Если бы кто-нибудь рассказал мне, как люди живут во время войны, я бы не поверила. Я думала, что во время войны всем постоянно страшно. Но это не совсем так. Нам бывало страшно – иногда. Но по большей части мы просто продолжали жить. Не так, как раньше, но мы жили и делали всё то же, что другие. Мы ели – правда, меньше, чем прежде. Мы спали и время от времени видели во сне кошмары. Ходили в школу, хотя класс был теперь слишком просторным для нашей маленькой группки учеников. Мы смеялись. Причём искренне. Мы играли, и Клара тоже. Клара больше всех. На улице она находила свинцовые шарики из снарядов. И складывала их в мешочек, где уже лежали пульки. Жюль помогал ей.
– Как много книккеров! – радовался он.
В наших играх меня огорчало одно: что рядом не было Йоханны. Я не знала, где она. Слышала только, что вся её семья пыталась спастись от войны бегством. Каждый день приходили известия, что погиб кто-то ещё из жителей города. Некоторых из этих людей мы знали, некоторых нет. Но при каждом новом известии мы обязательно читали короткую молитву за погибшего и за его родных.
Когда мы слышали высокий звук, похожий на завывание скрипки, которая тянет одну и ту же ноту, всё громче и громче, мы замирали. И ждали разрыва снаряда. И вздыхали с облегчением всякий раз, когда становилось ясно, что этот снаряд предназначался не нам.
Иногда мы укладывались в кровать ногами к изголовью, а головой к окну и, лёжа на животе, смотрели, как по чёрному небу летят мерцающие огненные точки. Я брала Клару к себе в кровать, и мы смотрели в окно вместе. Мерцающие точки оставляли за собой огненный след, и получались огромные светящиеся дуги. Клара вздыхала: какой красивый фейерверк!
Как-то раз ночью я страшно разозлилась на это завывание. Мне казалось, мы никогда уже не сможем спокойно спать. Я откинула одеяло, встала у окна и со злостью уставилась в никуда.
– Противные пушки!
– Противные снаряды! – сказала Роза, которая тоже подошла ко мне.
– Противная, противная война! – произнесла Клара сердитым голосом.
– Молодчина, Клара, – похвалила я её, – противная, противная война!
И мы стали искать, чем бы заткнуть уши.
Тряпочками, бумажками, ватой. Ничего не помогало. Так что я заткнула уши просто-напросто пальцами и легла на кровать. Руки у меня затекли раньше, чем я заснула.
Как-то раз в конце осени мы услышали за окном особенно громкие разрывы и грохот. Земля дрожала. Выбежав из дома, мы увидели, что над крышами в небо поднимаются пламя и дым. Мама закрыла лицо руками и расплакалась. Папа мрачно смотрел перед собой и качал головой.
– Уроды, – прошептал Оскар, и голос его дрожал.
А потом повторил громко и хрипло:
– Уроды!
Меня испугало выражение лица всех троих. Даже больше, чем сам пожар. Если они в таком ужасе, значит, происходит что-то действительно страшное. Палата суконщиков[4] и собор Святого Мартина были объяты пламенем. Наше сердце, сказал папа. Они попали в наше сердце.
Я не сомневалась, что уж теперь-то мы точно уйдём из города. Куда-нибудь далеко-далеко, во Францию. Но папа стоял на своём. Повторял то, что услышал от того солдата: как бы ни было страшно дома, бежать – ещё хуже.
Так что мы остались дома. Наступило Рождество, и мы все вместе пошли на службу. В церкви мы стояли, прижавшись друг к другу, потому что было холодно и ещё потому, что нам так хотелось. Наш священник попросил французского солдата к нему подойти. И этот солдат запел. Мы никогда не слышали такого голоса. Я сразу согрелась, по спине побежали мурашки. Когда он кончил петь, все долго молчали. Было слышно, как некоторые тихонько шмыгают носом.
– Вот так поют ангелы! – прошептала мама, ни к кому не обращаясь.
И вытерла нос платком.
Папа ничего не сказал, только смотрел перед собой. Но я видела, что у него дрожит подбородок и он изо всех сил таращит глаза, чтобы из них не полились слёзы.
14.
Зима ползла очень медленно. Наступил февраль, у папы было много работы. Гораздо больше, чем до войны. Всем нужны были гробы. Много гробов. Гробы большие, а иногда и маленькие.
Папа с Оскаром работали не покладая рук, но нельзя сказать, чтобы мы от этого разбогатели, потому что папа часто забывал просить деньги за свою работу. Оскар сердился на папу, мама приходила в отчаяние.
– Вот сам возьми и скажи, чтобы нам заплатили. Скажи это женщине, которая хоронит мужа и двоих детей. Но не забывай, что ей ещё надо кормить двоих оставшихся. Скажи ей. А я не могу.
Оскар молчал, поправляя кепку. И, сморщив лоб, продолжал работать. Сколачивать следующий гроб.
– Проси их заплатить хоть сколько-нибудь, – говорила мама.
– Так я и делаю, – ворчал папа. – Они расплачиваются досками.
– Ты слишком добрый человек, – говорила мама.
Но я видела, что она не сердится на папу. А смотрит на него с нежностью.
– Схожу-ка я в булочную к Мону, – сказала мама. – Может, у него ещё можно купить хлеба.
– Возвращайся скорее, – ответил папа.
