– О’кей.
В тот раз Самуэль врал так же плохо, как и всегда. Все, что требовалось для выяснения правды, – это сидеть молча (подносит ладонь к уху, как бы прислушиваясь).
– Ну, мы не общались некоторое время.
Короткая пауза.
– И мы больше не живем в одной квартире.
Пауза.
– Я опять снимаю. Рядом с метро Гулльмарсплан.
Длинная пауза.
– Все нормально, правда, я доволен. Подумываю в ближайшее время купить собственное жилье.
Я точно не знаю, что произошло между Самуэлем и Вандадом. А ты знаешь? Это как-то связано с Лайде? Это из-за бабушкиного дома? Придется тебе спросить Лайде, если встретишься с ней, потому что я не имею ни малейшего понятия.
Как только Пантера вошла в бар, Самуэль как будто преобразился. Я подумал, что рядом с ней Самуэль переставал быть собой, потому что не говорил, а кивал, смотрел на Пантеру как на кумира и задавал встречные вопросы, но толку от них не было, их будто задавала теннисная пушка. Пантера тараторила с бешеной скоростью. Рассказывала о каких-то одноклассниках, которые замутили проект о «расширенном найме на работу», и я так и не понял, считала она это хорошей идеей или нет, потому что сначала она разобрала проект по косточкам, обосрала всех его участников, а потом сказала:
– Но все равно хорошо, что такие вещи делаются, потому что художки – наша в том числе – жутко сегрегированы. Не то что в Берлине.
Потом она сообщила, как удачно затоварилась в специализированном книжном, который вот-вот обанкротится и закроется.
– Вышло реально дешево – прямо берлинские цены.
Затем рассказала о норвежском кураторе выставок, который названивал ей день и ночь и хотел организовать ее выставку в Осло.
– Супер круто, – сказала она. – Хотя до Берлина Осло далеко.
Я чувствовал, что надо что-то сказать, я слишком долго молчал, пришел мой черед.
– Мутно это все, – произнес я.
– Что?
– С чего куратору хотеть делать выставку?
– Может, потому что это его работа?
Мы взглянули друг на друга. На ее лице промелькнула быстрая улыбка. Я что-то не так понял. Но не догонял, что именно. Приготовился к издевкам и сиплым смешкам, ждал, что меня обзовут идиотом. Перед глазами уже стояла картина, как Самуэль и Пантера дают друг другу пять, щиплют меня за бок и называют «мистером куратором» весь остаток вечера. Но ничего такого не случилось. Вместо этого Самуэль спросил, какова тема выставки, о которой идет речь, Time pieces[10] или Notre Dame, а Пантера, казалось, была благодарна за то, что все внимание наконец вернулось к ней. Тем вечером я больше почти ничего не говорил. И Самуэль тоже. Но помню, что я думал об этом после, что Самуэль перед подругой, которую знал больше десяти лет, занял мою сторону. Вместо того чтобы насмехаться и унижать, он все сгладил и поддержал меня. Это был признак того, что наши отношения. Вычеркни это. Признак того, что наша дружба была настоящей.
Потом мы пошли в клуб, и один из нас порвал танцпол (Самуэль), другая купила кокаин (Пантера), а третий сидел в углу и сторожил бокалы (я). По дороге домой, когда мы попрощались с Пантерой и остались в такси вдвоем с Самуэлем, я рассказал такое, чего раньше никому не говорил. О ночных кошмарах, какой была подушка, когда я просыпался, о звуке крика, который будто все еще висел в комнате по утрам, словно с молекулами воздуха что-то происходило и они продолжали вибрировать, когда я открывал глаза. Все это я рассказал в такси несмотря на то, что впереди сидел водитель, и я даже не волновался, что Самуэль засмеется и использует это против меня. Вместо этого он сказал:
– Мне знакомо это чувство.
И хотя он больше ничего не объяснил и хотя у него не было мертвого брата, я поверил его словам.
Пантера говорит, что в конце они немного поболтали о ней. Самуэль задал несколько вопросов, я ответила. Коротко рассказала, что произошло за последнее время, но поскольку случилось много всего, рассказ вышел довольно долгим. Мне важно, чтобы было ясно: наш последний разговор не сводился к обсуждению меня. Нас прервала медсестра. Женский голос на заднем фоне что-то сказал.
– Хорошо, – ответил Самуэль. – Она закончила. Мне надо идти.
Мы попрощались. Наш последний разговор подошел к концу. Он продолжался сорок пять минут. Было почти двенадцать. Я подумала, что время пролетело быстро. Слишком быстро. Прости, вот начинается снова, не знаю, что с этим делать, сколько слез помещается в человеческом теле? Сейчас мне даже не особо грустно, сам видишь, это просто физическая реакция (тянется за салфетками).
Мы общались уже несколько месяцев, когда Самуэль рассказал, что Пантера переезжает в Берлин.
– И когда же? – спросил я и почувствовал, что обрадовался.
– Через несколько недель. Она просто свалит. Бросит меня здесь.
Несколько секунд мы молчали. Я не очень понимал, почему ему так грустно. Он осушил бокал, знаком дал понять, чтобы принесли следующий, и спросил, хочу ли я продолжить вечер.
