Его рука ещё лежала у меня на спине, когда вдруг послышался громкий свист. Воздух задрожал. Я втянула голову в плечи и приготовилась. Потом был удар, громче, чем раскат грома.
Перекрытие над нашим подвалом рухнуло. На нас хлынул дневной свет, но его тотчас закрыло огромное облако пыли. Подвал наполнился плачем и криками. Когда пыль улеглась, я увидела окровавленных людей. У Клары была кровь на спине. Она заплакала. У Оскара кровь расползалась лужицей под правой ногой. Нога лежала на полу, странно вывернутая, придавленная каменным обломком. По лицу тоже стекали красные струйки. Все, кто мог, бросились к выходу. Многие остались рядом с теми, кто лежал неподвижно, и плакали. Или кричали, точно пытались их разбудить. Напротив нас сидел толстый Петрус, только что рассказывавший анекдоты. Сидел, привалившись к стене, с отвисшей челюстью и закрытыми глазами. На толстых щеках пролегли две серые вертикальные дорожки. Он ведь только что смеялся до слёз, я слышала это своими ушами.
16.
Монастырские коридоры были холодные и высокие. И в каждой комнате на нас со стены смотрел Иисус Христос. Распятый на кресте, окровавленный. Это ещё ужаснее, чем то, что происходило с нами. Но Христос безропотно принял страдание, когда висел на кресте, весь в ранах. Мне становилось легче, когда я об этом думала. Но мне вообще было легче, чем другим. Ведь это не мне приходилось терпеть боль. А Оскару и Кларе, бедняжечке.
Сестра Маргрит-Мари, молодая монахиня, угостила нас бутербродами и шоколадным молоком. Щёки у неё были румяные – такие бывают только у монахинь. Но вообще-то её лицо напоминало мне пудинг, окружённый чепцом. Как и лица других монахинь. Жалко, что им до сих пор никто не сказал, чтобы они не завязывали ленточки на подбородке так туго. Маргрит-Мари всегда выглядела так, будто она видит то, чего не видят другие. Глаза у неё были золотисто-карие. И она всегда куда-то спешила. Она постоянно находилась в движении, как мне казалось. А как же иначе, ведь в монастырь привели столько раненых. Иногда она даже бегала вприпрыжку. За те несколько дней, что мы прожили в монастыре, мы успели её хорошо узнать. Это был необыкновенный человек. В то время как другие в испуге бежали от войны и съёживались от страха, она только росла и становилась сильнее. Монахиня промыла, нежно и заботливо, раны на спине у Клары и наложила повязку. А потом помогала доктору обработать ногу Оскару.
– Можно я тоже помогу? – спросила Роза.
– Сначала посмотри, как это делается, а помогать будешь после, – сказал доктор.
Роза встала рядом с кроватью и наблюдала, что делает доктор. А я отвернулась, как только увидела красную кровь. Мне и раньше доводилось смотреть на кровь. В последнее время она была везде. Но видеть кровь родного брата было особенно ужасно, потому что я знала, как ему больно.
Роза наблюдала за работой доктора.
– Я тоже хочу стать медсестрой, потому что… – она не закончила фразу. Потеряла сознание.
– Смелая медсестра, ничего не скажешь, – донёсся откуда-то издалека голос Жюля. Он, как и я, не решался подойти.
Обработать Оскару ногу оказалось очень трудно. Нога была не просто сломана. Она была размозжена.
– Что это значит? – спросила Клара.
– Раздроблена на тысячу осколков, – сказал Оскар.
Лицо его исказилось от боли.
– Ты их сосчитал? – спросила Клара.
– Я это знаю, – простонал Оскар. – Я это чувствую.
– Мы постараемся восстановить кость, – сказала сестра Маргрит-Мари так же бодро, как обычно.
– Так что я смогу отправиться на фронт воевать? – спросил Оскар, улыбаясь, несмотря на боль.
Сестра рассмеялась. Её смех прозвучал громковато, чтобы быть искренним.
– Поживём – увидим. Сначала вылечимся, шаг за шагом.
Оскар снова рассмеялся, но лицо его свело судорогой.
Потом я видела, как к Оскару пришёл папа. Положил руку ему на плечо. Руке не было удобно там лежать, и папа её снова убрал.
– Прости меня, сынок, – прошептал папа. – Это я виноват.
Оскар отрицательно покачал головой. Не знаю, что он хотел этим сказать. Может быть, что папа не виноват. Или что всё не так страшно. Или чтобы папа оставил его в покое.
– Старый упрямец, – тихонько произнёс мой брат.
Стало ясно, что Оскар не сможет пойти воевать. А если сможет, то нескоро. Если война продлится ещё несколько лет, то, вероятно, года через два-три. То есть очень нескоро. Ведь год – это так долго! Год назад о войне никто и слыхом не слыхивал. И жизнь наша была совсем другой. Мы радовались весне, радовались, что скоро лето. Ходили в школу. Мы были все вместе, и мама была с нами. Тогда ей ещё незачем было уверять нас, что всё обязательно будет хорошо.
И потом, повторяя эту фразу, она говорила нам неправду. Хотя сама всегда нас учила, что врать плохо. Возможно, она была неправа дважды. И в том, что всё будет хорошо. И в том, что никогда нельзя врать, ведь есть вещи, о которых лучше не говорить правду.