Но прежде чем мама успела вернуться, мы услышали высокий плач скрипки. Скрипка завывала дольше обычного, как будто замедлилось течение времени. На миг наступила мертвенная тишина. А потом раздался взрыв, изменивший всю нашу жизнь.
Мама так и не пришла домой. В тот день мы остались без хлеба.
Следующий гроб, который сколачивал папа, был для неё.
Мы не знали, как жить дальше.
Мы горевали каждый по-своему. Папа работал и работал, с утра до позднего вечера. Оскар молчал и молчал, между его бровей пролегла глубокая складка. Роза плакала и хлопотала по дому. Жюль плакал и играл в свои игры. Клара плакала и задавала вопросы.
– Зачем немцы убили маму?
Никто не мог ей ответить.
– Где она сейчас?
На небе.
– А как там, на небе?
Очень красиво.
– Насколько красиво?
Так красиво, что оттуда никто не хочет возвращаться на землю.
– И мама не хочет к нам вернуться?
Нет, она ждёт нас там.
– А почему мы не можем поехать к ней прямо сейчас?
Потому что мы должны жить.
– Почему?
Потому.
И я тоже горевала.
Плакала я только у яблони. У ямы, куда я спрятала мои мечты. Мне хотелось выкопать свои сокровища, посмотреть на фотографию, вспомнить, как мы смеялись над Кларой. Посмотреть на маму, увидеть её улыбку. Я несколько раз опускалась на колени и ощупывала землю. Но стояла зима, земля была твёрдая и влажная. Мне не хотелось просить Оскара о помощи. Мне не хотелось задавать ему лишнюю работу. Но главное – это был мой тайник, только мой. Мне будет больно, если мой клад выкопает кто-то другой. Пусть всё так и лежит в земле. До конца зимы, а может быть, и дольше.
Разумеется, я не только плакала. Работала по дому вместе с Розой, выполнявшей теперь мамины обязанности. Я ей помогала так же, как она раньше помогала маме.
Мы знали, что не одиноки в своём горе. Ведь мамы и папы гибли везде. Гибли братья и сёстры. Гибли дети. Беда пришла во все семьи. Эта мысль могла бы показаться утешительной. Но она ничуть не утешала. Горе придавливало нас к земле, точно мельничный жернов. Так, что порой даже дышать было трудно.
Спали мы теперь в подвале. Там было безопаснее. Я затащила свой матрас под стол. Это место казалось мне самым безопасным.
Отсюда нам не был виден фейерверк в небе. Мы только слышали свист падающих снарядов. И грохот от их разрывов. Иногда далёких, иногда близких. Теперь мы чувствовали себя дома совсем не дома.
Дороги вокруг города покрылись непролазной грязью. Перемешанной с кровью. По ним то и дело ездили кареты скорой помощи с ранеными солдатами.
Французские солдаты, которых мы видели, были с головы до ног покрыты грязью. Их жизнь проходила в траншеях с раскисшей землёй на дне. Земляная жижа была повсюду. Лошади у французов отощали, и мне было так их жалко!
Иногда мы видели хорошо откормленных лошадей – это значило, что где-то поблизости англичане. Они появились уже после французов. Англичане пели больше, чем французы, смеялись и ругались громче и пили виски из чайников. Они ещё не очень-то знали, что такое война. У них было много еды. Столько еды мы не видели уже много месяцев. Бараньи окорока, сыры размером с колесо телеги, огромные банки с мясом – килограммов по пять каждая. На них было написано Corned beef[5], но англичане произносили это очень странно. Мы слышали что-то вроде «боллебиф». Симпатичное слово, легко запоминается.
Мы часто покупали продукты у каких-то коробейников. Я спрашивала себя, не воруют ли они эту провизию у англичан. Коробейники уверяли, что нет. Что ещё они могли сказать? Но Оскар своими глазами видел, как английские солдаты сваливали мясные консервы в каналы. Чтобы их тяжёлые машины не завязли при переправе. А потом, случалось, забывали их оттуда достать. Или собирались вернуться за ними позднее. Ловкие и бесстрашные жители нашего города сами выуживали эти банки из воды. Как-то раз Оскар принёс несколько банок с мясом домой.
Я уверена, что мама отказалась бы от этого мяса. Но папа молча открыл банку, и мы досыта наелись честно найденным боллебифом.
Вблизи от лагеря англичан была подвешена большая медная штуковина. Оскар говорил, что это корпус снаряда. Рядом лежала железяка. Когда ею ударяли по медной штуковине, получался звук как у гонга. Я не могла понять, зачем им это. Может, чтобы оповещать своих о том, что готов обед.
Но вскоре я узнала, каково назначение гонга.
15.
Однажды весной, рано утром, я стояла в саду с корзиной постиранного белья. На яблоне уже появились маленькие зелёные листочки. Скоро она покроется розовыми цветами. Чёрные дрозды распевали песни, словно считали, что сегодня праздник. Мама всегда так любила их пение. Мне хотелось, чтобы они умолкли.
Вдруг я услышала гонг. В него ударяли сильно и настойчиво. Я повесила простыню на верёвку. И тут у меня из глаз потекли слёзы. Я плакала, хотя не испытывала никакой боли. Слёзы сами катились по щекам. У меня защекотало в горле, я закашлялась. Меня начало подташнивать. Я когда-то слышала от одного старика, что от горя человек может по-настоящему заболеть.