11.
По полю с высокой болотистой травой текла узкая речушка. На берегу стояло в ряд несколько домиков, в которых никто не жил. В одном из них мы могли на время поселиться, так нам сказал сельский священник.
Папа открыл дверь нашего нового дома. В ноздри сразу же ударил запах плесени. На полу валялось много джутовых мешков. Они будут служить нам постелью – неизвестно, как долго.
Папа с Оскаром время от времени ходили работать на ферме, а мама топила печку и, главное, готовила еду. Роза ей помогала, как всегда, наша умница-разумница. Дом оказался слишком маленький, и всем вместе нам было слишком тесно. Поэтому мы с Жюлем и Кларой ходили играть в большой сарай. Там было холодно, а с внезапными заморозками стало ещё холоднее. Зима в тот год началась прямо в середине осени.
– Клара, не стой на месте! – говорила я.
Потому что от холода Клара совсем притихла и не хотела двигаться, а я знала, что это плохо.
– Давай прыгать!
Я взмахнула руками и несколько раз подпрыгнула как можно выше. Но Клара стояла неподвижно, с посиневшими губами, зубы её стучали.
– Давай вместе!
Я взяла её за обе руки, холодные как ледышки, и стала прыгать. Но Клара начала двигаться только после того, как подошёл Жюль и мы втроём встали в кружок.
Напрыгавшись до устали, мы шли домой греть руки. Лучшее тепло исходило от мамы. Она обхватывала наши ладони своими и растирала. Причём так сильно и нежно, что согревались не только руки, но и всё тело.
– Давай я тоже потру тебе руки! – предложила Роза.
Я хотела ответить, что это незачем, потому что мне достаточно маминого тепла. Но Роза уже взяла меня за руки и начала их растирать. Она очень старалась, а я очень старалась получить удовольствие. Постепенно это вошло в привычку: Роза стала часто растирать мне руки. Думаю, благодаря этому я ещё больше полюбила её.
Дороги вокруг деревни утратили всякое сходство с дорогами. Так их разворотили. По ним уже много месяцев ездили тяжёлые грузовики, хотя колеи предназначались для телег, запряжённых лошадьми.
Когда в сарай вселились французские солдаты, нам запретили в нём играть. Мы бродили, потерянные, между речушкой и нашим затхлым домишкой. Но дня через два солдаты двинулись дальше, а в сарае после них остались настоящие сокровища. Кошелёк с французскими деньгами, пули для винтовок и перочинный нож. Жюль сунул нож в карман. Клара сложила пули в мешочек, чтобы потом с ними можно было играть. А я пообещала отдать кошелёк маме. Так я и поступила, но сначала достала из него несколько монеток. Не знаю, зачем я это сделала. Может быть, потому что подумала: когда-нибудь они мне пригодятся. Я чувствовала, что поступаю нехорошо, но встряхнула головой, чтобы прогнать это ощущение. Мама ведь так обрадовалась кошельку! Даже очень! Вряд ли она обрадовалась бы сильнее, если бы там было на несколько монет больше.
Война снова подбиралась к нам. В несколько домов неподалёку попали бомбы. Мы часто слышали пушечную канонаду. Но сколько бы солдат ни погибло, на их место, казалось, всё прибывали и прибывали новые.
В этом малюсеньком домишке мы не прожили и недели. Но успели полностью пропитаться его затхлым запахом. Ещё немножко – и превратились бы в грибы. Но тут пришло известие о том, что немцы заняли Руселаре. Как там дядя Жеф, думали мы. Особенно беспокоился папа. Мы слышали рассказы о множестве погибших, но соревновались в молчании.
– Какой смысл нам здесь оставаться? – спросила мама.
Так и получилось, что мы решили вернуться. Потому что здесь стало не менее опасно, чем дома.
Я боялась радоваться.
12.
– Надо было прислушаться к словам того солдата, – сказал папа.
Я взглянула на него, но ни о чём не спросила.
– Он говорил, что как бы ни было страшно дома, бежать – ещё хуже.
С этим я не могла не согласиться – пока что. Наш дом ждал нас, среди родных стен я чувствовала себя в безопасности.
На лугах, превратившихся в поле битвы, стояли пушки. Тишина ушла из нашей жизни. По улице под нашими окнами катились телеги с окровавленными солдатами. Я делала щёлочку между двумя пальцами и через неё смотрела на мир. Я видела столько же, сколько увидела бы и широко открытыми глазами, но всё-таки это было не так страшно. Некоторые солдаты шевелились, и я понимала, что они ещё живы. Другие лежали неподвижно. Замерев навек.
Осень покрасила краешки листьев на деревьях жёлтой, оранжевой и коричневой краской.
Большая перемена закончилась. Мы сидели в классе, разрумянившись после игр во дворе, на холодном воздухе. В желудке было пусто, зато мы находились дома и Йоханна сидела со мной рядом. Всё казалось почти обычным. Учитель рассказывал о спряжении глаголов и водил указкой по словам на доске. Выше висели портреты короля и королевы. У короля было серьёзное и мужественное лицо, шею скрывал жёсткий, шитый золотом воротник. Королева смотрела на нас ласково. Белое платье, пышная причёска облачком. Казалось, королева чуть-чуть улыбается. Возможно, знает, что всё будет хорошо, как говорит мама. Задумавшись, я крутила пуговицу на школьном платье, но тут загрохотали пушки. Пуговица осталась у меня в руке. Мгновение спустя я уже мчалась по улице вместе со всеми.