Существует ли ложь во благо? Ложь, которую говоришь для того, чтобы не причинить кому-то боли? Можно сказать, что ужасно некрасивый новорождённый младенец якобы очень красивый. Или, например, как-то дочка мясника Ирма спросила меня, не пахнет ли у неё изо рта. Я ответила, что нет. Хотя изо рта у неё пахло, как от разлагающегося трупа. Но тогда я не могла ей так ответить, потому что ещё не знала, как пахнет разлагающийся труп. И не только поэтому, разумеется. Я ей никогда бы этого не сказала, потому что Ирма была милая и я не хотела сделать ей больно.
Я подумала о маминой лжи во спасение. Я не могла на неё сердиться. Во всяком случае, за эту ложь. Я сердилась на неё за то, что она пошла за этим дурацким хлебом. Неужели не могла немного подождать? За это я злилась на неё по-настоящему. Так злилась, что сердце прямо выскакивало у меня из груди и голова раскалывалась. Но всякий раз, когда мне казалось, что я вот-вот не выдержу, приходили слёзы. Слёзы помогали. От них внутри становилось мягче.
Папа стал очень молчаливым. Я это заметила только через несколько дней. Его молчание облекла в слова та же сестра Маргрит-Мари. Я услышала их разговор, проходя мимо по коридору.
– Нет, – говорила она. – Так нельзя думать. Вы ни в чём не виноваты.
Папа что-то произнёс, но так тихо, что я не могла разобрать.
– Никто не знает, что случилось бы, если бы ваша семья ушла из города, – сказала монахиня.
Папа ответил ей. Я не расслышала, что именно.
– Да, возможно, все остались бы живы, – продолжила Маргрит-Мари. – Но так же возможно, что вы все уже давно бы погибли.
Ровно эти же слова сказал папа Оскару тогда в кухне, когда они ссорились. Слова, в которые он сам теперь не верил.
– Во время войны может произойти что угодно, – сказала Маргрит-Мари. – Вы поступили так, как считали правильным, а это уже много.
Папа заплакал. Я убежала с комком в горле.
В тот же день я видела, как сестра Маргрит-Мари посадила Клару к себе на колени и погладила по голове. Клара вся напряглась, отвернулась от сестры и с сердитым личиком принялась есть свой бутерброд. Но когда монахиня попыталась приласкать её ещё и ещё раз, Клара заулыбалась.
– Вот видишь, тебе хочется, чтобы я тебя поцеловала, – поддразнила её Маргрит-Мари.
И поцеловала Клару в затылочек.
– Вот видишь!
Клара засмеялась.
– Маргрит-Мари, – задумчиво произнесла Клара в тот вечер, ложась спать. – Маргрит-Мари. Ма и ещё раз Ма. Похоже на «мама», да?
– Совершенно непохоже! Никто совершенно не похож на маму, только наша мама – это мама, но она умерла!
Мой голос дрожал. Клара заплакала.
– Не плачь, Клара, ну не плачь же ты! – сказала я и попыталась её обнять.
Но она вырвалась и убежала. Я ужас как сердилась на монахиню, что она встала между мной и Кларой, хотя на самом деле это было не так. Маргрит-Мари очень старалась помочь нам, как и многим другим людям. Но она не была мамой. И никогда ею не будет.
17.
– Вы поедете во Францию, – сказала мне Маргрит-Мари.
Я посмотрела на неё с удивлением. Почему она мне это говорит? Почему именно она? Почему именно мне?
– Ты старшая, – заметила она и тем самым ответила на мой второй вопрос. Только ответ-то был неправильный.
– Я не старшая, я третья по счёту. Старший Оскар, потом Роза, а я посередине.
И ещё папа, подумала я. Маргрит-Мари улыбнулась терпеливой улыбкой, но ответ её прозвучал несколько поспешно:
– Да, это так, но ваш отец и Роза заболели.
Я посмотрела вокруг, как будто папа и Роза были поблизости. Как они могли заболеть, а я ничего об этом не знала?
– Ты сегодня весь день играла в трапезной с Кларой и Жюлем, а в это время они оба заболели.
Она словно читала мои мысли!
– Что у них?
– Тиф.
– Не может быть! Нам же всем сделали прививку.
Нам сделали прививку две недели назад. Или месяц, я точно не помнила.
– Вероятно, они подхватили инфекцию ещё до прививки.
У монахини было озабоченное лицо, она немного подождала, прежде чем говорить дальше.
– Особенно тяжело больна Роза. Ей надо пройти курс лечения, Алиса. Папа поедет во Францию следом за вами, вместе с Оскаром и Розой, как только это будет возможно.
– Но разве нельзя их здесь дождаться?
– Увы. Надо спешить. Тут стало слишком опасно. Все, кто способен, должны уехать из города как можно скорее.
Она хотела погладить меня по голове, но я отпрянула.
– Я не хочу ехать во Францию одна.
– Ты поедешь с младшими братом и сестрой.
– Я не хочу ехать без старших! Как я без них поеду? Я же не знаю, куда нам надо.
– Не переживай, Алиса. Мы всё устроим. Вас довезут.
– Прямо до Франции?
– Франция совсем недалеко. Поверь мне. Это не так трудно, как ты думаешь.
У меня задрожал подбородок, но я не хотела плакать в её присутствии. Не хотела, чтобы меня утешали.
И опять ложь. И опять я была готова в неё поверить.