь взаимопонимания — коня все время тянуло назад в стойло, а Курт стремился как можно скорее вперед, так что смех за его спиной раздавался все громче, он все более мрачнел, а конь все более упрямился. Курт еще не знал, что чем строже всадник обращается с лошадью, тем сильнее она проявляет свой нрав. В далекие дали он бы так никогда и не попал, а вот на землю — вполне, если бы слуги не сжалились и не поторопили коня. Наконец, ему удалось уехать, но пребывал в таком гневе, что изрешетил бы копьем весь белый свет.
Старый оруженосец присоветовал ему отправиться в Цюрих — там все время междоусобицы, обе стороны всегда хорошо платят, да и добычи предостаточно; а вечером он мог бы найти приют у Святого Урбана, которому заодно должен был передать дружеский привет.
На пути Курт встретил охоту. Мимо него пронеслись олень и собаки, а за ними веселые егеря, слуги с дикими криками, на бегу они принялись подтрунивать над беспомощным всадником, но едва ему стоило поднять копье, чтобы проучить их, как их и след простыл.
Монахи приняли его гостеприимно. Вот если бы, думал он, случалось такое каждый полдень и вечер, неплохая была бы жизнь на свете. Коню его у монахов понравилось еще больше. Уже вечером, едва увидев монастырь, он пустился галопом и словно с цепи сорвался, как собака, которую долго держали вдали от родных стен и которая снова увидела дом. На следующее утро, однако, он не позволял Курту сесть на него, а когда тот все-таки оказался в седле, пусть и не привычным манером, а совершив отчаянный прыжок, не помогло и это — коняга прознал, где ему настоящее место, и ни шпорами, ни кнутом его с места было не сдвинуть. Слуги начали было догадываться, в чем дело, но поскольку монастырю конь не принадлежал, догадка эта так и осталась лишь предположением. Монахи сжалились над юношей и подарили ему лошаденку, хозяин которой скончался в монастыре.
Кляча эта, видать, застоялась в конюшне, а потому быстро и охотно понесла юношу. Но куда мы сейчас доезжаем за день, да еще и со всеми удобствами, в те времена приходилось добираться несколько суток окольными путями через леса и болота, и все равно ни о новых дорогах, ни об изменении путей никто и не помышлял. Кляча эта была куда более под стать прежней жизни Курта, чем старый упрямый конь, и с каждым днем Курт держался в седле все увереннее, но приключений с ним никаких не случалось, да и вообще дела шли не так гладко, как в первый день. Ворота крепостей ему не открывали, сколь бы громко он ни трубил; на дворах, как бы он ни угрожал, ему разве что перепадало немного сыра. Иногда ему хотелось отпустить лошадь на волю и взяться за старое, и только прежние уроки и надежды удерживали его. Неподалеку от Цюриха ему повстречались гостеприимные люди и посоветовали отправиться на север, а еще не пожалели вина, за которым не надо было далеко ходить, а все же оно было лучше, чем из Вилладингена. В полдень он передохнул в лесу, чтобы въехать в тогда уже прославленный город в подобающем виде. Мысли его начали вдруг скакать и прыгать, словно блуждающие огни на болоте, взор затуманился, а душу наполнили мечтания. Вдруг по всему лесу поднялся шум и свист, и словно ураган, мимо пронеслось целое стадо кабанов; к нему подбежал огромный черный секач, Курт хотел убежать, но было слишком поздно — он почувствовал в боку клык, вскочил, открыл глаза, и тут раздался визгливый смех.
Перед ним на рослом скакуне сидел рыцарь, что тыкал копьем в его бок, вокруг рыцаря стояла свита, потешаясь над ошарашенным Куртом. Никаких геройских поступков тут не совершить, а попытайся он воспротивиться, при неблагоприятных обстоятельствах оказался бы прибитым копьем к дубу. А потому он, пусть и сбивчиво, ответил на все вопросы. Рассказал, что он рыцарский сын, который покинул свою крепость и отправился пытать счастья, а теперь намеревался въехать в Цюрих.
Рыцарь рассмеялся и ответил, что мог бы отпустить его и вместе с ним передать привет господам из Цюриха, однако в нынешние времена пара рук, тем более таких сильных, лишней не будет, поэтому Курту стоит поехать с ним, всяко лучше Цюриха. Курт не нашел ничего другого, как поплестись на своей кляче за рыцарем, и вскоре прознал, что тот рыцарь — не кто иной, как барон фон Регенсперг, самый заклятый враг Цюриха.
Такого большого и великолепного хозяйства Курту еще не приходилось видеть, такого богатого выезда, такой полноты и изобилия во всем. Юношей вроде него тоже было предостаточно, все аккуратно одеты, но при этом озорничали или бродили без дела. Новичок, попав в их компанию, оказался в затруднительном положении, а неосторожные юношеские высказывания обычно влекут за собой тяжелые последствия; конечно, в те времена они не могли служить поводом для судебного разбирательства, однако часто становились причиной многолетней вражды, в которой бывало пролито немало крови. Курт стал объектом гонений, на его голову обрушился град насмешек, ответить на которые он не умел. Стоило ему бросить гневный взгляд на одних обидчиков, как новые стрелы летели с другой стороны. Так и продолжалось, пока не вмешался Регенсперг. Тут уж все уладилось, а у Курта появилась твердая почва под ногами.
В тот же вечер оружейник доложил барону, что из нового юноши может выйти толк, — он силен и ловок, как никто другой, недостает лишь выучки; однако укротить его будет тяжело — некоторым насмешникам уже пришлось несладко, и погасить вспышки гнева навряд ли удастся.
С этого дня барон не спускал с него глаз, и Курт проявил себя на удивление способным учеником. Следопыт из него был первоклассный, на охоте он оказался самым искусным и хитрым, во владении оружием он совершенствовался с каждым днем, но неукротимый нрав его не смягчался. Товарищи немного поостыли — его превосходство в силе внушало опасения; однако они беспрестанно втихаря подзуживали и от всей души потешались над вспышками его гнева, тем более отчаянного, чем незначительнее был предмет, на котором Курт его вымещал. Они тупили его оружие, ослабляли подпругу, прятали все, что могли, из его вещей, или же отправляли его по ложному следу; не проходило и дня, чтобы они не сыграли с ним какой-либо шутки. Это отравляло ему жизнь, хотя ее и так нельзя было назвать сладкой. Он выучился, но что дальше: долгие годы можно состоять в оруженосцах, но что это давало? Поставь он хоть все дни такой жизни на карту, приключений, славы и богатства это все равно не сулило.