– Не разбегайтесь! – услышала я голос учителя, твёрдый, но чуть выше обычного.
Он бежал за нами, как овчарка за овцами, и тщетно пытался удержать весь класс вместе. Йоханна неслась рядом со мной. Я схватила её за руку и уже не отпускала, пока мы мчались, задыхаясь, к Рыночной площади. Да и прибежав на площадь, мы продолжали держаться за руки. Я смотрела вокруг, надеясь увидеть Клару, Жюля или Розу, а то и маму с папой. Но видела только спины и чувствовала локти сгрудившихся на площади людей. Тем, кто был высокого роста, повезло меньше. Голову, возвышавшуюся над толпой, легко могло снести снарядом. Я дрожала и прижималась к Йоханне. Глаза у неё были круглые-круглые, рот приоткрылся.
– Ты боишься? – спросила я у неё.
Я надеялась, что она скажет «нет», потому что тогда бы и мне стало менее страшно. Но она кивнула, а глаза её продолжали обшаривать небо. Мы слышали, как разрываются снаряды, и с каждым новым взрывом съёживались всё сильнее. А потом грохот стих. Здесь и там причитали женщины, плакали дети.
– Зачем ты всё время дёргаешь меня за руку? – спросила я у Йоханны.
– Ничего я не дёргаю. Это меня так трясёт.
Я сильно ущипнула её. Чем дольше длилась тишина, тем меньше дрожала её рука. Толпа вокруг нас рассеялась. Люди расходились по домам. Некоторые быстрым шагом, некоторые едва переставляя ноги. Одним хотелось как можно скорее оценить разрушения, другим этого, наоборот, очень не хотелось.
Мы с Йоханной всё ещё стояли, держась за руки и прижавшись друг к другу. Людской стены уже не было. По моей спине пробежал холодок. Только теперь я испугалась по-настоящему.
Я помчалась домой. Пахло дымом. Краешком глаза я увидела лежащее на земле тело. Мужское или женское – я не знала. И не желала знать. Я смотрела только перед собой, на дорогу. Но глаза видели больше, чем мне хотелось. Потому что я заметила убитую лошадь, её ноги странно торчали вверх. А потом я разглядела лужу крови между камнями мостовой. Я зажмурилась, но проку от этого не было. Я должна всё это видеть, хочется мне или нет.
Уже недалеко от нашей улицы я встретила сгорбленную старушку. Она стояла на пороге своего дома. Её дом был на месте. Старушка с головы до пят оделась в чёрное, только передник серый. Она опиралась на метлу. От соседнего дома ничего не осталось. Она смотрела на тротуар перед своим домом, покрытый обломками кирпича и пылью. И качала головой. Потом вышла из дома и принялась сметать этот мусор.
Самое обычное занятие. Необыкновенно обычное. Мне приятно было смотреть на старушку. Я перевела дух.
Увидев наш дом и маму, бросившуюся мне навстречу, я заплакала. Мама крепко обняла меня, и у неё за спиной я увидела остальных. Тут я разрыдалась ещё громче.
Мама гладила меня по спине, а я всё ждала, когда же она скажет, что бояться не надо. Но она молчала и только прижимала меня к себе крепко-крепко.
13.
Теперь ощущение «я дома» безвозвратно изменилось. Я всегда думала, что «я дома» означает то же самое, что «я внутри своего дома».
Теперь я узнала, что это не так. Вернее, не совсем так. Оказалось, что понятие «дом» включает в себя и то, что за дверью. Соседние дома, нашу улицу, рыночную площадь. Теперь всё это выглядело иначе: всё было покрыто пылью и битым кирпичом. Всё стало грязным, а наводить порядок казалось бессмысленным. Пыль проникала повсюду, в самые маленькие щёлочки и трещинки. Она поднималась по лестнице и забивалась под дверь нашей спальни. Волосы стали грубыми и сухими, точно лошадиная грива.
«Дом» – это были и люди. Родственники, соседи. От многих соседских домов теперь ничего не осталось. На их месте лежали только кучи строительного мусора. А здания, оставшиеся стоять, выглядели одинокими и испуганными. Такими же, как я сама.
Город заметно опустел. Те, кто продолжал жить в своих домах, вели себя совсем не так, как раньше. А оттого, что люди вели себя не так, как раньше, понятие «дом» стало ещё менее безопасным и уютным. Потому что многие переживали за своих сыновей, братьев и отцов, вынужденных воевать. Или горевали о других родственниках, убитых бомбой или снарядом.
Папа частенько сердился. Особенно когда речь заходила о нашем бургомистре, удравшем из города.
– И это называется бургомистр! Не хватает только, чтобы и я бросил свою семью на произвол судьбы так же, как он бросил город. Отец, который достоин называться отцом, остаётся на месте в любых условиях. Всегда.
– И мать тоже, – говорила мама.
– Разумеется, – сказал папа. – Но у нас, к сожалению, нет бургомиссис.
– Была бы у города мать, она бы, наверное, не сбежала, – продолжала мама. – Матери всегда остаются.