Совет был признан хорошим, так и порешили сделать, да вот вспомнили, что все женщины селения как раз собрались на площади. Слуги подумали так: не желаете нас видеть, ну так погодите, придут другие, и намекнули, заглянув домой, какое веселье на площади у винных бочек, и тут уж женщин дома было не удержать — всем хотелось хотя бы краем глаза взглянуть, как же там развлекаются мужчины.
Тут бы снова пригодился хороший совет, потому как дыры в бочках теперь пришлось бы пробить нешуточные; мужчинам было известно, что у баб-то глотки луженые. Так они судили да рядили, пока наконец одна не додумалась, что можно попросту взять себе обе бочки и сказать, что ночью их стащили какие-нибудь враги монастыря, да хоть бы и этот дикарь Бартли. А чтобы обставить все поправдоподобнее, можно было бы еще и запалить какой-нибудь старый сарай, выгнать скотину на какой-нибудь далекий луг и сделать вид, что ее хотели увести, еще можно некоторых связать, и уже потом послать в монастырь известие, что все это козни врагов. А если всех взять в долю, то и болтать никто не станет. Совет пришелся по душе собравшимся, все тут же принялись за работу. Но тут с гор раздались крики, и по улице, словно вихрь, промчался всадник в черных доспехах на вороном коне. «Это Бартли, Бартли!» — такие раздавались возгласы, и вся толпа, как солома на ветру, бросилась врассыпную, жажда у всех тут же улеглась, а члены задрожали от страха и ужаса. Ни один не подумал даже о сопротивлении; смеяться над злым врагом одно, и совсем другое, когда он вдруг оказывается среди зубоскалов, будто выпрыгнул из преисподней. Это действительно был рыцарь Бартли. Покуда войско его обрушивалось на отдельные дома, решил он напасть на сборище людей, которых заприметил на площади, что в этот неурочный час была освещена. Когда толпа разбежалась, его взору предстали повозки — неожиданная и тем более приятная добыча.
Пока со всех дворов сгоняли скот и собирали по домам все самое ценное, была предпринята попытка сдвинуть с места повозки с вином, но получилось это только с одной, вторая же была перегружена; тогда в отчаянном своем веселье благородный рыцарь разрешил выпить кто сколько сможет, а остальное вылить — ни одной капли не должно достаться проклятым святошам. Поручение это дважды повторять не требовалось, еще ни один его приказ люди не выполняли так рьяно; но странная штука — чем ретивее они трудились, тем больше им казалось, что они никак не справятся.
Тем временем, прибывшая к Святому Урбану главная повозка с вином была встречена с восторгом. Может быть, когда в монастырь попадали драгоценные реликвии, внешней торжественности бывало и поболее, однако подлинная радость сердца на этот раз явно перевешивала. Как крестьянин приглашает друзей испробовать колбасы, а то и на праздник урожая, когда достает самые ценные запасы, забивает лучшую скотину, так и монахи в этот день пригласили друзей и меценатов отведать нового урожая и сравнить со старым. А поскольку славные рыцари делали подношения и собственной братии, особливо за чужой счет, как, например, какой-нибудь бравый крестьянин щедро потчует батрака, когда сам восемь дней кряду ест и пьет за чужим столом, — так вот по этой-то самой причине ни один из рыцарей не явился без сопровождения, приведя лучших друзей и развеселых собратьев по оружию. Бартли из Лютернау тоже что-то слыхал про этот пир, однако по непонятной причине приглашения не получил, иначе он, вне всякого сомнения, повел бы себя иначе. Может быть, в те суровые времена монахи все это дело держали в секрете, хроника об этом, в любом случае, умалчивает.
Услышав известие о двух пропавших бочках, аббат немедленно выслал двух надежных людей разузнать, в чем дело. Аббат был человек умный и знал, что люди наверху, стоит им носом почуять вино, не угомонятся до тех пор, пока не почувствуют его во рту. Двое монастырских слуг заметили в чаще между Святым Урбаном и Лангенталем нечто подозрительное; один тут же отправился назад предупредить о возможной опасности; второй же осторожно направился дальше. Он хорошо знал людей Бартли, но в чем дело, не разобрался, пока не вышел на Лангенталь; а уж оттуда со всех ног поспешил в монастырь.
Он застал собравшихся в оживленном споре; новое вино нашли великолепным, допили старое и уже намеревались снова отдать должное новому, дабы вынести справедливый вердикт, какое все-таки удалось лучше. Новость произвела среди спорящих такой эффект, как если бы спичка упала в бочку со спиртом: опасения подтвердились: Бартли напал на Лангенталь. Все с ликованием вскочили со своих мест, а некоторые братья надевали доспехи тем ловчее, что не преминули поскорее избавиться от ряс, даже аббат не смог удержаться. Благодаря тому, что все уже было в готовности, отправиться смогли очень скоро, и вряд ли из монастырских ворот когда-либо выезжало более веселое и отважное войско, в самом что ни на есть подходящем настроении для жестокой свары.