– У нее в художке сегодня прощальная вечеринка. Я собирался пойти. Хочешь присоединиться?
Я сомневался, мне было комфортнее в «Спайси Хаузе».
– Давай же! Будет круто. Не забывай о Банке впечатлений!
– О чем?
– Как бы там ни было скучно, мы запомним этот вечер. А значит, оно того стоит, правда?
Через час мы стояли перед старым домом, похожим на лодочную фабрику. Охранники сверяли имена со списком, Самуэль сказал, что с ним «плюс один». Но охранники были необычные. Они здоровались с улыбкой, и вместо черных бронежилетов и наушников они были одеты во фланелевые ползунки, ну, как у детей, только взрослого размера, и у одного из них в переднем кармане лежал гигантский леденец.
– Это что за хрень была? – прошептал я Самуэлю по дороге внутрь.
– Забей, это наверняка часть перформанса.
Но уверен он не был, да и я тоже, потому что искусством на этой вечеринке могло быть что угодно. Мы переходили из одного зала в другой, и Самуэль кивал парням, выглядевшим как девушки, и девушкам, похожим на маленьких мальчиков. Все были одеты или во что-то очень яркое или в черное. Некоторые косо смотрели на меня, они заметили, что я сюда не вписываюсь: кожа недостаточно светлая, мускулы слишком накачанные, кожаная куртка слишком черная, и от меня пахнет туалетной водой, а не пóтом и табаком для самокруток.
Прежде чем ответить, Пантера долго думает. Жалею ли я о чем-то? Конечно. Все жалеют. Если кто-то говорит, что ни о чем на жалеет, он врет. Все носят внутри чувства потери, горя и стыда. Это совершенно естественно. И я понимаю, что его семья пытается убедить себя, что произошел несчастный случай. Ведь именно они в последнее время гонялись за ним как ищейки со своими разговорами об условиях страхования, деньгах на ремонт, требованиях к выдаче кредита и разделе наследства. В конце концов у него не осталось сил. Он сделал выбор. Был готов. Принял решение. А нам придется жить с этим дальше.
В помещении Пантеры было полно народа, на стенах висели экспонаты – зеркала, покрытые текстами и заголовками. На самой Пантере простыней висел американский флаг, завязанный узлом на одном плече, она обняла Самуэля и меня, сказала, что ждала нас весь вечер, а потом ушла здороваться с другими.
– Что скажешь? – спросил Самуэль, стоя перед одним из экспонатов. В руках мы держали пластиковые стаканчики с дешевым красным вином.
– Не знаю, – ответил я.
Потому что я и правда не знал. Мы переходили из одного зала в другой, осматривали предметы искусства, которые иногда оказывались искусством, а иногда просто пепельницей, забытой после вечеринки. Девушки вокруг выглядели богато, или мне всего лишь так казалось, ведь только богатые девушки могут приходить на вечеринку почти без косметики, с небритыми подмышками и грязными холщовыми сумками, не стыдясь этого. Единственная комната, в которой мы задержались подольше, находилась в самом дальнем конце помещения. Кто-то превратил раскаленную печь в предмет искусства.
– А вот это мне нравится, – сказал я.
– Мне тоже, – ответил Самуэль.
Мы постояли в этой комнате, от печи шло тепло, огонь потрескивал. Вдруг Самуэль вытянул руку и положил ее на печь. И держал, пока я не смахнул ее.
– Ты что, блин, делаешь? – спросил я.
– Просто хотел проверить, насколько она горячая.
Я посмотрел на него и подумал, в своем ли он уме. Потом посмотрел на огонь и подумал, что если хорошее искусство хорошо настолько, то я точно смогу научиться его любить.
Пантера вздыхает и разводит руками. Откуда же мне знать, что бы я сделала иначе. Думаю, человека нельзя спасти, если он этого не хочет. Есть что-то эгоцентричное в самой идее, что забота о всех, кто тебя окружает, лежит на тебе. Люди живут своей жизнью, а когда больше не хотят, с этим ничего не поделаешь. Я уверена, что это все равно произошло бы, даже если бы я не переехала в Берлин. Если бы чаще ему звонила. А ты как – чувствуешь свою вину? Хотел бы что-то изменить?
Нас прервали два студента художки. Самуэль кивнул им и спросил, кто автор этого крутого экспоната. Студенты засмеялись:
– Эта печь – часть стекольной мастерской.
Я сглотнул и приготовился. Но атаки не случилось. Ни ухмылок. Ни чувства, что стоишь там голый. Самуэль не свалил все на меня, не сказал, что это мне пришла в голову такая идиотская мысль. Он просто подул на руку, рассмеялся и спросил, будет ли потом афтерпати. Когда студенты ушли, мы с Самуэлем остались стоять, огонь потрескивал, вокруг слабо пахло то ли горелыми волосами, то ли серой.
– Все равно лучше этого тут ничего нет, – сказал Самуэль, и я кивнул.
Он поддержал меня. Не дал мне упасть. Я подумал, что всегда сделаю то же самое для него.