Вокруг повозок с вином тоже царило веселье; чем больше люди Бартли пили, тем в лучшее расположение духа приходили, и липли к бочкам, как осы к винограду. Напрасно объявил Бартли отступление, напрасно влез на коня, и Курт вместе с ним, никто и не думал следовать их примеру, тычки и окрики тоже не помогли; он уже разрубил одну бочку в куски и замахнулся на вторую, как вдруг по улице снова бешеным галопом пронеслась группа всадников. Это несколько отрезвило пропойц, они вняли громогласным приказам своего вожака и в гневе бросились за упущенным добром, а рыцарь с Куртом тем временем вступили в схватку с двумя из всадников. Они тщились удержать их, пока оруженосцы и слуги дали тягу с добычей, уж в этом им таланта было не занимать.
Но вскоре рыцарь фон Лютерн осознал, что сдержать противника невозможно; он уклонился от сражения, а вместе с ним и другие — все, кроме Курта. Он вложил в эту поножовщину всю душу, и всем своим могучим телом определял ход поединка. Сражающиеся двигались вокруг него с опаской, потому как не привыкли во время подобных стычек биться в полную силу, тем более, что поживиться было нечем, вот и щадили коней, снаряжение и тело. Наконец, одного брата одолела скука, он подобрался к Курту, отразил удар его меча прочной своей палицей и обрушил ее на его шлем, да так, что тот треснул, ремни лопнули, голова у Курта упала, члены ослабли, и он без сознания рухнул с лошади.
Бой был окончен, самые разгоряченные оставили погоню и возвращались назад, к воякам поспокойнее, что давно уже приладились к бочкам, приходили в себя и старались не проронить ни капли. Вскоре перешли к рассказам о былых подвигах, и так вышло, что хоть ночь и началась с жутких событий, утро выдалось развеселое. Вот только спасенного вина осталось немного, что наводит на мысль, что бочки в ту пору были не такие уж и вместительные, как сегодня. Когда, наконец, задумались о возвращении и пошли за лошадьми, наткнулись и на Курта. Поскольку доспехи на нем были справные, их решили от него избавить, но заметили, что в нем еще теплится жизнь. Вокруг собрался народ и начал гадать, как же с ним поступить. Наконец, подошел тяжеловесный, пожилой господин, который на поле боя, возможно, был и не в первых рядах, но у бочки всегда оказывался первым, да и сейчас не хотел от нее отходить; немалого труда ему стоило устоять на ногах и разглядеть того, на кого он пришел взглянуть. Однако едва он узнал его, как сказал, что эту добычу он, пожалуй, возьмет себе, у него, мол, есть к нему свои счеты. Возражений не возникло, он отдал своим людям приказ, они оттащили Курта в сторону и исчезли с ним в рассветном тумане.
Это был старик фон Оенц, он узнал Курта и решил выручить. Душа у него была добрая, парень как-то скрасил его полдень беседой, а потому и полюбился ему; он был его соседом, отца он тоже знал, а потому не хотел, чтобы с молодцом что-нибудь приключилось. Всякого рода разбой был в то время не редкость, но уже тогда принято было находить козлов отпущения, а то и просто хватали кого-нибудь, и доля его была незавидна: он становился примером для прочих, которым хотели внушить страх; обращались так, в основном, с незнакомцами и с теми, у кого не было ни влиятельных родных, ни денег на выкуп. Господин фон Оенц был достаточно стар, чтобы знать, как устроен мир, и не доверять обитателям монастыря, и понимал, что если провести ночь, воздержавшись от вина, легко можно пасть жертвой злого умысла и уговоров, особенно, если речь изначально шла о пощаде. Он был одним из тех старых сычей, кто тем быстрее соображает, чем больше в голову ударяет вино, так что на скорую руку совершил суд да и отправил Курта к себе домой, к дочерям.
Слуги, которые должны были сопровождать Курта, злорадствовали, как всегда зубоскалит тот, кто уже рассчитывал набить живот на кирмес[10], а тут вдруг пришлось раскапывать осыпавшийся колодец. Они перебросили Курта через седло и не скупились на тычки и удары, путь лежал аж через Херцогенбухзее, им там предстояло кое-кого навестить, и они надеялись перекусить под тем предлогом, что им нужно заботиться о раненом. Когда они добрались до места, уже наступил полдень, а Курт все был без сознания.
Девушки уже в те времена отчаянно скучали. Разумеется, все умели вязать да вышивать, а по некоторым свидетельствам даже прясть, следили за коровами и курами, помогали на кухне и в погребе, в общем, занимались всем тем, что сегодня вышло из моды; с одной стороны, в старину всегда было чем заняться, а с другой, все изнывали от безделья, ждали новых впечатлений, особенно же, когда отца не было дома. Девушки — вообще существа удивительные, вечно-то им чего-то не хватает, а стоит спросить, чего именно, так и не знают, что ответить. Случилось так, что они выглянули из своей башни именно в тот момент, когда слуги везли Курта. Им показалось, что везут отца, они вскрикнули, выбежали навстречу, а впереди прочих — самая младшая по имени Агнес, пугливая, словно лань, но здоровая и красивая, кровь с молоком. Она прильнула, как она думала, к голове отца, и только обвив ее руками, поняла, что голова не седая, а принадлежит молодому человеку. Она ужаснулась, но поскольку глаза у юноши были закрыты и он не видел, что произошло, она не выпустила его голову из рук, а проводила слуг в замок, постелила раненому мягкую постель и сделала все, что нужно, для ухода за пострадавшим.